Текст книги "Перековка судьбы (СИ)"

Автор книги: Александр Колючий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Боярин-Кузнец: Перековка судьбы

Глава 1

Конец смены – лучшее время суток. Это негласный, почти священный закон любой научной лаборатории, и наша, занимавшаяся скучными для обывателя, но захватывающими для меня проблемами высокопрочных сплавов, не была исключением. Дело было не в том, что впереди маячил заслуженный отдых в компании старенького дивана, остатков вчерашней пиццы в холодильнике и сериала, на который у тебя вечно нет времени. Это всё было лишь приятным, но необязательным бонусом. Нет. Конец смены был прекрасен тем, что из твоего личного, почти стерильного рая, где всё лежало на своих местах, подчинялось законам физики и работало по строго определённым протоколам, наконец-то испарялись все лишние, хаотичные сущности. В моём случае – аспиранты.

Милые, толковые ребята, конечно. С огнём в глазах и непоколебимой верой в светлое будущее отечественной науки. Но, к сожалению, с руками, которые росли из совершенно неанатомических мест и обладали каким-то сверхъестественным, почти магическим талантом ронять самые дорогие, хрупкие и, как правило, единственные в своём роде экспериментальные образцы. Я до сих пор с содроганием вспоминал, как стажёр Лёша умудрился уронить на пол тигель с расплавом висмута. Убирать застывшие серебристые капли со сверхчистого кварцевого пола, стараясь не поцарапать его и не создать микроскопическую пыль, которая могла бы испортить следующий эксперимент, было тем ещё развлечением. А как аспирант Паша, протирая оптику спектрометра, перепутал изопропиловый спирт с ацетоном, оставив на линзе стоимостью с его годовую стипендию мутные, неустранимые разводы? О, эти истории можно было издавать отдельным сборником трагикомедий.

Поэтому, когда последний из них, тот самый Паша, пожелав мне доброй ночи и удачного эксперимента, наконец скрывался за тяжёлой, гулко ухнувшей гермодверью, я испытывал настоящее облегчение, сродни тому, что чувствует хирург, оставшись наедине с пациентом после толпы говорливых интернов. Наступала она – благословенная, продуктивная тишина.

Только я, мерный, убаюкивающий гул немецких вакуумных насосов, похожий на мурлыканье очень большого и очень довольного кота, и холодное, синеватое свечение трёх мониторов, отражающееся в идеально отполированных хромированных поверхностях установки. Тишина, нарушаемая лишь щелчками реле и моими редкими комментариями вполголоса, адресованными неодушевлённым железкам.

Я сделал большой глоток остывшего кофе из своей любимой, треснутой у ручки кружки с надписью «Сопромат не прощает». Кофе был отвратительным, как всегда. Растворимый суррогат «Каждый день», который наш завхоз Семёныч закупал огромными банками, потому что «настоящий молотый, Виктор Павлович, это буржуазное расточительство, не по-государственному». Но этот суррогат содержал кофеин – истинный, единственный и незаменимый двигатель научного прогресса. Без него половина открытий так и осталась бы лежать в папке с названием «додумать завтра, если будут силы». Этот горький, землистый вкус был вкусом моей работы, вкусом компромисса между желаемым и действительным.

В защитном боксе из армированного стекла, в атмосфере чистейшего инертного аргона, под давлением в пару сотен атмосфер, вершилось таинство. Я, Виктор Новиков, тридцати двух лет от роду, кандидат технических наук, ведущий специалист и просто хороший парень, синтезировал новый композитный сплав. Мой проект, мой грант, моя личная гора Эверест, на которую я карабкался последние два года, отбиваясь от бюрократов из министерства, требующих «промежуточных результатов и отчётов по установленной форме», и от тех самых аспирантов, требующих «простых и понятных задач».

Это был материал на основе термопластичного карбида вольфрама с армирующими нитями из нитрида бора. По моим расчётам, полученная матрица была способна выдержать давление в несколько гигапаскалей и температуру свыше трёх тысяч кельвинов. Достаточно, чтобы превратить взрослого африканского слона в очень плоскую, очень дорогую и очень грустную монетку. По крайней мере, так было в теории, в красивых моделях на экране и в стройных формулах на маркерной доске. Потенциальное применение? Обшивка для термоядерных реакторов, броня для межпланетных кораблей, буровые головки, способные прогрызть земную кору до самой мантии. Мечты, мечты.

Но у реальности, как это часто бывает, было своё, особое мнение на этот счёт, и она редко совпадала с моими графиками. Я хмуро уставился на центральный монитор. Кривая давления вела себя, как студент на первой лекции – вроде бы слушала, но постоянно норовила уснуть, то есть, просесть ниже расчётных значений. Это было некритично, всего на пару сотых процента, но раздражало до зубовного скрежета. Моя прекрасная, идеальная изобара имела не менее прекрасный, но совершенно неуместный отрицательный градиент.

– Чёрт, – пробормотал я, потирая уставшие глаза, которые уже начали сливаться с пикселями на экране в единое целое. – Опять утечка в контуре? Или этот гений экономии, наш завхоз Семёныч, снова вместо надёжного немецкого датчика за тысячу евро подсунул китайский аналог за десять долларов с AliExpress, с погрешностью в две атмосферы и встроенным прогнозом погоды на завтра?

Я открыл лог-файл системы. Никаких ошибок. Прогнал удалённую диагностику сенсорного блока – всё в пределах нормы. Значит, дело не в электронике. Значит, где-то микроскопическая, но физическая брешь. Я вспомнил свою последнюю служебную записку на имя Семёныча. Три страницы. С графиками и расчётами, доказывающими, что потенциальный ущерб от отказа этого дешёвого барахла в сто раз превысит экономию. Ответ был гениален в своей простоте и пришёл в виде записки, нацарапанной на обратной стороне сметы: «Денег нет, но вы держитесь. И вообще, Виктор Павлович, надо быть ближе к народу, а не к этим вашим евро». Держусь. Пока держусь. На кофеине и чистом упрямстве.

Никакого чувства опасности. Никакого предчувствия беды. Только глухое, въевшееся в печёнку раздражение перфекциониста, чей прекрасный, выверенный мир в очередной раз столкнулся с убогой, несовершенной реальностью. Где люди экономят на спичках, строя при этом космический корабль. Классика.

Я решил провести ручную диагностику герметичности. Процедура стандартная, отработанная до автоматизма, как приготовление того же утреннего отвратительного кофе. Я натянул на голову лёгкий защитный шлем с поликарбонатным визором – больше для проформы и соблюдения техники безопасности, чем для реальной защиты, – и подошёл к установке. Она гудела, как довольный кот, но я-то знал, что это обманчивое спокойствие. Внутри этого хромированного зверя таилась мощь, способная разнести лабораторию в пыль. Но я не боялся. Я её знал. Я сам её спроектировал и собрал.

Я медленно пошёл вдоль системы трубопроводов, водя над соединениями портативным течеискателем. Монотонный писк прибора действовал успокаивающе. Фланец за фланцем, вентиль за вентилем. Всё чисто. Раздражение нарастало. Неужели придётся останавливать цикл и сбрасывать давление? Это означало потерю суток работы и уникального образца.

За спиной что-то тонко, почти на грани ультразвука, пискнуло. Звук, который не предвещал ничего хорошего. Это был не течеискатель. Это был сигнал аварийного превышения параметров с главного компьютера.

Я резко обернулся к монитору. И всё моё спокойствие, вся моя уверенность испарились в одно мгновение, сменившись ледяным ужасом. Иссиня-чёрная линия графика, наплевав на все законы физики, сопромат и мои седые волосы, которых у меня ещё не было, но которые, казалось, вот-вот появятся, стояла вертикально. Она пробила жёлтую зону предупреждения, пронзила красную запретную зону и упёрлась в самый потолок диаграммы. Цифры на счётчике давления превратились в нечитаемую алую кашу, обновляясь быстрее, чем глаз мог их воспринять. Цепная реакция. Неконтролируемый фазовый переход в материале. Давление росло экспоненциально.

– Ой, – было единственным, что я успел сказать. Не самое героическое последнее слово, но на большее времени уже не было.

Не было ни взрыва, ни огня, ни прочей голливудской пиротехники, которую так любят показывать в фильмах. Всё произошло до обидного прозаично, буднично и невероятно быстро. Сухой, резкий хлопок лопнувшего металла, похожий на выстрел из крупнокалиберной винтовки. Воздух в лёгких сжался, словно меня ударили в грудь невидимым кулаком. Вакуумная камера, не выдержав чудовищного внутреннего давления, не взорвалась. Она схлопнулась.

Имплозия.

Ударная волна, направленная не наружу, а внутрь, сжала установку стоимостью в три моих ипотеки в бесформенный комок искорёженного металла. И тут же, в следующую микросекунду, эта чудовищная энергия нашла выход. Воздух вокруг меня завибрировал, превратившись в твёрдую стену. Последнее, что зафиксировало моё сознание – это красивая, почти идеальная, симметричная паутина трещин, разбегающихся по визору моего шлема от точки прямо между глаз. Моя последняя мысль была абсолютно спокойной и непростительно глупой для момента собственной смерти.

«Каскадный отказ… Интересная механика разрушения… А я ведь даже отчёт за квартал не сдал».

А потом была вспышка ослепительно-белого света, поглотившая всё. Звуки, цвета, ощущения. Весь мир свернулся в одну бесконечно яркую точку. И наступила тишина. На этот раз – настоящая, полная и, как оказалось, окончательная. Абсолютный ноль информации. Идеальный вакуум.

Система «Виктор Новиков» прекратила своё функционирование из-за критической ошибки, вызванной несовместимым с жизнью внешним воздействием. Проще говоря, я умер.

Неловко вышло.

Вспышка белого света и последовавшая за ней абсолютная тишина, как оказалось, были не концом. Они были лишь прелюдией. Знаете, как на старом телевизоре, когда пропадает сигнал: на секунду экран становится пустым и молчаливым, а потом взрывается шипящей, чёрно-белой рябью. Мой личный конец света был очень похож на это. Только вместо ряби было нечто куда хуже. Нечто, для чего в человеческом языке не было слов, но мой разум инженера тут же подобрал уродливый, но точный термин: декомпиляция души.

Моего тела больше не было. Не было лёгких, чтобы дышать. Не было глаз, чтобы видеть. Не было ушей, чтобы слышать. Попытка ощупать фантомные конечности или сделать фантомный вдох натыкалась на глухую стену. Некое «я», бестелесная, дезориентированная точка чистого сознания, плавающая в безграничном океане… чего-то. Чего-то фундаментально неправильного.

Это не была тьма. И не свет. Это было похоже на то, что видит центральный процессор, когда на него подают напряжение, но операционная система намертво зависает на этапе загрузки, выдавая на экран каскад ошибок. Бесконечный, бессмысленный поток информационного мусора. Я «видел», если это слово здесь вообще применимо, каскады битых пикселей всех цветов радуги, которые складывались в уродливые, постоянно меняющиеся узоры. Я «воспринимал» фрактальные паттерны, которые на долю секунды обретали сложнейшую, почти осмысленную математическую структуру, чтобы тут же с диким визгом, похожим на звук царапаемого диска, распасться в цифровой снег. Это было похоже на то, как если бы кто-то пытался запустить новейшую видеоигру на старом калькуляторе, и его видеокарта отчаянно пыталась что-то изобразить, но вместо этого просто умирала, снова и снова, выплёвывая в вечность артефакты рендеринга.

Мой разум, лишённый всех привычных инструментов – логики, физики, математики – отчаянно пытался найти в этом хаосе систему. Найти хоть какую-то закономерность. Я пытался применить к этому шуму преобразование Фурье, чтобы разложить его на гармоники, но сами основы математики здесь были нестабильны. Число Пи плавало, мнимая единица то и дело становилась действительной, а параллельные прямые пересекались под самыми немыслимыми углами.

«Так. Что мы имеем? – пытался рассуждать я, чтобы не сойти с ума, хотя, скорее всего, я уже давно перешёл эту черту. – Нестабильная среда. Отсутствие постоянных физических законов. Поток неструктурированных, повреждённых данных. По сути – „синий экран смерти“ вселенского масштаба. Пользовательский опыт, прямо скажем, отвратительный. Ноль из десяти. Интересно, куда можно написать жалобу? Где здешний отдел по работе с клиентами? Или хотя бы форум на Reddit, где другие „пользователи“ делятся впечатлениями и способами решения проблем?»

Звуковой фон был под стать визуальному. Искажённые, замедленные в тысячи раз отголоски моего собственного конца. Протяжный вой лопающегося металла, который теперь звучал как скрежет неисправного жёсткого диска, пытающегося прочитать несуществующий сектор. Цифровой визг, от которого моё бестелесное «я» сжималось в комок. Это была пытка для разума, привыкшего к порядку, к формулам, к тому, что у всего есть причина и следствие. А здесь были только следствия. Без причин. Бесконечный цикл исключений без обработчиков.

Постепенно, спустя вечность или, может, пару наносекунд – время здесь тоже было величиной ненадёжной, – информационный шум начал меняться. Он становился более личным, а оттого – ещё более невыносимым. Я понял, что вижу не просто случайный мусор. Я вижу фрагменты своей собственной, только что закончившейся жизни, пропущенные через промышленный шредер.

Вот я «вижу» лицо матери. Старая, выцветшая фотография на моём рабочем столе, где она улыбается мне на моём двадцатилетии, держа в руках торт. Но её улыбка подёргивается рябью, как плохое видеосоединение. Пиксели её лица начинают жить своей жизнью, сползая и образуя гротескную, кричащую маску. Она пытается что-то сказать, поздравить, но её голос – это лишь набор искажённых аудио-артефактов, полный помех и скрежета, как будто старую пластинку проигрывают на сломанном патефоне. Образ мерцает, искажается и исчезает с финальным визгом, похожим на звук удаляемого файла.

Вот перед глазами проносятся формулы моего сплава. Дело всей моей жизни. Уравнение состояния, диаграммы фазовых переходов. Но все символы перепутаны, индексы стоят не на своих местах, а фундаментальные константы – постоянная Планка, скорость света – флуктуируют, превращаясь в бессмысленный набор иероглифов. Величайший труд моего разума превратился в абракадабру, в спам-рассылку от Вселенной. Я пытаюсь ухватить хоть одну знакомую концепцию, но они ускользают, тают, превращаясь в тот же цифровой мусор.

Вот я вижу свою первую съёмную квартиру. Старое, продавленное кресло, в котором я любил сидеть вечерами, читая научную фантастику. Вид из окна на ночной город, на гирлянды огней. Но стены комнаты сделаны из мерцающих, рассыпающихся пикселей, а огни города за окном – это просто статичная, некачественная картинка, «задник», нарисованный ленивым дизайнером этого странного мира. На мгновение картинка за окном сменяется изображением невозможного, неевклидова города из кошмаров Лавкрафта, и тут же всё схлопывается в ничто.

Это было хуже, чем просто хаос. Это был процесс стирания. Целенаправленного, методичного уничтожения личности. Я был вынужден наблюдать, как моё прошлое, моя личность, вся моя жизнь – всё, что делало Виктора Новикова Виктором Новиковым, – распадается на бесполезные байты информации. Это было не больно. Это было гораздо хуже. Это было полное и окончательное обесценивание всего, чем я был. Я был программой, которую удаляли с диска, и я был вынужден наблюдать за процессом форматирования. Медленно, файл за файлом. И это вызывало чувство глубокой, всепоглощающей тоски и абсолютного бессилия.

В тот момент, когда мне показалось, что от моего «я» уже почти ничего не осталось, что я вот-вот растворюсь в этом информационном шуме, как капля чернил в воде, сквозь вой и скрежет пробился он. Тот самый звук.

Ритмичный. Упорядоченный. Стабильный.

Удар. Пауза. Удар.

Сначала я принял его за очередной глюк. Ещё один зацикленный аудиофайл в этом плейлисте безумия. Очередной артефакт. Но он повторялся. С идеальной, неизменной периодичностью. Он не искажался. Он не обрастал помехами. Он был… чистым сигналом. В этом океане хаоса это был единственный островок порядка. И мой тонущий разум инстинктивно уцепился за него, как утопающий за спасательный круг.

Я начал концентрироваться на этом звуке, игнорируя всё остальное. Я строил вокруг него ментальный брандмауэр, отсекая потоки повреждённых данных. Пытался его проанализировать, разложить на составляющие, как раскладывают на спектр световой луч. Это был не просто стук. В нём был вес. В нём был резонанс. Это был звук тяжёлого молота, бьющего по массивной стальной плите. По наковальне. Этот звук был мне знаком. Я слышал его в цехах, когда работал с крупными поковками на металлургических заводах. Это был звук созидания. Звук, который придавал бесформенному металлу новую жизнь и новую форму.

Мой мозг, получив наконец настоящую, неповреждённую информацию, с жадностью вцепился в неё, оживая.

«Так, что это может быть? – заработала моя внутренняя аналитическая машина, отчаянно цепляясь за возможность работать. – Вариант А: это некий фундаментальный резонанс Вселенной, пульс творения, о котором пишут в дешёвых книжках по эзотерике. Звучит красиво, поэтично, но, учитывая общее качество этого „перехода“, крайне маловероятно. Отклонено как нефальсифицируемое. Вариант Б: это просто какой-то космический кузнец в соседнем измерении чинит свою межгалактическую телегу, и ему глубоко плевать на шумоизоляцию и покой новопреставленных. Учитывая общий бардак и наплевательское отношение к пользовательскому опыту, этот вариант кажется мне более правдоподобным. Вариант В: это некий сигнал-маяк, специально предназначенный для „заблудившихся“ сознаний. Навигационный буй в штормовом море энтропии».

Как бы то ни было, этот звук стал моим центром. Моим якорем. Моей системой координат. Я сфокусировался на нём, отсекая потоки мусорных данных. Этот ритм не давал мне окончательно раствориться. Он был единственной нитью, связывающей меня с чем-то, что можно было бы назвать реальностью.

Несмотря на мою отчаянную концентрацию на звуке молота, процесс распада продолжался. Моё «я» становилось всё более эфемерным. Я начал сознательно отпускать повреждённые воспоминания, как отбрасывают балласт. Глючащее лицо матери, перекошенные формулы, пиксельная квартира – всё это было испорченными данными, мешавшими мне сосредоточиться на единственном чистом сигнале. Чувство собственной личности угасало, как остывающий металл после ковки.

На смену тоске и страху пришло спокойное, тупое принятие. Это как засыпать после очень-очень долгого и тяжёлого дня. Сопротивляться больше не было ни сил, ни желания. Пусть будет как будет.

Я больше не был Виктором Новиковым, инженером. Эти понятия были частью повреждённых секторов моей памяти. Я был просто точкой восприятия, привязанной к одному-единственному, простому и понятному сигналу.

Удар. Пауза. Удар.

Этот звук становился всё громче, всё ближе. Он словно тянул меня за собой, вытягивая из этого цифрового лимба, как рыбу из мутной воды. Я чувствовал, как пространство вокруг меня меняется. Хаос не исчезал, но он словно расступался, образуя коридор, в центре которого был этот звук. Это был луч маяка в непроглядном тумане. Я не знал, куда он меня ведёт. В новую жизнь? В окончательное небытие? Мне уже было всё равно. Я просто следовал за ним.

Сознание сужалось до этого ритма. Молот. Наковальня. Удар.

Визуальный и аудиальный шум схлопнулся, сжался и наконец полностью поглотился нарастающей мощью этого простого, древнего звука.

Темнота. Идеальная, бархатная, упорядоченная темнота. И только этот звук, пронизывающий её насквозь.

**Друзья, если понравилась книга поддержите автора лайком, комментарием и подпиской. Это помогает книге продвигаться. С огромным уважением, Александр Колючий.

Глава 2

Тьма, в которой я растворился в конце своего странного путешествия по морю битых данных, не была пустотой. Это была скорее пауза. Затишье. Словно система, закончив один этап загрузки, готовилась к следующему. Единственное, что осталось от предыдущего состояния – это слабое, затухающее эхо ритмичного стука молота, которое, казалось, отпечаталось прямо в структуре моего сознания, как остаточное изображение на ЭЛТ-мониторе.

И в эту пустоту, в эту тишину, вторгся он. Первый пакет данных. Первый неоспоримый, наглый и совершенно отвратительный признак того, что я нахожусь в физическом мире.

Запах.

Мой мозг, изголодавшийся по любой упорядоченной информации, вцепился в этот новый поток данных и начал его препарировать с дотошностью профессионального газового хроматографа. Букет был сложным, многогранным и абсолютно незабываемым. Верхние ноты – резкий, бьющий в нос аммиачный удар, продукт разложения мочевины. Проще говоря – застарелый мышиный помёт. К нему примешивалась всепроникающая, въедливая пыль, которая, казалось, была старше этого мира. Когда первоначальный шок проходил, раскрывалось «сердце» аромата – плотное, густое тело запаха, сотканное из геосмина – органического соединения, выдающего присутствие плесени на сырой древесине, – и тёплого, чуть сладковатого духа прелой, влажной соломы. Это был запах медленного, уверенного гниения. И в основе всего этого великолепия лежал тяжёлый, кислый шлейф масляной кислоты, безошибочный маркер немытого, больного человеческого тела, пропитанного застарелым потом.

И вишенкой на этом ольфакторном торте, финальным аккордом этой симфонии вони, была острая, сухая, лекарственная нота полыни. Кто-то, очевидно, обладающий тонким чувством прекрасного, пытался этим мощным ароматом перебить всё остальное. Гениальный план, надёжный, как швейцарские часы, купленные Семёнычем на AliExpress. В результате получился новый, ещё более тошнотворный микс, от которого у меня, не имевшего на тот момент желудка, начались фантомные рвотные позывы. Это был не просто запах. Это было оскорбление для обонятельных рецепторов. Это было заявление. Заявление о том, что я попал в место, где гигиена была не в почёте, а её место занимала фитотерапия.

Вслед за запахом, словно боясь опоздать на вечеринку, начал просачиваться и звук.

Первым делом я снова услышал его. Удар. Пауза. Удар. Теперь он был не в моей голове, не в хаосе данных. Он был где-то там, снаружи. Далёкий, но абсолютно реальный. Гулкий, тяжёлый удар молота о наковальню. Мой якорь из предыдущего мира каким-то образом перенёсся в этот. Это немного успокаивало. В этом мире кто-то, по крайней мере, работал, а не только источал ароматы.

Затем мой слух, словно настраиваясь на новую частоту, начал выхватывать и другие звуки, создавая то, что можно было назвать «звуковым ландшафтом нищеты и запустения».

Где-то рядом, кажется, прямо над головой, со скрипом старого, уставшего человека вздохнула и затихла половица. Звук был таким жалобным, что казалось, дерево вот-вот расплачется под чьим-то весом.

За стеной пронзительно, без всякого уважения к моему тяжёлому состоянию, чирикали птицы. Их пение было непривычно громким, чистым, не приглушённым современными стеклопакетами и гулом городского трафика. Оно было чужим, диким, первозданным.

А прямо у моего уха, с наглостью и упорством коллектора, нашедшего своего должника, принялась жужжать довольная жизнью муха. Она не просто жужжала. Она выполняла фигуры высшего пилотажа, проносясь мимо, затихая и снова начиная свой монотонный, изводящий нервы гул. Это был не просто звук. Это был безошибочный маркер определённого уровня санитарных условий. Живой, летающий датчик антисанитарии.

Следующим активировался тактильный интерфейс. Я начал чувствовать. И первым, что я почувствовал, было то, что я существую. У меня снова были границы. Границы нового тела. Тела, которое было мне совершенно незнакомо. Я мысленно «пропинговал» конечности. Они ответили тупой, ноющей болью, но они были. Я чувствовал незнакомые мозоли на руках, старый, зарубцевавшийся шрам на левом предплечье. Это было не моё тело. Я был программой, запущенной на чужом железе.

И первым ощущением внутри этих границ был холод. Не бодрящая прохлада чистого помещения. Это был сырой, липкий, проникающий холод, который, казалось, исходил от самой земли. Он забирался под тонкое одеяло и добирался до самых костей, заставляя их ныть.

Затем я осознал, на чём именно я лежу. Это нечто сложно было назвать матрасом. Это был мешок из грубой, колючей ткани, который, казалось, был набит всем тем, что не пригодилось при строительстве этого дома. Я отчётливо чувствовал сквозь тонкую рубаху отдельные, острые соломинки, которые впивались в кожу. Чувствовал какие-то мелкие веточки. Чувствовал комки сухой земли. А в районе поясницы было что-то твёрдое и ребристое, подозрительно напоминающее небольшой камень. Это был не предмет мебели. Это был инструмент для пыток, разработанный человеком, который искренне ненавидел комфортный сон и здоровую спину.

Тело было укрыто чем-то, что должно было быть одеялом. На ощупь – колючая, свалявшаяся шерсть, которая пахла мокрой собакой и той же вековой пылью. Оно почти не грело, но зато отлично выполняло функцию раздражителя. Рубаха, в которую я был одет, была из такого же грубого, нечёсаного льна. Каждое движение вызывало ощущение, будто меня полируют наждачной бумагой с крупным зерном. Я тосковал по своей старой, мягкой хлопковой футболке с логотипом NASA так, как никогда не тосковал ни по одной женщине.

Оставалось два последних чувства. Я попытался сглотнуть. Во рту стоял отвратительный, концентрированный вкус горечи. Тот самый полынный отвар, который я учуял ранее. Он был таким едким, что, казалось, мог разъесть не только микробов, но и мои собственные зубы. Язык ощущался во рту как вялый, неповоротливый, мёртвый слизняк. Я попытался пошевелить им. Получилось. Это было маленькой победой.

Всё. С меня хватит. Анализ данных по косвенным признакам был завершён. Пора было переходить к визуальному осмотру. Я собрал всю свою волю в кулак. Я должен был увидеть. Увидеть этот театр абсурда своими глазами. Открыть веки оказалось на удивление трудно. Они были тяжёлыми, словно свинцовые шторы, и склеились от долгого сна. С третьей, отчаянной попытки, мне это удалось. Я открыл глаза.

И увидел потолок. Низкий, давящий, с массивными, почерневшими от времени и копоти балками. Он нависал так низко, что, казалось, можно дотянуться до него рукой, не вставая.

Стены. Грубо отёсанные брёвна. Никаких обоев, никакой штукатурки. Просто дерево, потемневшее от старости. Щели были неаккуратно законопачены сухим мхом и паклей.

Окно. Источник унылого, серого света. Маленькое, размером с мою голову. Вместо стекла – натянутая на раму и уже помутневшая от времени полупрозрачная плёнка. Бычий пузырь. Он пропускал внутрь ровно столько света, чтобы можно было отличить день от ночи, но разглядеть что-либо сквозь него было невозможно. Свет, проходя через него, был тусклым и рассеянным, словно я смотрел на мир через слой жира.

Я медленно закрыл и снова открыл глаза. Картинка не изменилась. Никакой больничной палаты. Никакой реанимации. Никаких заботливых медсестёр и пикающих приборов. Только это.

«Итак, – подумал я с холодной, отстранённой иронией. – Похоже, это не кома. Это какой-то особо извращённый вариант исторической реконструкции. С полным погружением. И, кажется, я – главный экспонат».

Я лежал, глядя в потолок, и мой мозг, наконец, получив данные от всех пяти сенсорных систем, проводил их синтез. Итоговый отчёт был неутешительным.

Отчёт о состоянии окружающей среды. Объект: Новиков В.П. (предположительно).

Атмосферный анализ (обоняние): Обнаружены высокие концентрации аммиака, геосмина, летучих органических кислот. Рекомендация: по возможности не дышать.

Акустический фон (слух): Примитивные биологические и бытовые шумы. Единственный техногенный маркер – удалённая ударная обработка металла.

Тактильное взаимодействие (осязание): Экстремально низкий уровень комфорта. Температура ниже оптимальной. Высокий риск повреждения кожных покровов. Постельные принадлежности не соответствуют минимальным стандартам.

Химический анализ (вкус): Обнаружен приём внутрь концентрированного отвара полыни. Возможны побочные эффекты.

Визуальные данные (зрение): Помещение классифицировано как «хибара, бревенчатая, 1 шт.». Технологический уровень – раннее Средневековье, возможно, ранее.

Мой разум отчаянно искал рациональное объяснение. Кома. Сложный сон. Галлюцинация, вызванная травмой. Но я был учёным. Я знал, что сны и галлюцинации строятся на основе уже имеющегося опыта, на фрагментах памяти. А в моём опыте не было ничего, что могло бы породить такую цельную, непротиворечивую и всесторонне отвратительную картину. Данные были слишком согласованы. Гипотеза «Сон» отклонена по причине избыточной мультисенсорной когерентности. Гипотеза «Галлюцинация» отклонена по той же причине.

И тут до меня дошла простая и страшная мысль. Холодный ужас, который я испытал ранее в цифровом лимбе, вернулся, но теперь он был другим. Это был не страх перед неизвестностью. Это был ужас перед осознанием того, что эта помойка, этот мир боли и вони, – реален. Это не кошмар, от которого можно проснуться.

Это мой новый дом.

И я в нём застрял.

Осознание того, что окружающий меня кошмар реален, не принесло облегчения. Наоборот. Одно дело – быть зрителем в сюрреалистическом театре, другое – понять, что ты на сцене, в главной роли, а сценарий тебе не выдали. Если этот мир – настоящий, то и я в нём должен быть настоящим. А это означало, что у меня должно быть тело, которым я могу управлять.

Первая, самая базовая потребность любого живого существа – это не еда или вода. Это контроль. Контроль над собственными конечностями. Я решил начать с малого. С самой простой команды, которую мой мозг отдавал тысячи раз в день, не задумываясь.

Я лежал на этом орудии пыток, которое здесь, видимо, считалось кроватью, и отдал приказ: «Сесть».

Мой мозг привыкший к тому, что тело – это надёжный, хоть и иногда ленивый, исполнитель, отправил сигнал по нейронным сетям с уверенностью матёрого начальника отдела, отдающего распоряжение стажёру.

В ответ – тишина. Вернее, не совсем. Я почувствовал слабое, жалкое подрагивание мышц в районе пресса, словно те вежливо сообщали мне: «Ваш запрос получен и находится в очереди на обработку. Пожалуйста, оставайтесь на линии. Расчётное время ответа: возможно, никогда».

Я попробовал ещё раз, на этот раз вложив в команду всю свою волю, всю свою ментальную энергию, форсируя исполнение. Результат был чуть лучше. Тело содрогнулось, приподнялось на пару сантиметров, как подстреленная птица, и с глухим, жалким стуком рухнуло обратно на соломенный матрас, подняв облачко пыли.