Текст книги "Под гнетом окружающего"

Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– Да вы не такъ поняли; вамъ говорятъ, что вы вдвойнѣ вернете то, что заплатите за работу.

Дарья Власьевна въ тупомъ недоумѣніи моргала глазами и, вздыхая, произносила:

– Ужъ точно, что этого мнѣ и во вѣки вѣковъ не понять. А одно то я понимаю, отцы мои, что въ конецъ разорилась моя головушка: и за работу-то я заплати, и земли-то у меня убавилось, и хлѣба-то у меня теперь, если рубль и выручишь при продажѣ, такъ половину за подводы отдашь… Вотъ онѣ цѣны-то двойныя каковы…

Несмотря на страшно низкія рабочія цѣны, она, все-таки, обсчитывала рабочихъ и нанимала ихъ до крайности мало, такъ что большая часть изъ уцѣлѣвшей земли или обработывалась плохо, или отдавалась за ничто. Стала она нанимать на все лѣто шестерыхъ работниковъ и двухъ работницъ, но такъ какъ это составляло въ лѣто только полторы тысячи работниковъ, вмѣсто прежнихъ десяти тысячъ, то пришлось половину сѣнокоса отдать мужикамъ изъ половины, а землю, оставшуюся за отводомъ крестьянскаго надѣла, барыня рѣшилась отдать мужикамъ за то, чтобы они дали ей, когда потребуется, по полутораста работницъ и до девяноста лошадей въ лѣто, да свезли бы на мельницу хлѣбъ. Для работы Дарья Власьевна держала теперь только двухъ лошадей; на зиму нанимала только одного работника и одну работницу, такъ что въ годъ у нея уменьшилось рабочаго народа въ восемь разъ, а лошадей вчетверо, и приходилось отправлять и масло, и хлѣбъ на продажу паймами…

Кто хорошо знаетъ нашъ старый помѣщичій бытъ, тотъ пойметъ, что крестьяне Дарьи Власьевны находились въ лучшемъ положеніи, чѣмъ крестьяне сотенъ другихъ помѣщиковъ. Ея семья состояла только изъ девяти человѣкъ, а не изъ пятнадцати, у нея крестьянъ было сначала двѣсти душъ, а не какихъ-нибудь двадцать, она не тянула съ нихъ пяти барщинныхъ дней въ недѣлю; она чаще жаловалась на свою беззащитность, чѣмъ порола мужиковъ, и больше всего брала женскими средствами – языкомъ и руками… Но все же, разоренные почти въ конецъ предшественниками Дарьи Власьевны, имѣя дурную землю, не умѣя ее хорошо обрабатывать, да и не имѣя къ тому средствъ про недостаткѣ скота, они бѣдствовали невообразимо. Были для нихъ не малымъ несчастіемъ незначительность Дарьи Власьевны и ся страсть къ тяжбамъ. Начальство, то-есть становые, исправники, слѣдователи, уѣздные врачи, – не уважало помѣщицу и было озлоблено противъ нея. Это неуваженіе и эта злоба отражались и на ея крестьянахъ, которыхъ каждое слѣдственное дѣло приводило просто въ ужасъ, А за слѣдственными дѣлами недостатка не было, такъ какъ сосѣдніе помѣщики, вѣчно состоявшіе въ тяжбѣ съ Дарьей Власьевной, мстили ей и ея мужикамъ. Даже сосѣдніе крестьяне, зная, что бабиновскій мужикъ воръ и пропойца, валили на него все: онъ и лошадь увелъ изъ сосѣдняго села, онъ и кабакъ спалилъ съ пьяныхъ глазъ, онъ и прохожаго на дорогѣ убилъ… Съ горя пили бабиновцы, съ горя, вмѣсто работы, добывали нищенствомъ оброчныя деньги. Но мало горя прибавляло имъ и то обстоятельство, что они были подгородные. Все, что было кругомъ бабиновцевъ, относилось къ нимъ или съ презрѣніемъ, или съ злобой.

– Ишь, бабиновская оборванка!.. Ты съ бабиновской барыней пара!.. Держи ухо востро, не то бабиновскіе пострѣлята оберутъ!.. Поди-ка въ бабиновцамъ, да поучись, какъ люди кланяются!

Такія позорящія бабиновцевъ фразы слышались очень часто какъ между помѣщиками, такъ и между крестьянами, какъ о семьѣ, такъ и о мужикахъ Дарьи Власьевны… Пословица «каковъ попъ, таковъ и приходъ» оправдывалась вполнѣ.

Среди подобной обстановки можно было жить только очертя голову, плюя на все, платя окомъ за око, зубомъ за зубъ, какъ жили дѣти и вѣчно пьяные, ворующіе, гдѣ можно украсть и, все-таки, голодные крестьяне Дарьи Власьевны; или нужно было бѣжать отсюда, какъ бѣжалъ Николай Николаевичъ, какъ убѣгала, при первой возможности, его старшая дочь… Въ тотъ день, съ котораго начинается нашъ разсказъ, Дарья Власьевна, раздраженная мужикомъ, заѣхавшимъ на ея поле, разсерженная бездѣятельностью мужа, немного утѣшилась тѣмъ, что, наконецъ, ея «шалопай» снова уѣдетъ и скроется отъ ея глазъ.

Окруженный дѣтьми, Николай Николаевичъ уже садился въ бричку старомоднаго фасона, какія встрѣчаются только въ провинціи, когда къ крыльцу дома подкатилъ щегольскій кабріолетъ. Изъ кабріолета, бросивъ вожжи стоявшему на дворѣ работнику, легко и ловко выскочилъ человѣкъ среднихъ лѣтъ съ тонкими чертами лица, съ маленькими ручками, съ красивыми узкими ногами и съ изящными тонкими усиками. Это былъ истый франтъ, нарядившійся по послѣдней модѣ въ лѣтній статскій костюмъ. Гость бросилъ небрежный и разсѣянный взглядъ на столпившуюся на крыльцѣ группу, кивнулъ головою хозяину дома и мелькомъ спросилъ его:

– Куда это?

– Опять въ бѣга! – отвѣтилъ Баскаковъ и, поцѣловавъ дѣтей, сталъ садиться въ бричку, но еще не ѣхалъ, повидимому, поджидая кого-то, должно-быть, старшую дочь, которой не было на крыльцѣ.

Гость прошелъ въ господскій домъ, не обращая никакого вниманія на пятившихся отъ него ребятишекъ.

– А, Михаилъ Александровичъ, милости просимъ. Прошу покорно! – суетливо заговорила хозяйка дома и стала торопливо очищать для гостя одно изъ захламощенныхъ креселъ.

– Бла-годарю, – проговорилъ гость. – А Лизавета Николаевна?

– Дома, дома! Что-то понадобилось передать моему благовѣрному, побѣжала къ себѣ,– скороговоркою заговорила хозяйка. – Вѣрно денегъ попросилъ, такъ пошла у себя всѣ мышиныя норки обыскивать, послѣднія копейки сбирать… Охъ, ужъ вы знаете наше положеніе! – точно оправдывалась въ чемъ-то заискивающимъ тономъ хозяйка. – Да Лиза сейчасъ придетъ, сейчасъ. Вотъ я ее позову.

– Я могу и подождать, – небрежно замѣтилъ гость, похлопывая себя хлыстомъ по сапогу. – Зачѣмъ спѣшить?

Онъ разсѣянно сталъ ходить по комнатѣ, вбросилъ для чего-то въ глазъ стеклышко и подшвырнулъ ногой какую-то, попавшуюся ему подъ ноги, тряпку. Хозяйка поспѣшила нагнуться и прибрать эту вещь, помѣшавшую гостю.

– Не достроилась я, все въ безпорядкѣ еще, – оправдывалась она, но не получила отвѣта.

Прошла минута молчанія. На дворѣ загремѣли колеса.

– Ну, уѣхалъ! – обрадовалась хозяйка и крикнула:– Лиза, Лиза, Михаилъ Александровичъ пріѣхалъ!

– Я видѣла, – послышался сдержаннымъ голосомъ произнесенный отвѣтъ, и въ комнату вошла Лиза; она вся зарумянилась и тщетно старалась скрыть волненіе.

Скрывать свои чувства ей никогда не удавалось.

Михаилъ Александровичъ пожалъ ей руку.

– А я пріѣхалъ къ вамъ… – началъ онъ.

– Я уйду, я уйду! Извините, у меня дѣла… Но достроилась я… Я, вѣдь, мать семейства, – перебила его хозяйка и засовалась по комнатѣ, захватывая съ собою что-то изъ валявшагося подъ диваномъ хлама.

Задонскій кивнулъ головой, даже не взглянулъ на нее. Она вышла.

– Свиданіе устраиваетъ! – раздражительно и съ злой ироніей произнесла Лизавета Николаевна и отвернулась лицомъ отъ гостя.

– Вы сегодня не въ духѣ? – спросилъ онъ.

– Да развѣ можно быть здѣсь въ духѣ? – строптиво спросила въ свою очередь дѣвушка.

– Привыкнуть надо, – мягко и наставительно произнесъ онъ; потомъ нѣжно взялъ и поцѣловалъ ея руку.

Дѣвушка стояла, но шевелясь, на мѣстѣ и, сдвинувъ брови, о чемъ-то думала.

– Знаете ли, мнѣ иногда кажется, что вы не только презираете мою семью, но смѣетесь и надо мной, – задумчиво, и серьезно проговорила она.

– И вы вѣрите этимъ чернымъ думамъ? – вкрадчиво и мягко спросилъ онъ, любуясь ея прекраснымъ въ задумчивости лицомъ.

– Что толку, если бы и повѣрила теперь? – спросила она глубоко-печальнымъ тономъ, невольно дѣлая удареніе на послѣднемъ словѣ.

– Да! я и прежде говорилъ, что я кажусь вамъ человѣкомъ слишкомъ помятымъ жизнью, для того, чтобы ваша чистая натура отдалась мнѣ безъ сомнѣній, безъ подозрѣній, съ полной вѣрой въ меня, – съ упрекомъ и горечью замѣтилъ онъ.

– Милый, что же мнѣ съ собой дѣлать! Это мимолетныя облака, это весенніе дожди, – страстно проговорила она, прижимаясь къ нему.

Казалось, что теперь она такъ же искренно желала удержать его возлѣ себя, какъ за минуту ей хотѣлось отогнать его прочь. Что-то нервное, нетерпѣливое было во всемъ ея существѣ. Такъ выглядятъ люди, не давшіе себѣ яснаго отчета въ своихъ чувствахъ, не нашедшіе своего настоящаго пути и даже не знающіе, гдѣ его искать. Они бросаются туда и сюда, удовлетворяются чѣмъ-нибудь на минуту и потомъ снова мечутся и волнуются нетерпѣливой досадой и чувствомъ неудовлетворенности.

– А теперь опять проглянуло солнце? – шутилъ съ ней пріѣзжій, какъ съ капризнымъ ребенкомъ.

– Солнце, солнце и любовь!.. Любовь прежде всего, выше всѣхъ подозрѣній, внѣ всякихъ вопросовъ, – говорила она, и ея глаза вдругъ заблестѣли необычайнымъ огнемъ страсти, веселости и удали.

– Здѣсь скверно, грязно, душно; поѣдемъ въ поле! – смѣло предложила она.

– Но ты забываешь, что теперь вездѣ народъ, вездѣ глаза… Насъ увидятъ.

– Ты трусишь? – захохотала она и прибавила вызывающимъ тономъ:– А я ничего не боюсь, ничего! Пусть смотрятъ, пусть говорятъ!.. Вѣдь у насъ, у кисейныхъ барышень, ни въ чемъ нѣтъ мѣры! – насмѣшливо закончила она.

Михаилъ Александровичъ очень боялся тѣхъ минуть, когда Лизавета Николаевна начинала очень горько и безпощадно подтрунивать надъ собою. Онъ почему-то угадывалъ, что въ одну изъ такихъ минутъ она разомъ взглянетъ на свое положеніе и отрезвится отъ увлеченія. Онъ поспѣшилъ перемѣнить разговоръ.

– Меня тетка ждетъ. Завтра она пришлетъ за тобой. Соскучилась… Ты пріѣдешь?

– Да…

Въ эту минуту на дворѣ послышатся шумъ и раздались крики ребятишекъ:

– Иванъ Григорьичъ пришелъ! Иванъ Григорьичъ пришелъ!

Черезъ нѣсколько времени въ гостиную, гдѣ стояли молодые люди, явился новый гость. Это былъ не очень красивый, немного неуклюжій человѣкъ, не то баринъ, не то мѣщанинъ; на видъ ему можно было дать двадцать семь, двадцать восемь лѣтъ, хотя, на самомъ дѣлѣ, ему едва минуло двадцать четыре года. На немъ были надѣты высокіе сапоги, въ которые были засунуты брюки. Ребятишки бѣжали за нимъ въ припрыжку, и одинъ изъ лихъ шаловливо привѣсился за руку гостя; тотъ, кажется, даже и не замѣнить этой, не совсѣмъ легкой и не очень удобной, ноши.

– Иванъ Григорьевичъ, здравствуйте. Давно ли пріѣхали? – дружески протянула гостю руку Лизавета Николаевна.

– Сегодня, по утру, – отвѣтилъ онъ, радушно сжимая протянутую ему руку.

– Лиза, Лиза, Иванъ Григорьичъ мнѣ книжку съ картинками привезъ, – кричалъ одинъ мальчуганъ.

– И мнѣ, и мнѣ,– кричали другія дѣти.

– Попрежнему балуетъ ихъ, – разсмѣялась Лизавета Николаевна.

– Чтобъ пугаломъ учителя не считали, – усмѣхнулся онъ.

– Ну, васъ-то и безъ того не сочтутъ пугаломъ, – проговорила она и поспѣшила представить другъ другу гостей.

Они раскланялись.

– Я васъ, кажется, встрѣчалъ прежде; вы тогда еще семинаристомъ были, – промолвилъ Михаилъ Александровичъ.

– Да, вы тогда еще пажомъ, кажется, были, – отвѣтилъ съ усмѣшкой Иванъ Григорьевичъ.

Всѣ молчали послѣ этихъ неловкихъ фразъ. Видно было, что имъ не о чемъ говорить другъ съ другомъ.

– Такъ вы завтра будете къ теткѣ? – спросилъ Михаилъ Александровичъ, прерывая неловкое молчаніе.

– Пріѣду, – отвѣтила Лизавета Николаевна.

Михаилъ Александровичъ откланялся. Лизавета Николаевна вышла за нимъ. Вскорѣ раздался стукъ колесъ его кабріолета.

– Ахъ, что это Михаилъ Александровичъ и не посидѣлъ, а я чай приготовила, – вбѣжала впопыхахъ хозяйка дома съ выраженіемъ недоумѣнія на лицѣ.

– Ну, что жъ, меня напоите, – замѣтилъ шутливо Иванъ Григорьевичъ, здороваясь съ ней.

– Да какъ же, я и не простилась съ нимъ, – заботилась она. – Вотъ, невѣжей назоветъ! Какъ бы не разсердился…

Иванъ Григорьевичъ съ любопытствомъ слѣдилъ за волненіемъ хозяйки. Для него, не бывшаго въ деревнѣ всю зиму, эти ухаживанья за Михаиломъ Александровичемъ Задонскимъ были новостью. Онъ не зналъ ни о присутствіи Задонскаго въ деревнѣ, ни о его близкомъ знакомствѣ съ Баскаковыми, ни объ отношеніяхъ къ нему Лизаветы Николаевны.

– Вѣдь я мать, я обо всемъ должна подумать. У меня семеро дѣтей, дочь невѣста, – заговорила хозяйка. – У меня, просто, голова кругомъ идетъ… Мой-то соколъ опять крылья расправилъ, улетѣлъ…

– Куда? – почти безцѣльно спросилъ гость, у котораго какъ-то невольно вертѣлся въ головѣ вопросъ объ отношеніяхъ Задонскаго къ Баскаковымъ.

– Христосъ его знаетъ! Вѣдь онъ мнѣ отчета не отдаетъ. Рыскаетъ, рыскаетъ по свѣту круглый годъ, налетитъ на недѣлю, на мѣсяцъ домой, откормится, отоспится и поминай, какъ знали, ну, а у меня, глядишь, дѣти.

Иванъ Григорьевичъ очень серьезно дослушалъ конецъ этой жалобы, какъ нѣчто давнымъ-давно извѣстное ему, и принялся толковать съ дѣтьми о будущихъ учебныхъ занятіяхъ на лѣто. Подали чай. Въ комнату пришла и Лизавета Николаевна. Она весело и оживленно стала разговаривать съ Иваномъ Григорьевичемъ, передала ему, какъ она занималась съ дѣтьми зимою. Сразу можно было замѣтить, что молодые люди находятся въ безцеремонныхъ, пріятельскихъ отношеніяхъ.

– Она сердитѣе васъ, Иванъ Григорьичъ, – заговорили дѣти. – У-у, какая она строгая!

– Я съ вами часъ, да два занимаюсь, такъ на мудрено добрымъ, да терпѣливымъ быть, а ей вы, а думаю, весь день досаждаете, – усмѣхнулся учитель. – Вотъ погодите, и я васъ къ рукамъ приберу!

– Да, да, Иванъ Григорьичъ, строже надо быть съ ними, – сказала хозяйка. – Я ужъ вамъ ихъ съ рукъ на руки передаю; порите ихъ, сколько душѣ угодно!

Дѣти захихикали, зная, что учитель не станетъ ихъ пороть и что, напротивъ того, его присутствіе обѣщаетъ имъ цѣлый рядъ разнообразныхъ удовольствій въ родѣ уженья рыбы, ловленія бабочекъ, исканія грибовъ и тому подобныхъ занятій, во время которыхъ Иванъ Григорьевичъ любилъ и умѣлъ очень ловко передавать дѣтямъ безчисленное множество свѣдѣній по естественнымъ наукамъ.

– Ну, а больше никакихъ новостей нѣтъ? – спрашивалъ Иванъ Григорьевичъ у Лизаветы Николаевны.

– Нѣтъ, все по-старому идетъ, – отвѣтила Лизавета Николаевна. – Ахъ да, вспомнила!.. Наша няня Марѳа померла…

– Ну, что-жъ, довольно пожила, – добродушно проговорилъ учитель, точно дѣло шло о какомъ-нибудь до конца догорѣвшемъ полѣнѣ. – Я думаю, за восьмой десятокъ перевалило?

– Да, восемьдесятъ-два года было… Ѳеклуша наша замужъ вышла, – продолжала вспоминать новости Лизавета Николаевца.

– А! За своего Гришутку вѣрно?

– Да!

– Ну, дай Богъ имъ счастья! Давно слюбились, – также добродушно замѣтилъ онъ.

– А про Трезорку-то, про Трезорку-то ты и забыла! – торопливо заговорили дѣти. – Она, Иванъ Григорьичъ, Трезорка-то наша, бѣшеною стала и стала рычать на всѣхъ: подойдешь, бывало, къ ней, а она на тебя: р-р-р… Потомъ кучеръ Никита взялъ ее въ мѣшокъ и отнесъ съ камнемъ на шеѣ въ Желтуху… Тамъ ее, бѣдную, и бросили, Трезорку нашу! – наперерывъ разсказывали дѣти жалобнымъ тономъ.

Иванъ Григорьевичъ и Лизавета Николаевна задумчиво слушали эту печальную исторію изъ дѣтскихъ воспоминаній и молчали.

– А давно Михаилъ Александровичъ переселился въ деревню? – совершенно неожиданно спросилъ Иванъ Григорьевичъ.

– Да… то-есть нѣтъ, – смѣшалась Лизавета Николаевна отъ неожиданнаго вопроса. – Онъ здѣсь, кажется, уже три мѣсяца живетъ…

Иванъ Григорьевичъ невольно взглянулъ своими добрыми и немного насмѣшливыми глазами на Лизавету Николаевну и удивился, увидавъ ея пылающее и смущенное лицо.

– Ну, вѣдь это тоже новость не хуже бѣшенства Трезорки, а вы eе-то и пропустили! – разсмѣялся онъ.

«Сначала забыла о немъ, и потомъ, когда напомнили, смутилась. Что это значитъ?» – подумалъ молодой пріятель Лизаветы Николаевны.

Дарья Власьевна, между тѣмъ, давно уже сидѣла молча. Молодые люди такъ заговорились, что даже и забыли о ея присутствіи, когда тихія всхлипыванія, раздавшіяся въ той сторонѣ, гдѣ сидѣла хозяйка, заставили ихъ взглянуть на нее. Она сидѣла за чайнымъ столомъ, скорбно наклонивъ на бокъ голову и подперевъ ее одною рукою, и заливалась самыми искренними, горькими слезами.

– Что съ вами? – заботливо спросилъ Иванъ Григорьевичъ.

– Да какъ же, отецъ мой родной, не взгрустнуться! – закачала она изъ стороны въ сторону головой, убиваясь отъ горя. – У всѣхъ-то мужья есть, одна я сирота горемычная вдовствую… Уѣхалъ, и прощай не сказалъ!.. Вѣдь вотъ теперь смотрѣла я, смотрѣла на васъ, и вспомнилось мнѣ, какъ онъ утромъ еще сегодня, голубчикъ мой, на этомъ самомъ мѣстѣ сидѣлъ, чай съ нами пилъ… Мою я стаканчикъ, а самой такъ и кажется, что не вы изъ него пили, а мой Николаша пилъ…

– Ну, авось скоро вернется! – замѣтилъ Иванъ Григорьевичъ, добродушно улыбаясь.

– Нѣтъ, батюшка, чуетъ мое сердце, что въ послѣдній разъ мы съ нимъ пожили… О-охъ! останусь я одна на бѣломъ свѣтѣ,– неутѣшно заливалась Дарья Власьевна горькими слезами.

Иванъ Григорьевичъ поднялся съ мѣста и взялся за фуражку.

Всѣ распрощались съ гостемъ; онъ дружески пожалъ руку молодой дѣвушки и неспѣшными шагами вышелъ изъ дому. Передъ нимъ, извиваясь, тянулась длинная, покрытая грязью и озаренная луннымъ свѣтомъ дорога изъ Бабиновки въ село Приволье. Молодой человѣкъ снялъ фуражку и пошелъ, опираясь на сучковатую толстую дубинку, открывъ свой лобъ встрѣчному свѣжему вѣтру. Черезъ часъ ходьбы онъ увидалъ въ полутьмѣ блестящую змѣйку родной Желтухи, и вскорѣ вдали забѣлѣли освѣщенныя луной стѣны каменной церкви села Приволья, которое, разбросавшись по берегу Желтухи, доходило до самаго угла, образуемаго Желтухою и большой судоходной рѣкой, и шло далѣе по берегу этой большой рѣки пестрымъ и плотнымъ рядомъ красивыхъ избъ, амбаровъ, ригъ и тому подобныхъ построекъ. Церковь на берегу Желтухи, окруженная кладбищемъ, какъ-то отдалилась отъ прочихъ построекъ, и около нея жался только чистенькій, городской постройки домикъ священника, гдѣ уже было совсѣмъ темно, и куда направлялся Иванъ Григорьевичъ.

II

Даровой лѣтній учитель, студентъ кедининской академіи и сынъ священника изъ села Приволья, Иванъ Григорьевичъ Борисоглѣбскій, возвратясь изъ Бабиновки, лежалъ съ сигарою въ зубахъ въ своей комнаткѣ въ домѣ отца. Ему не хотѣлось спать, какія-то смутныя, не то тоскливыя, не то сладкія чувства наполняли все его существо. Онъ снова былъ на родинѣ, въ своемъ отчемъ домѣ, «подъ тѣми самыми березами, съ которыхъ, по его выраженію, рвали сучья для его порки»; передъ нимъ въ этотъ, день прошли всѣ лица, мелькнули всѣ картины, съ которыми тѣсно и неразрывно связывалась вся его прошлая, то скорбная, то задушевно и тепло пережитая жизнь.

Онъ родился на томъ краю села Приволья, гдѣ начинаются владѣнія Баскаковыхъ. Эти два помѣстья, Бабиновка и Приволье, столь близкія другъ къ другу, представляли рѣзкій контрастъ, и на ихъ судьбѣ, какъ это всегда бываетъ, вполнѣ отразилась судьба ихъ владѣльцевъ. Мы видѣли, что за жизнь шла въ Бабиновкѣ, теперь мы должны заглянуть въ Приволье, тѣмъ болѣе, что характеры и жизнь нашихъ дѣйствующихъ лицъ сложились всецѣло подъ вліяніемъ этихъ деревень.

Село Приволье издавна принадлежало князьямъ татарскаго происхожденія Мурзатовымъ и только въ послѣднее время перешло въ руки графини Серпуховской, послѣдней дочери послѣдняго изъ князей Мурзатовыхъ. Въ давно-былыя времена Мурзатовы жили въ столицѣ и играли значительную роль при дворѣ. Не имѣя никакой возможности управлять лично своимъ имѣніемъ, они посылали туда управителей, приказчиковъ, конторщиковъ и тому подобный, наживавшійся въ деревнѣ, людъ. Тогда это село помѣщалось еще за нѣсколько верстъ отъ большой рѣки и носило названіе «Никитинскаго погоста». Крестьяне, кромѣ взноса оброка, отработывали чуть ли не пять дней въ недѣлю на барщинѣ и были разорены въ конецъ. Не менѣе гибельно дѣйствовало на нихъ сосѣдство города Никитина съ его кабаками и мелкими заработками. Додѣлаетъ, бывало, крестьянинъ что-нибудь въ городѣ, добудетъ грошъ и снесетъ его тутъ же въ кабакъ. Жены почти не видали своихъ мужей и отбывали за нихъ всю домашнюю работу въ небарщинные дни. Не богатѣли и Мурзатовы. Имъ то-и-дѣло доносили изъ деревни, что мужики пьянствуютъ и не могутъ выплачивать оброковъ. Негодуя на управляющихъ, видя, какъ они богатѣютъ, Мурзатовы смѣняли ихъ почти ежегодно, и каждый новый управитель приносилъ съ собою свой взглядъ на дѣло, свои порядки и еще болѣе путалъ и разорялъ крестьянъ. Изъ преданій видно, что жители «Никитинскаго погоста» нерѣдко убивали управителей, поджигали ихъ жилища, или просто бѣжали на большія дороги и въ лѣса промышлять разбоемъ. Наконецъ, одному изъ Мурзатовыхъ пришла въ голову благая мысль: онъ рѣшился не тратить денегъ на жалованье управляющимъ, призвалъ къ себѣ старосту, выругалъ его мошенникомъ, оттаскалъ за бороду, и послѣ этого поощрительнаго приступа приказалъ хоть родить, а доставлять въ годъ извѣстную сумму оброка. Староста почесалъ въ затылкѣ и обѣщалъ свято и нерушимо исполнять волю барскую. Мужики, узнавъ отъ старосты, сколько съ нихъ требуютъ, стали толковать, что они не могутъ платить оброка. Только одинъ изъ нихъ, старый, хитрый раскольникъ, замѣтилъ, что онъ, хоть убей его, не можетъ платить требуемой суммы, а что, пожалуй, онъ и больше бы заплатилъ, если бы его совсѣмъ освободили отъ барщины.

– Выселился на Приволье, такъ и сталъ богачомъ, – укоряли его другіе мужики. – Тебѣ все въ руки плыветъ, а мы гдѣ денегъ-то возьмемъ?

– Проситесь избы переносить, такъ и вамъ не худо будетъ, – отвѣтилъ богатый мужикъ, какъ бы позабытый всѣми въ своемъ привольскомъ уединеніи и уже давно добывавшій со своею многочисленною семьею деньги на этомъ мѣстѣ.

Мужики потолковали, что не легкая штука переселяться на новое мѣсто, что, пожалуй, и баринъ не позволитъ. Нѣкоторые твердо рѣшились оставаться на своихъ мѣстахъ, не видя никакой пользы въ томъ, что они будутъ жить на нѣсколько верстъ дальше отъ города и ближе къ рѣкѣ; другіе склонялись на переселеніе. Староста написалъ объ этомъ барину и получилъ отвѣтъ, что мужики могутъ хоть къ чорту переселиться, но должны оброкъ сполна выплачивать. Тотчасъ же, по полученіи этого отвѣта, нѣсколько семей перенесло свои избы на другое мѣсто, на «Приволье». Тутъ была подъ рукой судоходная рѣка, богатая рыбой; тутъ ежедневно тянулись лѣтомъ барки, сплавлялся лѣсъ, перевозился хлѣбъ, нерѣдко случались несчастія во время бурь или обмелѣнія рѣки; постоянно требовались здѣсь рабочія руки. Пугало выселившихся мужиковъ одно обстоятельство: они не надѣялись на первый годъ выработать столько денегъ, чтобы внести сполна оброкъ. Но хлопотавшій болѣе всего объ этомъ переселеніи раскольникъ, давно жившій на Привольѣ и «мутившій православный народъ», отстранилъ и это сомнѣніе. Онъ съ таинственнымъ видомъ объявилъ, что есть у него на примѣтѣ такіе благодѣтели, которые дѣло-то могли бы уладить, да только какъ бы не провѣдалъ кто этого. Послѣ многихъ приступовъ и переговоровъ дѣло уладилось, и мужики попали въ кабалу къ своему же брату-крестьянину. Настала для переселенцевъ новая жизнь. Работы было на первыхъ порахъ больше, чѣмъ во время барщины. Приходилось работать на себя, да кромѣ того старый раскольникъ выжималъ свои деньги.

Но какъ бы ни прижималъ онъ мужиковъ, въ его сношеніяхъ съ ними была и хорошая сторона: онъ показалъ имъ, что можно извлечь изъ счастливаго положенія «Приволья», и отучилъ ихъ ѣздить въ близкій отъ нихъ городъ.

– Либо къ рѣкѣ, либо къ городу; либо къ Богу, либо къ чорту, – говаривалъ онъ.

И скоро всѣ поняли, что «тянуть къ рѣкѣ выгоднѣе». Прошло не очень много лѣтъ, и переселившіеся мужики разбогатѣли, приманили къ себѣ новыхъ переселенцевъ и пріобрѣли какую-то особенную физіономію. Это былъ суровый, «забубенный» народъ, передъ которымъ, такъ сказать, проплыла на судахъ вся Россія. Видалъ онъ и бурлака, и татарина, и каторжниковъ, и высшихъ сановниковъ. Ловилъ онъ отважно рыбу въ бурное время, да не трусилъ и тогда, когда ночною порой вылавливалъ тайкомъ грузъ затонувшей барки. Наживался онъ гдѣ правдой, а гдѣ и неправдой. Проѣзжать мимо Приволья было не всегда безопасно. Не шелъ онъ въ городъ на мелкіе заработки по совѣту стараго раскольника, да не шелъ и въ церковь «Никитинскаго погоста»: «далеко, молъ, ходить; часъ проводишься, а пятъ прошляешься».

Это было въ концѣ двадцатыхъ годовъ. Князь Мурзатовъ попалъ въ немилость и считалъ себя счастливымъ, что долженъ былъ удаляться въ деревню, а не куда-нибудь подальше. Его барскій домъ стоялъ на берегу большой рѣки, на значительномъ разстояніи отъ Приволья. Выстроенный во дни Екатерины, этотъ домъ не безъ основанія назывался «дворцомъ». Роскошный, обширный, онъ былъ окруженъ садами; тутъ были бесѣдки, гроты, статуи, такъ-называемый эрмитажъ, то-есть просто уединенный домикъ съ комнатою изъ сплошныхъ зеркалъ, обвитыхъ искусственными цвѣтами; цвѣты, кажется, готовы были упасть и засыпать пуховые турецкіе диваны, обитые бѣлымъ съ розами атласомъ и отражавшіеся въ зеркальномъ потолкѣ и въ каждой изъ зеркальныхъ стѣнъ. въ этомъ домикѣ, какъ говорить преданіе, происходили самыя грязныя и ужасающія сцены, оканчивавшіяся нерѣдко смертью несчастныхъ жертвъ разврата, и самъ домикъ былъ построенъ именно для этой цѣли… Барскія палаты какъ-то сторонились какъ отъ «Никитинскаго погоста», такъ и отъ «Приволья». Переѣхавъ въ деревню, князь Мурзатовъ сразу почувствовалъ нѣчто непріятное, нѣчто зловѣщее въ положеніи своего дворца. Онъ зналъ, что одинъ изъ его предковъ во времена Анны Іоанновны занимался разбоемъ, грабилъ и дворянъ, и мужиковъ, и потому выстроилъ себѣ притонъ среди лѣса на берегу рѣки, отъ которой отдалилъ своихъ крестьянъ; зналъ онъ также, что этотъ разбойничій вертепъ въ началѣ царствованія Екатерины вдругъ превратился въ какой-то русскій братскій тріанонъ, превратился при помощи громадныхъ издержекъ, и только для того, чтобы самъ помѣщикъ прожилъ въ немъ два года, но зато какіе два года! Все это припомнилъ опальный баринъ, пріѣхавъ въ свой дворецъ, и ему стало скверно въ этомъ отдалявшемся отъ крестьянъ и отъ помѣщиковъ пріютѣ. Онъ увидалъ бѣдность и пьянство въ «Никитинскомъ погостѣ», и довольство и трезвость въ «Привольѣ», и рѣшился переселить всѣхъ крестьянъ изъ «Никитинскаго погоста» въ «Приволье». Послѣ двухлѣтняго его пребыванія въ деревнѣ, около его дворца уже красовались выстроенныя на его деньги избы послѣднихъ переселившихся жителей «Никитинскаго погоста». «Приволье» представляло теперь сплошное село, заканчивавшееся съ одной стороны барскимъ домомъ, а съ другой – новою каменною кладбищенскою церковью, кромѣ которой были еще деревянная «лѣтняя» церковь, да такъ-называемая дворцовая церковь, находившаяся въ барскомъ домѣ. Въ «Никитинскомъ погостѣ» уцѣлѣли только небольшая полуразвалившаяся часовня съ кладбищемъ, да постоялый дворъ съ кабакомъ на большой дорогѣ, помѣщавшійся недалеко отъ врѣзавшейся угломъ въ мурзатовское имѣніе Бабиновки.

Городъ Никитинъ находился теперь въ четырнадцати или въ двѣнадцати верстахъ отъ мурзатовскихъ крестьянъ, тогда какъ прежде они жили отъ него въ пяти или въ четырехъ верстахъ. Но дѣло было не въ разстояніи, а въ стремленіи мужиковъ къ рѣкѣ. Вновь переселенные крестьяне стали кое-какъ поправляться, хотя и не могли сравняться въ довольствѣ съ первыми поселенцами. Они долго отличались отъ нихъ и характеромъ, чаще ходили въ церковь, были менѣе предпріимчивы, больше пили и считали, можетъ-быть, не безъ основанія, всѣхъ старыхъ жителей Приволья раскольниками или, по крайней мѣрѣ, людьми, сочувствующими расколу и очень холодно смотрящими на православіе. Можетъ-быть, тутъ не было ни раскольничества, ни православія, а былъ просто индифферентизмъ народа, разжившагося и закалившагося въ неусыпномъ трудѣ и въ вызванномъ обстоятельствами мошенничествѣ. Но богатые мужики неохотно говорили объ этомъ предметѣ; еще неохотнѣе говорили они о своемъ денежномъ положеніи и имѣли привычку прикидываться очень небогатыми людьми.

– Что сработаешь, то и проѣшь. Какіе у насъ капиталы могутъ быть! – говорили они.

А въ народѣ ходили слухи, что у старыхъ мужиковъ Приволья водится деньга и большая деньга, только это кулакъ-народъ.

– Много ли, мало ли, а все же хоронить на черный день надо, – отвѣчали они уклончиво, если къ нимъ очень приставали съ вопросами объ ихъ матеріальномъ положеніи, и тутъ же подсмѣивались надъ другими мужиками. – А вы деньги-то на улицу выложите, авось добрые люди припрячутъ.

Въ началѣ пятидесятыхъ годовъ жители Приволья окончательно сжились, и остались только едва уловимыя отличительныя черты въ ихъ характерахъ. Это было село торговое, дѣятельное, съ большимъ трактиромъ и постоялымъ дворомъ на берегу рѣки, съ нѣсколькими лавками, не только не уступавшее ни въ чемъ, но даже превосходившее во многомъ Никитинъ, откуда часто пріѣзжали горожане за товарами въ село, не находя этихъ товаровъ въ городѣ. Ободранные, придавленные чиновничествомъ былыхъ временъ, городскіе мѣщане-лавочники; чиновничество, берущее мелкія взятки и трепещущее передъ ревизіями губернскаго начальства; одна церковь, десятокъ кабаковъ и трактиръ, поглощающіе послѣднія деньги у мѣщанъ и все нажитое грошевыми взятками у чиновниковъ; жалкія поползновенія на полицейскій надзоръ, – все это придавало какой-то скорбный видъ городу, построенному по чьему-то приказанію, Богъ знаетъ для какихъ цѣлей, среди нагихъ и плоскихъ полей. Стоя незначительно выше мужиковъ по образованію, никитинскіе жители утратили всякую возможность работать такъ, какъ работали привольскіе мужики; чиновники стыдились явно плотничать, сапожничать, портняжничать; мѣщане привыкли къ городской торговлѣ, то-есть къ отупляющей, праздной и сидячей жизни, и не работала отчасти и потому, что никитинское народонаселеніе очень мало потребляло на мѣстѣ, а заказывало одежду и даже обувь въ губернскомъ городѣ; хлѣбъ, масло, яйца покупало изъ деревень; иные товары закупало прямо въ Привольѣ. Отставъ отъ привольскихъ мужиковъ на этомъ поприщѣ, отстали никитинцы отъ нихъ и на поприщѣ наслажденій жизнію. Она еще не доразвились, не добогатѣли настолько, чтобы завести собранія, библіотеку, театръ, но уже зашли за ту черту, гдѣ люди начинаютъ гнушаться мужикомъ и стыдиться его удовольствій, хороводовъ, посидѣлокъ и тому подобнаго. Сплетни, карты, пьянство и вѣчный сонъ наполняли все свободное время ихъ жизни. Совсѣмъ иначе выглядѣли жители Приволья. Долгое знакомство съ проѣзжающимъ со всей Россіи людомъ значительно развило ихъ; довольно значительные торговые обороты пробудили смѣтливость, отчасти кулачество и способность надуть хоть родного брата; постоянная работа на сердитой рѣкѣ придавала имъ смѣлости и умѣнья пользоваться чужимъ несчастьемъ, какъ въ былые годы пользовались другіе люди ихъ бѣдственнымъ положеніемъ; отсутствіе управителей и полиціи, господъ и барщинныхъ дней пробудило въ нихъ какую-то гордость, самоуваженіе, отчасти самодурство; эти люди, кажется, могли постоять за себя; уже многіе изъ нихъ, имѣя родню въ селѣ, сдѣлались значительными купцами и кормили не только какихъ-нибудь «канцелярскихъ» своими обѣдами, а и самихъ губернаторовъ. Всѣ помнятъ, какъ на одномъ изъ своихъ обѣдовъ купецъ Туговъ представилъ гостямъ и посадилъ за столъ на первое мѣсто своего отца, простого мужика привольскаго. Эта выходка надѣлала шуму даже въ столицѣ. Имѣя такихъ родственниковъ и милостивцевъ, гордившихся и коловшихъ разнымъ баричамъ глаза своимъ происхожденіемъ, привольскіе мужики смотрѣли дерзко и смѣло на мелкихъ властей. Рѣзко стали они отличаться отъ всѣхъ своихъ сосѣдей, жившихъ вдали отъ рѣки, «тянувшихъ къ городу». Послѣдніе снимали шапку передъ каждымъ бариномъ, но никогда не дѣлалъ этого привольскій житель. Правда, жители Приволья и не были такъ добродушны, какъ ихъ сосѣди. Надуть они были готовы всякаго.