Текст книги "Когда гремели пушки"

Автор книги: Александр Шалимов

Соавторы: Илья Туричин,Николай Внуков,Валентина Чудакова,Аркадий Минчковский,Иван Демьянов,Вольт Суслов,Михаил Дудин,Борис Цацко,Леонид Шестаков,Лев Вайсенберг
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Когда гремели пушки

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я не знаю, кто ты, взявший в руки эту книгу, – юноша или девушка, пионер или комсомолец. Но сейчас ты откроешь первую страницу и перенесешься в те годы, когда все люди нашей страны, вставая утром, первым делом включали радио и напряженно прислушивались к голосу диктора, читавшего очередную сводку Совинформбюро.

В самых отдаленных уголках нашей земли знали этот голос, в котором звучал металл. И невольно сжималось сердце, когда он начинал:

– Внимание! Внимание! Работают все радиостанции Советского Союза…

Если ты школьник, то те годы для тебя легендарны. Ты знаешь о них только по рассказам родителей, по книгам, многие из которых включены в школьную программу, по кинофильмам и по праздникам 9 Мая, которые в больших городах всегда завершаются артиллерийским салютом.

Шла война.

Около четырех лет бушевал огонь над непрерывно меняющейся линией фронта, протянувшегося от холодных скал Кольского полуострова до сожженных солнцем плоскогорий Крыма. Четыре тысячи километров! И каждый день на всех участках этого огромного фронта совершались сотни героических дел, больших и маленьких, тех, о которых узнавала сразу вся страна, и тех, о которых узнали только много лет спустя.

Многое уже написано о Великой Отечественной войне. Но еще долгие годы историки, писатели, журналисты, юные следопыты, участники походов по дорогам боевой славы отцов будут открывать все новые и новые неизвестные или малоизвестные страницы минувшей войны и с восхищением преклоняться перед подвигом нашего народа, подвигом, равного которому еще не знала история.

Итак, эта книга о войне.

Здесь собраны рассказы разных людей – и профессиональных писателей, и журналистов. Одни из них, как, например, Борис Цацко, сотрудничали во фронтовых газетах. Другие были солдатами и офицерами, еще не зная, что станут впоследствии писателями. Илья Туричин после тяжелого ранения долго лежал в госпитале и там же, в госпитале, написал первые свои рассказы. Когда он поправился, он снова попал на фронт, но теперь уже в составе концертной бригады. Врачи не разрешили ему продолжать службу в боевой части. Так он и кончил войну – артистом. Концертная бригада все время передвигалась, переезжала с одного участка фронта на другой. Туричин встречался с разными людьми, прислушивался к разговорам, наблюдал. Все, что он видел и слышал, он запоминал, а потом переносил в свои рассказы.

Александр Шалимов, известный вам своими научно-фантастическими рассказами и повестями, командовал во время войны саперной частью. В этот сборник включен его рассказ «Гвоздь мастера Дубового», совсем не фантастический, но очень напряженный по сюжету.

Борис Некрасов воевал под Ленинградом. Его отряд со специальным заданием был заброшен в тыл к фашистам и прошел тяжелый, но славный путь. После войны Некрасов работал на крайнем северо-востоке нашем страны, в Хабаровском крае, заведовал отделом в газете «Магаданская правда». В Магаданском издательстве увидели свет его первые книги.

Рассказ «Сирена» написан во время блокады. И тогда же, во время блокады, появился на страницах одной из ленинградских газет. Автор рассказа Лев Вайсенберг провел в осажденном Ленинграде все девятьсот дней, чуть не умер от голода.

Некоторые авторы сборника были в то время еще детьми, но после войны, став взрослыми и начав писать, пошли по путям боевой славы, собирая воспоминания и документы о подвигах военного времени.

Так начал Анатолий Конгро. Окончив факультет журналистики Ленинградского университета, он заинтересовался действиями партизанских отрядов Ленинградской области. В Музее истории Ленинграда он нашел записную книжку Германа – одного из командиров крупного партизанского соединения. В записной книжке были фамилии людей, помогавших партизанам, адреса явочных квартир, пароли. Через двадцать пять лет после войны Анатолий Конгро пошел по этим адресам. Он не называл себя, он просто говорил пароль, и люди вспоминали свое боевое прошлое и отзывались на условные фразы. Об этих встречах вы прочтете в повести «Ключ шифра».

Валентина Чудакова, автор повести «Когда я была мужчиной», попала в воинскую часть шестнадцатилетней девчонкой. Командир части хотел отправить ее в тыл, но она сказала, что лучше умрет, чем уйдет. «Что делать? Куда тебя определить, такую упрямую?» – спросил командир части. «В пулеметную роту!» – ответила Валентина, которую бойцы уже прозвали Чижиком. «Ну что ж… – вздохнул командир. – Птичка ты маленькая, но с характером». Валентина стала пулеметчицей. В одном бою, дважды раненная, она до последнего патрона вела огонь по фашистам. Атака была отбита. После боя Валентину с трудом оторвали от пулемета – пальцы закостенели на рукоятках «максима». Перед концом войны Валентине вручили третий орден Красной Звезды. Теперь она была не только пулеметчицей, а командовала пулеметной ротой.

Трудно говорить обо всех авторах этой книги, потому что каждый из них достоин рассказа. Вы познакомитесь с ними, читая. Вместе с ними пройдете по дорогам войны, вдохнете запахи горелой стали и истерзанной снарядами земли, познакомитесь с людьми тех лет и узнаете, о чем они думали и мечтали в то жестокое время.

По-разному написаны рассказы сборника.

Одни в форме воспоминаний. Другие в форме заметок и военных репортажей. Третьи это рассказы участников и очевидцев тех грозных событий. Разны литературные приемы и стиль рассказов. Потому что ни один пишущий человек не повторяет своего товарища по перу. У каждого свой голос и свой почерк. Но одно объединяет всех авторов – непримиримая ненависть к фашизму и вера в Победу.

И еще несколько слов.

В сборнике нет ни одного рассказа придуманного. Все, что написано, написано от души, пережито, перечувствовано. Все, что пройдет сейчас перед вашими глазами, – это действительность тех далеких и славных лет, которые сейчас уже становятся легендой.

Николай Внуков

РАССКАЗЫ, БЫЛИ, ОЧЕРКИ

Андрей Зверинцев
КОМИССАР ПИДМИЧЕВ
Рассказ

Младший политрук Пидмичев, долговязый двадцатилетний парень в коротких кирзовых сапогах, с карабином и вещмешком за плечами, шел по лесной дороге близ фронта, отыскивая свою стрелковую роту. Стоял июль сорок первого года.

Идти было легко. Дорога была ровная, грунт под ногами твердый, сапоги, предусмотрительно надетые утром на новые портянки, не ерзали, карабин за спиной не тянул, солнце из-за деревьев не припекало – все было ладно, и младший политрук, поглощенный мыслями о своей будущей жизни в роте, шагал и шагал вперед, оставляя позади себя километр за километром. Хорошо было сейчас у него на душе, только жаль – не с кем было поделиться. А когда поделиться не с кем, то и радость кажется меньше. «Как приду, сразу же напишу домой, – говорил он себе. – Неделю уже не писал».

Он спешил в роту. Ему очень хотелось донести, не расплескать этот свой душевный подъем, он чувствовал, что такой он очень нужен роте, и с удивлением прислушивался к себе, ощущая рождение чего-то нового, еще незнакомого.

С того момента, как рядовой Пидмичев надел на себя гимнастерку политрука с красными звездами на рукавах, он постоянно испытывал какую-то распиравшую его горделивую радость, словно в детстве, на первомайском параде, когда мать прикалывала к его белой пионерской рубашке маленькую эмалевую звездочку и он через эту звездочку ощущал себя приобщенным и к танкам, и к самолетам, и к шеренгам четко шагающих красноармейцев – ко всему, что нес на себе этот яркий пятиконечный знак. И сейчас, вблизи фронта, на затерянной лесной дороге, он особенно остро переживал это чувство приобщения, ощущаемое им теперь как радость от сознания собственной значимости на земле. Он горячо желал, чтобы бойцы в роте тоже признали его и начали бы уважать…

Саша Пидмичев, студент второго курса университета, готовился принять участие в археологической экспедиции Академии наук, когда началась война. Выслушав переданное по радио сообщение, Саша вытащил на стул чемодан, который приготовил в дорогу – было последнее воскресенье перед отъездом, – и произвел более строгий отбор вещей. Потом он попросил мать сшить ему вещмешок и, надев отцовскую гимнастерку и брюки (отец погиб в 1940 году во время финской кампании), бегом отправился в университет. Несмотря на воскресный день, там было полно народу. Студенты, преподаватели и просто посторонние, которые, по-видимому, шли мимо по своим делам, да так тут и остались: велико было в тот день у людей желание быть вместе… Взволнованно и коротко говорили ораторы; девушки зажатыми в кулачки платочками не стыдясь вытирали слезы, неестественно звонко звучали их голоса; шла запись добровольцев…

Первые две недели войны Пидмичев провел при штабе фронта. Он находился в подчинении высокого лысого полковника с лихими буденновскими усами и со смешной фамилией – Гриб. На все Сашины просьбы отправить его в действующую часть, где уже воевали его товарищи, Гриб равнодушно отвечал: «Тише едешь – дальше будешь. У нас и своей работы хватает». Действительно, этой «своей» работы было невпроворот. Целыми днями Пидмичев составлял предлинные списки. То это были люди, то оружие, то разные материалы, то бензин, то боеприпасы…

Саша хорошо понимал, что и эта работа сейчас нужна, что она даже необходима, но почему выполнять ее должен обязательно он, – этого не понимал. Он написал рапорт и, как положено, отдал его своему непосредственному начальнику. Гриб прочитал, разорвал рапорт на кусочки и пригрозил гауптвахтой. Однако, произнося слово «гауптвахта», которое в те жаркие дни на фронте уже и не вспоминали, он, старый кадровый офицер, вдруг отчего-то смягчился, подобрел, сказал что-то неопределенно обнадеживающее и вышел из кабинета. Минут через двадцать затрещал зуммер: Пидмичева вызывал к себе дивизионный комиссар Пономарев, худой темнолицый человек, всегда очень подтянутый и аккуратный.

У Пономарева, по-видимому, от переутомления подергивалось левое веко, и Пидмичев, разговаривая, старался не смотреть на его левый глаз, и выходило, что он, Пидмичев, вроде бы избегает взгляда собеседника, отчего чувствовал он себя очень неловко и краснел. Немного поговорив с Пидмичевым, дивизионный комиссар сказал:

– Пойдете младшим политруком в роту.

– Политруком?! – переспросил Пидмичев, еще не веря услышанному. – Вы думаете, я смогу?

– Сколько же вам лет? – усмехнулся комиссар.

– Двадцать…

– Моцарт в семь лет симфонию написал…

Моцарт…

Начинало темнеть, когда Пидмичев вышел из лесу возле небольшой деревушки. Прямо перед ним, вдоль песчаной вязкой дороги, огибая деревню, тянулась невысокая слабая изгородь. За ней до самых деревенских дворов лежало большое картофельное поле. По межам, делившим его на участки, слева и справа в вечернем матово-синем тумане недвижно застыли на ночь подсолнухи… Было тихо и сумрачно.

Пидмичев остановился, недоуменно разглядывая открывшуюся перед ним деревню. Он шел без карты, справляясь в пути по небольшому блокнотному листку, на котором ему наспех вычертили дорогу, и, по его соображениям, до Мызина – ближайшего населенного пункта – оставалось никак не менее двух или трех километров.

Тревожась, что заблудился и теперь не успеет в часть к ночи, он поспешно перелез через изгородь и пошел по меже, придерживая приклад карабина, чтобы не задевать подсолнухи.

Межа упиралась в баз[1]1
  Баз – хлев.


[Закрыть], крытый сухой соломой, и обойдя его, Пидмичев увидел во дворе дома старика, доившего козу.

Старик сидел на березовом чурбаке, раскорячив ноги, обутые в галоши с веревочками, и цедил молоко в звонкую жестяную кастрюлю. Он был худой, маленький, со множеством глубоких темных морщин на лице, выгоревшем от долгой крестьянской жизни.

Увидев человека, старик перестал доить.

– Здравствуйте, – сказал Пидмичев охрипшим от долгого молчания голосом. – Это Мызино?

Старик отрицательно замотал головой.

– У нас Перово, – сказал он, вставая и вытирая о рубаху мокрые, в молоке, пальцы. – Мызино это там. – Старик показал рукой в сторону, откуда пришел младший политрук. – Верстов двенадцать, а то и поболе будет…

Пидмичев ужаснулся. Несколько километров в сторону – это он еще мог допустить, но двенадцать… Он снял пилотку и провел ладонью по ежику волос.

– Как же так?..

Старик сочувственно пожал плечами. Его безбровое остроносое лицо выразило крайнее огорчение.

– Как же мне идти? – спросил Пидмичев после некоторого молчания и, высоко задирая локти, достал из кармана гимнастерки листок с вычерченным в политуправлении маршрутом. Протянул старику.

Старик, растерянный и польщенный, взял у него бумажку и долго разглядывал небрежные карандашные штрихи, что-то бормоча себе под нос. Наконец он признался, что карт не знает, но умеет рассказать так…

Между тем сумерки на дворе быстро превращались в ночь. Закрыв половину неба, над деревней нависла плотная темная мгла, подсвеченная с запада не то заревом ракет, не то закатом. Где-то за лесом, – может быть, там, где Мызино, – мягко и глухо тукали выстрелы.

Рассказывая, как добраться до Мызина, старик то и дело косился на комиссарские звездочки. Он знал, что немцы уже где-то близко и скоро могут прийти в деревню, но эти звезды на рукавах гостя внушали ему какую-то смутную, необъяснимую надежду. Ему хотелось, чтобы этот красноармеец подольше не уходил, чтобы он даже остался у него ночевать, посидел бы с ним за столом, попил молока, поел картошки, поговорил бы…

– В чинах-то каких ходишь? – с почтительным любопытством спросил старик и кивнул на нашивки: – Чего-то я этих звезд не знаю?

Пидмичев приветливо улыбнулся.

– Это означает – политрук, – сказал он, трогая пальцем нашивки. – Комиссар…

– Ну да, понимаю, – закивал согласно старик, – комиссар…

И, не умея выразить свое одобрение, предложил:

– Коли желаешь, могу картохами накормить…

– Спасибо, – отказался Пидмичев. – Меня в роте ждут. Мне задерживаться нельзя.

– А то ночуй, – опять предложил старик, не обращая внимания на слова гостя. – Ты не чинись, что комиссар, ты спи тут. Чего отважишься зря? Утра погоди.

Старику страшно хотелось задержать комиссара у себя и подольше поговорить с ним.

– Ты вот мне что скажи, – заторопился напоследок старик, видя, что ему не удержать гостя. – Ты мне скажи, это везде ли так ходко немец идет, на всех ли наших границах, или только у нас прорыв вышел? Скоро и сюда, поди, ждать надо? В газетах-то чего там пишут? – Он стоял перед Пидмичевым, ероша волосы на затылке, маленький, неказистый, похожий на подростка.

Пидмичеву вдруг сделалось жаль этого по-детски беззащитного одинокого старика. Может, старик вовсе и не был одиноким в жизни, но уж такое создалось о нем впечатление. И сам он, и его коза, и дом его с загнивающими плахами крыльца, и большие подсолнухи в огороде – все это в сумерках наступающей ночи казалось Пидмичеву тоскливым и до жути одиноким. И еще Пидмичеву было жаль его потому, что, по сравнению с собственной жизнью, жизнь старика казалась вялой, безрадостной и неинтересной… Не было у старика той роты, к которой так спешил Пидмичев. Однако вместе с жалостью Пидмичев чувствовал гордость: ему поручили защищать таких стариков, и у него для этого карабин и патроны, и старик все это тоже хорошо понимает и относится к нему, Пидмичеву, с уважением.

– В газетах пишут, что враг несет большие потери, – сказал он. – Противник потерял уже около миллиона человек живой силы, более трех тысяч танков, более двух тысяч самолетов…

– Вот это так! – засмеялся старик. – Пусть их…

Пидмичев улыбнулся.

– Ну, я пойду, – сказал он. – Всего доброго.

Старик молча закивал.

Пидмичев взглянул на него.

– В газетах пишут еще, что на днях на этом вот нашем направлении командир орудия Иванов, попав со своим расчетом в окружение, занял выгодную позицию и, сражаясь до последней капли крови, уничтожил пять танков врага.

– Ну да, – закивал старик, снова радуясь. – Иван… Я знаю. У всякого Ивана обе руки правые…

Выйдя из ворот старикова дома на проселочную дорогу, едва различимую в темноте, Пидмичев медленно двинулся по ней, стараясь приучить глаза к слабому ночному свету, заполнявшему окружающее его пространство. Как и с вечера, небо над деревней было затянуто густой плотной мглою, слабо розовевшей на западе, и Пидмичев сейчас уже точно понял, что это пожары.

Шагов через сорок он очутился за деревней на гулком деревянном мосту через шумный ручей. Пересекая дорогу, ручей, по-видимому, где-то у самых деревенских огородов круто сворачивал и продолжал свой путь дальше рядом с дорогой. Было слышно, как он журчит по мелкому каменистому дну справа, метрах в трехстах. Оттуда же, из низины, на теплую еще от дневного солнца дорогу поднимался холодный редкий туман и несло густым запахом сена.

Шагая в прохладной сырости ночи, Пидмичев думал о своей будущей жизни в роте: каким хорошим товарищем станет он тем неизвестным пока людям, которые живут сейчас где-то за лесом в окопах; он верил, что они непременно полюбят его и станут уважать. Правда, он не мог бы сейчас точно сказать, за что именно станут так относиться к нему в роте, но чувствовал, что это будет именно так. Ведь увидел же в нем что-то дивизионный комиссар Пономарев… Он думал о матери, оставшейся в родном городе. Как-то она там живет, его мама? Он не писал ей уже неделю! И как всегда, когда он начинал думать о ней, ему сделалось страшно при мысли, что его могут убить. Мысль о возможной смерти в бою не раз приходила ему в голову, и он мог с уверенностью сказать, что не испугается смерти и не побежит, но вот когда он одновременно начинал думать и о матери, ему становилось страшно… Потом он стал думать о старике, встреченном сегодня, о том, что, может быть, надо было как-то иначе поговорить с ним, как-то ободрить его, обнадежить, а не пересказывать сухие газетные сводки… Он решил, что напишет ему из роты теплое письмо…

У одинокого, разбитого грозой дерева – как ему говорил старик – Пидмичев сошел с дороги и по узкой твердой тропинке, которую он почти не различал, но лишь чувствовал под сапогами, направился к предполагаемому в темноте лесу. Два или три раза он терял под ногами тропинку, но всякий раз, как только по сапогам начинала шелестеть трава, возвращался обратно.

Вскоре перед ним из сумеречной темноты полей черной полосой выделился лес.

Лесная дорога, на которую вывела его тропинка, была так узка, что деревья смыкались над ней и своими кронами закрывали небо. Густая непроницаемая темнота обступила его со всех сторон. Инстинктивно он вытянул вперед руку и сделал несколько движений перед собой, какие обычно делают в воде, пробуя, теплая ли. Пройдя несколько шагов, он остановился. Вокруг без конца что-то капало, шелестело по листьям, потрескивало, ломалось… Пидмичев зябко поежился. Сняв на всякий случай из-за спины карабин и презирая себя за это, он нетвердо прошел еще немного вперед, чего-то боясь и понимая уже, что ничего из этой затеи не выйдет: не найти ему в темноте дорогу. «Надо возвратиться, – подумал он, – и подождать утра». И это была верная мысль, потому что никаких дорожных развилок, по которым Пидмичеву предстояло ориентироваться, никакого торфяного болота, про которое говорил старик, он все равно бы сейчас не увидел. Вот если б светил месяц! На него-то, собственно, и рассчитывал Пидмичев, покидая деревню.

Боясь заблудиться снова и проплутать ночь понапрасну, он решил вернуться и заночевать у старика.

Однако, прошагав немного по дороге в деревню, он вдруг раздумал. В этом своем возвращении виделось ему какое-то несоответствие с тем впечатлением, которое он, как ему казалось, произвел на старика. «Ушел и ушел, – размышлял он. – Надо дорожить словом солдата…» И, не доходя до моста, где на дорогу тянуло из лугов сеном и земляникой, Пидмичев осторожно сошел с насыпи и по скошенной жесткой траве спустился к ручью в надежде обнаружить неубранное сено.

Сначала он наткнулся на не просохшее еще сено, наваленное плотными полосами, и принялся сгребать его охапками в кучу, но потом увидел рядом сухую копну и у ее подножия устроил себе мягкую, удобную постель.

Заснул он не скоро. Множество самых различных мыслей беспокоило его ум. Особенно тяжело было сознавать, что служба началась с неудачи и что, вопреки всем своим горячим стремлениям, он не выполнил своего первого воинского долга – не явился вовремя в роту. И кто знает, останется ли рота до утра на прежнем месте, не уйдет ли она за ночь на новый рубеж? Уснул он с мыслью пробудиться, как только чуть засветлеет, и тотчас же, как можно скорее, добраться до Мызина. Для этого он нарочно лег так, чтобы едва возникший в небе свет упал ему на лицо и разбудил его.

Спал он беспокойно, все время видя себя во сне. То он перед ротой с наганом в руке, поднимает бойцов в атаку. Рота поднимается с земли, бойцы бегут, пригибаясь под выстрелами врага, но у него отяжелели ноги, он в мучительном напряжении едва отрывает их от земли… А бойцы уже далеко впереди…

То он где-то в детстве, с деревянной саблей, в буденовке, скачет по темному длинному коридору, в конце которого – ослепительное яркое небо. Он выскакивает из коридора и оказывается на берегу моря. На морском прибрежном камне – девушка с тяжелыми бронзовыми косами. Белой туфелькой она черпает густую зеленую воду и медленно поливает ею свои загорелые ноги… Журчит вода, стекая обратно в море…

Но вот он уже опять теперешний. В гимнастерке со звездочками. Сидит за столом. Перед ним телефон. Он ждет какого-то важного звонка, и вдруг входит давешний старик. Вошел – и начинает отрывать от стены телефонный провод. Отрывает и наматывает на руку, а провод все тянется откуда-то из стены, тянется. Старик объясняет, что провод нужен для проволочного заграждения, чтобы спасти деревню…

И снова Саша видит себя в детстве. Будто спит он где-то в очень знакомом ему месте и его так же, как и сейчас, мучает мысль: только бы не проспать, только бы не проспать… И тут входит мама. Она наклоняется к нему и тихонько целует: «Ты просил разбудить пораньше…» – «Нет, нет… еще не пора, – говорит он, – еще ночь». И оттого, что еще можно спокойно поспать, ему сразу делается легко и сладко.

Проснулся он от какого-то неясного шума, когда солнце уже стояло над лесом. Он вскочил на ноги и сразу же неожиданно для себя неподалеку увидел знакомую покосившуюся ограду, картофельные огороды с подсолнухами и несколько бревенчатых изб. Оказывается, в темноте он устроился на ночлег у самой деревни. Это неприятно поразило его сейчас.

Отряхнув приставшее к гимнастерке сено, он несколько секунд прислушивался к доносившимся из деревни звукам. «Похоже, грузовики», – удивленно подумал он, и смутная тревога, что он не попадет в свою роту, начала овладевать им.

Он присел на траву и стал торопливо заворачивать ноги во влажные полотняные портянки. Внезапно из неясного гула, несшегося со стороны деревни, отчетливо выделилась железная трескотня гусениц. Пидмичев повернулся на звук – и замер с сапогом в руке…

По песчаной мирной дороге из деревни шел небольшой танк с белым крестом на башне, а за ним – два длинных серых грузовика с солдатами в поблескивающих на солнце касках чужой, непривычной формы.

Грузовики шли, тяжело покачиваясь на выбоинах, едва не касаясь земли своими уродливо выдвинутыми вперед моторами.

Несколько секунд Пидмичев растерянно смотрел на машины, стараясь осмыслить увиденное. «Откуда здесь немцы? – не понимал он. – А где же тогда наши, которые были перед ними? Окружены?..» Противная слабость охватила его. «Неужели меня так глупо убьют… Не может быть, чтобы это было так глупо…» Он почувствовал, что кожа у него на лице вдруг словно одеревенела. Во рту пересохло. «Ну вот, я уже и растерялся», – подумал он, морщась и растягивая губы, чтобы исчезло неприятное ощущение стянутости лица…

За его спиной, невдалеке за ручьем, начинался мелкий частый ельник, переходивший в густой лес, и ему надо было успеть только пробежать голое место, чтобы очутиться в безопасности. «Никто не станет меня преследовать, – соображал он. – Лишь бы успеть до елок…» Но тут он подумал, что надо бы как-то задержать их, хотя с его десятью патронами это было, наверно, бессмысленно. «Правильнее – бежать, – решил он, – а там свои… Или партизаны».

Тем временем машины продолжали свой путь по ослепительно белой дороге. Немцы, видимо, еще не замечали Пидмичева.

Слабо пыля тяжелой утренней пылью, двигались их низкие длинные грузовики.

Не решаясь отвести взгляд от машин, Пидмичев медленно натянул сапог…

Так же не отводя взгляда, застегнул ремнем гимнастерку, подтянул к себе ногой вещмешок, потянулся за карабином и уже готов был вскочить и мчаться через ручей к лесу, как вдруг случайно, боковым зрением, вновь увидел крестьянские огороды с подсолнухами, покосившуюся ограду и у ограды – кучку людей, очевидно, жителей этой деревни. Ему даже показалось, что он видит среди них вчерашнего старика – того самого, с которым вчера говорил. И старик этот будто тоже видит его и делает ему рукой какие-то знаки…

«Как же я побегу теперь? – подумал Пидмичев, удерживая в своем поле зрения и людей, стоявших возле ограды, и двигающиеся по дороге машины. – Теперь мне бежать нельзя».

Какое-то время он колебался: слишком неожиданно и необыкновенно для его представлений о войне разворачивались события. Нет, страха у него не было. Он уже в начале своего пути в роту успел передумать и о страхе, и о возможности быть убитым. Он понимал, что значит быть комиссаром стрелкового подразделения. Но одно дело быть убитым в бою, выполняя боевую задачу, когда перед тобой ясная цель и рядом товарищи (так он представлял себе возможную смерть и такой смерти не боялся), и совсем другое дело – умереть здесь… Его попросту застрелят. Однако здесь, у ограды, стояли наши советские люди, а он был комиссар Красной Армии…

Он вспомнил, с каким благоговением относился всегда к людям, одетым в красноармейскую форму. Вспомнил, как радовался ему старик, радовался, что орудийный расчет Иванова уничтожил пять танков… Ему вдруг сделались ужасно близкими эти незнакомые, стоящие у ограды люди: хотелось сказать им, чтобы они не теряли надежды, чтобы верили: придут наши… Ведь придут же… Никогда не может быть так, чтобы не пришли… Но как все это сказать им?..

Пидмичев поправил на голове пилотку и, выдвинув перед собой вещмешок, улегся за него. Чуть отвалившись на левый бок, он оттянул затвор карабина и резким движением дослал в патронник патрон. Опершись тыльной стороной ладони на вещмешок, стал целиться в переднее колесо первой машины. Задержав дыхание, он выстрелил и, кажется, не попал… Во всяком случае он не заметил, чтобы машина замедлила свое движение. Но увидел, как задвигались, засуетились в кузове немцы и как двое или трое из них соскочили на дорогу. «По колесам… Только по колесам», – твердил он себе, стараясь не терять сосредоточенности и не смотреть, что будут делать соскочившие на дорогу немцы.

Он выстрелил второй раз – и попал. Словно эхо от его выстрела, прокатился над дорогой звук лопнувшего баллона. Пидмичев увидел, как машина будто споткнулась на переднее левое колесо и, сильно вильнув влево, едва не скатилась с насыпи, но выровнялась… Отчаянно радуясь своей удаче, он выстрелил снова и снова попал. Оба левых баллона были пробиты. Теперь грузовик остановился и стоял, высоко подняв правый борт, и немцы прыгали с него на дорогу, скатывались по насыпи, и там, внизу, в тени, среди небольших мягких кочек и полос скошенной травы, ему трудно было различить их.

Уже некоторое время Пидмичев слышал, что по нему стреляют, но, сосредоточенный только на одной мысли – повредить вражеские машины и таким образом задержать здесь немцев на какое-то время, – он почти не воспринимал этого. Сейчас для него существовала только вторая вражеская машина, вернее – только два ее левых баллона.

«Если не промахнусь, можно будет отойти в лес», – подумал Пидмичев и почувствовал, что от этой мысли начинает волноваться. Ему вдруг сильно, до сердцебиения захотелось сейчас же вскочить и побежать к лесу. Именно сейчас, не теряя ни секунды, сейчас, когда, может быть, еще можно спастись. Совершенно неожиданно для себя он вдруг испугался за свою жизнь. Ведь в конце концов он и так сделал достаточно. Имея всего десять патронов, он остановил механизированную колонну, повредил грузовик. Правда, у него осталось еще семь патронов…

Семь патронов! Как это ужасно мало – семь патронов. Но семь патронов из десяти – это много… Он понимал, что если он вскочит и попытается уйти в лес, никто не поставит этого ему в вину, но он знал также и то, что никому, кроме него самого, не почувствовать, как это ужасно много – семь неиспользованных патронов…

А второй грузовик уже подъезжал к первому, и вот сейчас он начнет его объезжать и на какое-то время будет закрыт для стрельбы. Этого никак нельзя допустить. Потянувшись к рукоятке затвора, Пидмичев увидел, что обшлаг гимнастерки разорван и висит, а на руке, чуть повыше запястья, наискосок, пролегла бурая полоса величиной с гильзу, и из нее сейчас хлынет кровь. Он удивился, что не чувствует никакой боли, перевел глаза на дорогу и тут же увидел, что прямо по нему бьет автоматчик, устроившись за колесом поврежденной машины. Он почему-то подумал, что именно этот автоматчик и угодил ему в руку. И выстрелил по нему. Потом выстрелил по машине. В тот же миг глаза его встретили множество ослепительно ярких вспышек, и все загудело вокруг него, завертелось и потерялось в каком-то неестественном багровом свете…

Автоматная очередь убила его наповал.

Как и предполагал Пидмичев, немцы порядком повозились, прежде чем их машина снова покатила по дороге. Может быть, она догнала своих и присоединилась к головной части колонны, а может, и нет. Может быть, отсеченная Пидмичевым от своих и лишенная огневой поддержки возглавлявшего колонну танка, она где-нибудь наткнулась на наших и была ими уничтожена… Кто знает? Ну, а здесь, в деревне Перово, когда наступила ночь – такая же глухая и непроходимая, как накануне, – здесь, в деревне, взбудораженной утренним поединком, где остались лишь немощные старики, бабы да дети, кто-то вдруг поджег заночевавший по причине поломки немецкий бензозаправщик. Загоревшись сильно и ярко, машина затем взорвалась, а на месте, где она стояла, долго еще потом горела красным огнем земля, подсвечивая низкое ночное небо.