Текст книги "Дерзкие рейды (Повести)"

Автор книги: Александр Одинцов

Соавторы: Дмитрий Юферев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Леля запустила руку во внутренний кармашек стеганки, вытащила носки. Держа перед собой, пошла вперед.

– Будь алы совсем одни, так и заработали бы хлебца, – на ходу шепнула Нина подруге. – Дровишки, например, я колю посноровистей…

Шумно, тяжело дыша, парнишка отбросил чурку с застрявшим в ней топором; сдвинул шапку на затылок, отер лицо рукавом рубашки…

Подруги, подойдя, ахнули: как обознались!.. Перед ними кряхтел и жался тощий старичина, которому, похоже, под восемьдесят. Леля, в явном замешательстве, безмолвно протянула ему носки. Старичок отмахнулся очень сердито, не спуская с пришелиц слезящихся, но зорких глаз, попятился, на ощупь ухватил пальтецо с козел и натянул на себя. Сизоватые озябшие руки чуть не до локтя вылезли из рукавов: женское пальтецо-то; наверно бабкино… Все еще прерывисто дыша, он бодренько засеменил к дому, вбежал на крылечко без перил и скрылся.

Леля бросила носки Нине. Пригнулась, ухватила топор, увязший в непобежденной, сучковатой чурке, трахнула обухом о колоду – чурка раскололась… А дедок уже вынырнул из домишка. Подбежал и протянул Леле три большие, слегка пригорелые лепешки, присыпанные отрубями. Взяв их, девчата благодарно поклонились.

Что-то вроде умной, понимающей усмешки мелькнуло на сморщенном лице старика. Глянул, с каким усилием сдерживает свой кашель тонюсенькая гостья, как она, все еще держа наготове теплые носки, уже не решается протянуть их, снял облезлую шапчонку, прощально помахал девушкам.

А те снова поклонились, и – за ворота. Там, отойдя немного, съели одну лепешку. Переулок оставался безлюдным.

– Сейчас подкрепим нашу легенду, что возвращаемся о Смоленск, – сказала Леля. – Добудем свидетелей.

Подруги подошли к угловому дому – кирпичному, большему. Поднялись на новенькое крыльцо веранды, постучали в застекленную дверь. Когда вышла хозяйка дома, Леля спросила:

– Как пройти на Смоленск?

– Ступайте к реке, да поторопитесь! А там – через мост! – женщина громко захлопнула за собой дверь.

– Странно, – брезгливо пожала плечами Нина. – Почему торопиться? До комендантского чеса еще далеко. Боится тетеха.

Леля раздумывала. Только когда пересекли поперечный переулок, ответила:

– Побаиваются. Может статься, к ним или соседям уже забредали молодые люди в таких же стеганках. И даже располагались на ночлег. А приказ такой: «Хозяин обязан предоставить свой кров любому, кто попросится; но сразу сообщить о гостях в комендатуру». Может, уже схватили кого-то…

– Тогда незачем отираться по глухим проулочкам, будто чего-то опасаемся.

– Подозрения могут явиться везде, – сказала Леля. – Но ведь, идя в разведку, не предусмотришь, как все сложится.

Сейчас они подходили к скоплению грузовиков на перекрестке.

С левой стороны показались трое немцев в фуражках с высокими тульями – офицеры… Остановились на перекрестке, словно поджидая кого-то. И вдруг оглушительно захохотали. Самого длинного пополам изогнул этот смех, безудержный, самодовольный… Офицеры, кажется, даже не взглянули на двух девушек в линялых, грязных стеганках.

Подруги свернули налево и зашагали по широкой, прямой улице.

– Большого скопления фашистской солдатни не видно, – тихо сказала Нина.

– Да, не заметно. Только не забывай, мы слишком усталые… Даже обыкновенное любопытство повыветрилось… Нам бы поскорее домой, в родной Смоленск!

– А я – что?

– Крутишься, туда-сюда зыркаешь. Кому-то может броситься в глаза.

Впереди – через квартал или немного дальше – двухэтажные дома как бы начали врастать в землю, постепенно сплющивались.

– Под уклон уже дорога, к реке… – Леля всматривалась в отдаленные, лишь смутно чернеющие меж оголенных берез домики на том берегу. Нина толкнула ее локтем. И взглядом показала вправо.

Там, посреди взрытого, бугристого пустыря, на высоких кольях была растянута маскировочная сетка.

– Жива не буду, а гляну, – воскликнула она, уже отбегая.

– Назад! – Леля слегка повысила голос, и Нина срезу послушалась.

– Лелька! – задыхаясь от возбуждения, шептала Нина. – Там же капонир! Из земли торчит орудийный ствол с набалдашником! Это же танк! Ага, вот и не зря мы пришли! Кое-что подглядели. Но только странно: здесь уже западная окраина, а линия фронта – на востоке.

– Мост стерегут, – сказала Леля. – Резерв охраны.

– Боятся, гады, нападения и с запада… Может, опасаются наших парашютистов!

Еще несколько шагов – и открылся грязный, кривой проулочек: насколько хватал глаз – сплошные заборы по обеим сторонам. В лица дохнуло сырым, с гнильцой, ветерком. Улица резко пошла под уклон, и стала видна река безрадостного свинцового цвета. Ближе к берегу дорога загибалась вправо, к серому деревянному мосту. Едва начнет смеркаться – мост и вовсе неразличим станет.

– Без охраны мост! – изумленно сказала Нина.

– Это только кажется, – возразила Леля. – Наверняка за ним наблюдают… – и добавила: – Поворачиваем в кривой проулок! По нему выберемся на параллельную улицу. Ведь она была безлюдной.

– Леля! Ты слишком осторожничаешь. И, пожалуйста, разреши дойти до моста! Снизу-то, наверно, заприметим еще что-нибудь ценное для разведки.

– Возвращаться от моста будет подозрительно, – раздумывала Леля. – Да и девчата ждут.

– Тогда спустимся к реке, будто попить. Оглядим берег. Надо все разведать как следует.

– Ладно, будь по-твоему, – согласилась Леля.

5

Когда подруги спустились к реке, они увидели автоматчика, расхаживавшего по широкой заасфальтированной площадке перед мостом. Значит, об охране не забыли. Не обнаружив больше ничего интересного, решили вернуться назад.

– Подниматься до проулка не станем, – сказала Леля. – Пойдем берегом. А будет скользко – ухватимся за жерди изгороди.

– Верно! – подхватила Нина. И неожиданно для себя добавила: – Почему-то кажется мне, застукали бы нас в переулке-то. Хотя никто вроде не следил. Давай поторопимся, девчонки ждут.

С трудом удерживаясь от подступающего кашля, она первой взобралась по скользкому склону до изгороди, за которой был огород. Обернулась, протянула руку Леле. А та?… Странно! Как уцепилась за космы репейника, чтобы не сползти вниз, так и застыла на месте! Дрогнувшим голосом она сказала:

– Нина, не озирайся. Гляди только на меня. Сверху за нами наблюдают.

– Понимаю, – в тон ей ответила Нина. – Может, пронесет. Ухватись за мою руку, поднимайся.

В этот момент сверху раздалось:

– Эй! Девотшки! Сюда!

– Влипли! – Нина глянула наверх на двух немцев в фуражках и распахнутых шинелях, и нашла в себе силы улыбнуться. Но тут же, глухим стоном, у нее вырвалось: – Из-за меня! Всех я подвела!

– Главное, не отступай от нашей легенды… – перебила ее Леля.

Немцы ждали молча.

– Когда карабкаются вверх, то розовеют, – отчетливо прозвучало на правильном русском языке; один из немцев шагнул навстречу Нине, которая поднялась первой: – А чего ты бледная? Словно тебя неделю в бочке отмачивали… Со страху, да?

– Когда вчера впервые на германских офицеров натолкнулись, – Нина старалась говорить как можно спокойнее, – очень испугались. Среди поля нас догнали мотоциклы, а потом легковушка… Сейчас во второй раз – уже не страшно.

– Не страшно, значит? Так, так…

Расстегнутая шинель немца распахнулась и на френче блеснула белесая бляха в виде полумесяца – значок полевой жандармерии. – Я извиняюсь, девочки, но вас придется задержать. Пригласить на собеседование. Следуйте за нами!

Миновав каменный дом с громадными окнами, они вошли в распахнутые ворота. Подруги увидели обширный, заасфальтированный двор с кирпичным флигелем посредине и навесом в глубине.

– Девочки, стоять здесь! Ожидать! – немец, знающий русский язык, скомандовал и ткнул пальцем в угол у каменного крылечка. А сам прошел внутрь дома.

– Нет мне прощенья! – вырвалось у Нины. – Ведь я подговорила спуститься…

– Брось! – тихо перебила Леля. – Что за командир, если подговаривают его. Нет, я тоже хотела побольше разузнать.

– Что теперь с нами сделают?

– Выявится при допросе.

– Вряд ли. Подозрения у них – лишь смутные, расплывчатые. Постараются выманить или выжать какие-то признания. С этой целью притворятся, будто что-то им известно…

Леля на какую-то секунду прижалась к подруге, схватила ее пальцы, сжимала их медленно, но все крепче. – Нинка, глянь искоса на окошко флигеля…

Нина повернулась лишь чуточку, незаметно для того, кто бы мог за ней наблюдать. И всматривалась исподлобья.

– Ничего не видать, Леля. Сплошная темь. И кажется, за стеклом с внутренней стороны – решетка.

– Вот-вот. А в решетку вцепилась рука, и лицо белело. Заключенный вроде бы, и знаки подавал. А сейчас – ничего.

– Может, почудилось от усталости?

– Не думаю. Вероятно, не хватило сил дольше держаться на весу. Ведь окошечко под самой крышей – это выше человеческого роста. Надо полагать – не один там. Взобрался на плечи товарища, выглянул, и догадался.

– Догадался? Неужели кто-то из наших? – Нина вздрогнула.

– Не думаю, – помедлив, ответила Леля.

– Когда захватывают вооруженного противника – такого прямо в гестапо тащат.

– Ждет очереди.

– Как и мы? Ты вот это подумала?

– В чем-то мы по-разному смекаем. А зато согласны в главном: быть готовым ко всему.

– Еще бы! – Нина набрала воздуху, чтобы сказать, что сколь она ни виновата, но сейчас-то командир четверки может на нее положиться. Ничего не выдаст, как бы ни выпытывали, как бы ни мучили. Не договорила – зашлась хриплым, надрывным кашлем.

Леля скинула свою стеганку, набросила на подругу. И, несмотря на сопротивление, закутав ее так, охватила поверх своей стеганки обеими руками – согревала.

– Лелька, прекрати! – с усилием, сквозь мучительный кашель и невольные слезы проговорила Нина, стараясь локтем отпихнуть подругу. – Сдурела, что ли! – почти выкрикнула она и, заметив, как рыжеусый немец выскочил из-под навеса и воззрился на них, уже шепотом упрашивала: – Не надо, Лелька… Сама-то в тонкой фуфаечке. Ведь если тоже простынешь…

– Нинка, ты обещала слушаться, – шептала ей на ухо Леля. – Когда Ефремов командовал, помнишь, он пригрозил: «Гарантирую, что за невыполнение приказа вышвырнут из части!..» Вот и я ручаюсь.

– Ха-ха! – Нина засмеялась, а чуть отдышавшись, твердо выговорила эти два слога. Но спустя секунду в ее хриплом голосе и вправду слышалась усмешка: – Ничего себе перспективочка!..

Леля поцеловала ее в ухо.

– Вот именно! Будем держаться до последнего. Помни главное. Нас мобилизовали рыть окопы. Но мы с тобой – смоленские. Ни с кем не дружили, только вдвоем держались. И нам ни до кого дела нет – лишь бы домой!

Уже отстранясь от подруги, Леля перехватила ее быстрый взгляд на темное окошечко под черепичной крышей.

– Сколько, по-твоему, прошло времени, как мы тут? – спросила Нина.

– Около получаса. Может, и больше.

– Стоим у распахнутых ворот, ожидаем. А за нами никто не следит.

– Неизвестно.

– Думаешь.

– Под навесом уже темновато. Нет уверенности, что там – единственно тот усатый. Притом из первого же, за крыльцом, окошка тоже могут посматривать. Удобно: и наискосок, и немножко сверху.

– А все-таки, – Нина придвинулась ближе. – Раз есть хотя бы малая возможность убежать и снова в строй… Ведь обязаны! Прямой долг – не упустить хоть и малые шансы!

В напряженно вскинутой голове подруги, в ее очень светлых, а сейчас – от расширившихся зрачков – почти черных глазах читалось такое неистовое стремление вырваться на свободу, что Леля, при всем ее самообладании, заколебалась. И принудила себя отбросить уже взвешенные доводы за то, чтобы ждать; принудила себя быстро пересмотреть все наново. Прежде всего: в ее, командира четверки, решение терпеливо выжидать не прокрался ли обманчивый инстинкт недоверия к чрезмерному риску? Ведь он, риск-то, во всем!.. Определи-ка с маху, где чрезмерный и где скромненький? Разве не может обернуться так, что опасение перед настигающими пулями при попытке бегства приглушает сознание неменьшей вероятности того, что вот сейчас втолкнут их обеих в карцер или просто в клетушку и примутся пытать, рассчитывая выбить хоть какие-то признания? Ведь уже приходилось слышать о нередких случаях, когда люди цеплялись за малейший шанс отстоять жизнь, упорствовали до последних секунд, и все лишь для того, чтобы погибнуть гораздо более медленной и тяжкой смертью?.. Верно вроде бы… Но в затопляющем страну потоке бед и горя значат ли что-нибудь ваши, двух девчонок, смерти – очень мучительные или не очень? Лишь одно важно: сумеете ли погибнуть, ничего не выдав?

А может статься, фашисты только и ждут вашей попытки бегства – хотя бы косвенного доказательства того, что предпочитаете пули в спину, только бы ничего, никогда не сорвалось с языка? Покамест – никаких улик. И даже то, что одна из двух рванулась поглазеть на маскировочную сетку и на капонир, – еще не улика. Всегда и всюду встречаются зеваки, оболтусы, охотницы подглядеть в замочную скважину, сунуть нос в любую щелку… Не улика и то, что сошли к реке, да тут же поплелись обратно. Кто бывал в походах, знает – как изматывает жажда, и не только в жаркое время.

А Нинка изводится раскаянием. Это она уговорила спуститься, надеялась еще что-то заприметить. А какому разведчику того не хочется? Но может, именно та ноша, хоть и не совсем отчетливо чувствуемая, подталкивает ее к безоглядной решимости? Когда возвращались в гору, прямо в когти фашистам, разве не чернело дикое, невыносимое отчаяние в прозрачных Нинкиных глазах? Отчаяние от непоправимости опрометчивого шага. Отчаяние, что провалила и подругу, да еще, может, и тех, которые в лесу ждут… Отчаяние толкает к безрассудству.

Но едва снова мелькнула мысль о том, что конечно же не за себя в первую очередь страшится Нина, так сразу возник единственный неотразимый для Нины довод. И Леля прошептала:

– Немцы похитрее, чем это нам помечталось. Они, может, и не только с горы, сами незамеченные, за нами следили, но и раньше? Дадим им зацепку нас обвинить, так и не нас одних к ответу притянут. Их логика примерно такая: за попыткой бегства кроется стремление любой ценой сберечь военную тайну, за вторжением к дряхлому дровоколу кроется, может быть, явочный пункт. Убийственная логика! Не нас одних избивать станут.

– Ты права, – быстро шепнула Нина. Она размышляла приблизительно о том же самом.

– Не пора ли поесть?

– Пора!

Подруги наклонились к вещмешкам, развязали. Нина вдруг спохватилась, отпрянула от мешка. Огляделась. Поблизости – по-прежнему никого. Тогда прошептала:

– Лелька, подумай-ка. Ведь эти лепешки – домашней выпечки… Подтверждение: мы задержались здесь только затем, чтобы выпросить еды.

– Правильно. Тогда давай – лишь ополовиним.

Сколько еще прошло времени?

Коричневые и красно-бурые черепицы на крыше сделались одинаково темными.

Леля и Нина примостились на краю крылечка, тесно прижавшись друг к другу.

Вдруг раздался отрывистый, пронзительный крик. Девчата от неожиданности пригнулись, как если бы за спиной прострочил автомат. А в следующий миг вскочили.

– Откуда? – едва повинующимися губами прошептала Нина. И прочла в глазах подруги тот же вопрос.

– Мне послышалось – из-под земли будто, – чуть помедлив, ответила Леля. – Из подвала, надо полагать.

Она увидела на губе подруги кровяные отметины. Хотела предупредить, чтобы та не прикусывала губы. Не успела – на крыльцо вышел жандарм!

– Баришни! Сюда!

Он посторонился, пропуская задержанных, а потом громко захлопнул дверь, грохотнул засовом.

Слегка подталкиваемые сзади жандармом, подруги протопали сапогами по кафельным плитам узкого коридора.

– Сюда! – Жандарм распахнул крайнюю слева дверь.

Подруги вошли и остановились перед обшарпанным канцелярским столом с тускло белеющей стопкой бумаги. Справа от единственного окошка – облезлый, продавленный диванчик, слева – стул с резной спинкой. Сквозь немытое окошко различим все тот же навес.

Жандарм указал на диванчик и удалился. Подругам с диванчика стал виден и флигель, расположенный ближе к воротам.

Через несколько минут в комнату вкатился кругленький человечек с узкой щеткой усиков над верхней губой. Был он во френче со следами споротых погон и в штатских брюках. Присев за стол, спросил:

– Ну, рассказывайте, как вас принудили… что заставили делать? Рекогносцировку, рейд по зафронтовому краю?… Не бойтесь, мы не злодеи. Честно во всем признаетесь – и скатертью дорога. Идите к маме и папе.

Следователь неплохо говорил по-русски. Подруги, как бы невольно вздернув брови, с наигранным недоумением смотрели, как он, с карандашом наготове, придвинул к себе стопу бумаги.

– Ну, да – принудили нас, – Леля мельком, искоса, поймала настороженный взгляд подруги. – Еще перед тем, как ваши войска заняли Смоленск, в июле. Мобилизовали рыть окопы в Подмосковье…

Она начала выкладывать все ту же, заранее подготовленную легенду.

Следователь перебил:

– В какой день убыли из Москвы?

– Не были мы там… Выгрузили нас у Можайска.

– Комсомолки?

Дверь, хорошо смазанная в шарнирах, беззвучно приотворилась. Леля мигом уловила это. Кто-то шагнул в комнату. Наверно, жандарм.

Леля развела руками:

– Что поделаешь? – Она перехватила сердитый взгляд подруги. «Не торопись возражать» – как бы говорила она. – Что поделаешь?… У нас так: если хочешь учиться, вступай в комсомол!..

– Люкс девочки! Прима! – одобрил следователь. – Нельзя напропалую выдумывать. А надо перемешивать с дозами реальности. Изложите главное: когда в рекогносцировку направлены? Какие волости, какие уезды рейдом прошли? Были с вами другие барышни?

– Мы сказали все! – упорствовала Леля.

– Бравада не спасет вас, девочки! Худо будет. Лучше своевременно признаться! Доставлю сюда вашего компаньона, коего мы схватили. Тогда каково станет?

Нине почудилось, локоть подруги чуть дрогнул. Нет, конечно же, Леля намеренно подтолкнула ее – мол, держись до конца! Наверно, Леля тоже вспоминает о странных выстрелах Самсона. Может статься, как раз его схватили?

– Передать мой запрос господам из гестапо прислать сюда захваченного! – приказал следователь жандарму.

– Его приводят в сознание, – извиняющимся тоном ответил тот. – Тюремного врача вызвали. – И вышел.

Следователь громко позвонил:

– Минна! Живо сюда!..

Когда в комнату вошла невысокого роста женщина с круглым обрюзгшим лицом, он приказал:

– Обыскать. Обследовать одежду.

Подруг увели в кладовку, заваленную немецким обмундированием. Заставили раздеться. Минна тщательно обследовала каждый шов, каждую складку. Ничего подозрительного.

– Слыхали про тайные разведчиков аусвайсы? – спросила она. – На тончайшей шелковинке – в бельевых швах?.. У вас – ничего. Полагаю, вас отпустят.

Предположение Минны не оправдалось. Подруг заперли в подвале.

– Доедим лепешки, – сказала Нина после приступа кашля. – Запас уж не понадобится.

– Только не паниковать! – отозвалась Леля.

– Думаешь, я скисла?

– Не думаю, Нинка! Просто так я, на всякий случай.

– Не скисла, но и несбыточных надежд не хочу.

Леля понизила голос до шепота:

– Несбыточных не надо, – она приумолкла как бы только затем, чтобы поскорее развязать свой мешок и достать остатки лепешки. – Но пока человек жив, он должен надеяться на лучшее.

– Отсюда не сбежишь, – вздохнула Нина. – Я слышу, поблизости потихоньку топчется кто-то.

– И я слышу. Пусть. Улик и вправду никаких. Надеюсь на здравый смысл немцев. Им выгоднее поуспокоить обширный свой тыл. Им выгоднее, чтобы мобилизованная молодежь, возвращаясь по домам, объявляла: «Немцы отпустили…» Смекаешь?

Нина прижалась к подруге:

– Лелька! Сознаюсь, и мне взбредало в голову… Вот это самое. Но гнала такую мысль. Уж больно заманчивая.

Незаметно подруги задремали. Проснулись от гулких раскатистых взрывов.

– Наши самолеты бомбят! – предположила Леля.

– Где?.. – Нина не договорила. Ее дыхание почти не чувствовалось.

Леля плотно обхватила ее руками. Согревала, как могла.

Вскоре Нина очнулась. Однако ей становилось все хуже… Легла на бок, спиной к Леле, скорчилась. И теперь уже не пыталась одолевать раздиравший грудь кашель.

Сквозь решетку тягуче сочился хилый рассвет.

Лязгнул замок, и дверь распахнулась. В подвал вошел немец. Был он в черном прорезиненном плаще. В руках держал стетоскоп.

– Подняйт больная, – приказал врач Леле и жестами объяснил, что надо поднять девушку.

Он всмотрелся в помертвевшее лицо Нины. Поднял и вновь опустил стетоскоп.

– Черт побирайт. Эта русишь кляча мы будет считайт разведчиц. Это же идиотство, мой бог. Выбросить их вон! – И ткнул пальцем в Нину и Лелю: Шнель! Шнель!

Леля помогла Нине выбраться наверх, во двор.

Подошел следователь.

– Через мост разрешено будет завтра, – проговорил он раздельно и внушительно. – Только завтра через мост! Пока попросите приюта где-нибудь. Уразумели?

– Конечно, мы понимаем, – кивнула Леля.

Переулок узкий, кривой казался нескончаемым.

– Подвал-то, Лелька, совсем такой, как… виделся мне в страшных снах.

Нина приостановилась, будто хотела сказать еще что-то. На самом же деле, чтобы совладать с опять навалившимся приступом тошнотной слабости.

Рябое, низкое небо, рваное от стрельбы зениток. Это – по нашему самолету, вновь и вновь прорезывающемуся в плотных облаках. И Нине, как эхом, донесло вдруг слова повстречавшейся женщины, отрывистые слова, которые Нина не смогла воспринять сразу: «Наверно, тот самый, что ночью сбросил две бомбы на подъезды к мосту». Нина обернулась. Женщина с двумя полными ведрами на коромысле все еще торчит посреди грязи, словно позабыв о грузе на плечах, исподлобья всматривается в небо.

А Леля, угадав, о чем подумалось подруге, добавила:

– Вероятнее всего, разведывательный… Не тот, что ночью бомбил мост, – и тотчас ее согнуло в очередном приступе кашля. Может, упала бы, не поддержи ее Леля. Потом еще долгие минуты лил пот с ее лба, щипал глаза, не давая видеть даже промоины под ногами. Нина шагала, держась за локоть Лели.

Наконец стало чуточку полегче. Впереди за жердевой оградой виднелся тонкий, молодой клен. Последние листья на нем казались издалека черными. И вот впереди замаячили острые верхушки. Неужели лес уже? Спасительный лес…

– Ура, Нинка! Проулок вывел к опушке!

– Лелька! На свободе мы! Помнишь, я, дура, не надеялась. Не бойся, мне сейчас лучше. Пройду сколько надо. Свобода! Лелька, ты счастлива?

– Еще как! Эх, если бы нам еще и оружие!

Нина повторяла, больше самой себе внушая, что сил у нее прибавилось. Однако нет – убывают силы. Ноги – будто чужие; шаркают, спотыкаются, едва отрываются от земли.

Начало смеркаться. Под ноги лезли кочки – скользкие и вязкие. Леля принялась на ходу всовывать в рот подруги крупные, освежающие ягоды клюквы. Силы снова прибавились, и Нина стала смутно различать багряные и бордовые накрапы клюквы на блекло-зеленом мху. Потянуло и самой нагибаться, но побоялась: если свалится – вряд ли встанет с этих пружинистых кочек. Опоры настоящей нет.

Леля скинула ватник, расстелила поверх выступающих корней, посадила Нину.

– Немножечко подождешь, я наберу клюквы про запас.

– Ну конечно.

Подул ветер, замелькал снежок, и Лелину фигуру на болотце затянуло зыбкой переливающейся белой сеткой. Леля вскоре прибежала, и хотя Нина взмолилась: «Не так уж холодно, потерплю, а вот ягод надо запасти» – Леля заставила больную подняться и брести дальше.

Нина все чаще впадала в забытье, но все-таки волочила ноги, все-таки не останавливалась… Очнулась от слепяще белого света ракеты. Вот она рассыпалась и погасла. Нина различила движущуюся цепочку огоньков. Машины! Одна за другой… И тут же, поверх цепочки, вспорол черноту вертикальный луч прожектора.

– Не беда, шоссе за целый километр, – успокаивал голос Лели. – Зато наконец-то нам попался неплотно сметанный стог. Сейчас уложу тебя. Да и сама высплюсь.

Нина проснулась, застонала. Боль в боку не дает глубоко вздохнуть, а щекочущий запах сена, чего доброго, снова заставит надрываться в кашле.

– Лелька, – Нина едва услышала свой шепот, стала собираться с силой, чтобы заговорить спокойно и ровно. Тут она почувствовала прикосновение Лениных рук: оказывается, та стянула с нее сапоги и тщательно наматывает портянки. Нина догадалась: Лелька свои собственные портянки просушила за пазухой, теперь эти почти просохшие наматывает обессиленному бойцу. А на свои ноги Лелька накрутит сырые.

– Лелька! Я невзначай простонала… Но ты не думай, будто мне хуже.

– Вовсе ты не стонала, – и Леля сноровисто натянула сапоги на согревшиеся ноги подруги. – Тебе во сне же и почудилось. Еще засни да наберись бодрости.

– Я набралась уже. Мне лучше… Пойдем!

– Сначала подзаправься малость. Я все же запасла клюквы. Хоть и немного.

– А сама?

– Ела! Думаешь, вру?

Под вечер того же дня произошло совсем странное: только что месили грязь у заброшенного хуторка с обугленными стенами, с зияющими провалами вместо окошек – и сразу же очутились в сухом сосняке, гудящем верхушками.

– Лелька! Почему вдруг изменилось все? Ты, негодяйка, на себе меня тащила?

– С чего ты взяла, дуреха? Ничего подобного! Ты сама ковыляла.

– Не смей нести меня.

– И не подумаю! Не хватало мне тащить этакую «разжиревшую!»

А когда сумерки заволокли кусты на старой просеке, Леля вдруг резко дернула к себе Нину. Та успела почувствовать – царапнуло пальцы. Колючей проволокой! И тут же они услышали милое, щемяще родное:

 
Каховка, Каховка, родная винтовка,
Горячею пулей лети…
 

– Наши! – выдохнула Нина. – Лель…

Подруга зажала ей рот.

– Патефон! – шепнула она. – Слышишь, немецкая речь? Это фашисты.

А дальше у Нины стали стираться грани между днями и ночами, между коротким урывчатым сном и явью. Лишь одно крепко, навсегда запало в память.

Леля сказала, что сейчас удалось ей собрать немножко калины. Как только минуют сырой луг и выберутся на пригорок – отдохнут и подкрепятся. Наконец одолели топкую низину, расположились на корнях. И Нина старательно жевала твердоватую лепешку и следила из-под слипающихся век, чтобы Леля тоже ела… Потом, уже в забытьи, почувствовала, как она жует и глотает хлеб. Откуда взялся? Нет, это не хлеб, а кусочек ячменной лепешки. Той самой!..

– Лелька! Ты не съела тогда, как уговаривались? И мне подсунула, пользуешься, что плохо соображаю. Твоя низость это – самой не съесть, а мне скармливать.

И Нина заплакала, ненавидя себя за то, что в забытьи съела сбереженную Лелей долю.

У Нины заболело и распухло горло. Не могла даже шептать. Однако брела.

Но вот иссякли также и Лелины силы. Укладывая ненадолго подругу на свой ватник, Леля заставляла себя стоять. А что, если не хватит силы подняться?

Выпрямясь и держась за ветви дерева, девушки заметили сквозь мельтешащий снежок две фигуры в серых шинелях. Один разматывал катушку. Донеслись обрывки русских слов.

Леля крикнула. К ней подбежали.

На расспросы телефонистов Леля ответила то, что предписывалось в таком случае:

– Мы – медсестры… Выбрались из окружения.

Телефонисты заверили: как только восстановят связь, сразу пришлют подмогу.

Леля вдогонку им выкрикнула вопрос, от которого Нина пробудилась:

– Какое сегодня число?

– Четвертое ноября!..

После шести суток боевого пути комсомолки Колесова и Шингаленко добрались до своих.

6

Лелю и Нину везли в Тучково на дряхленьком, чихающем «газике» с выбитыми боковыми стеклами.

Девушки смотрели на встречные грузовики, над кузовами которых виднелись ряды касок, и снова друг на дружку… И молча улыбались. У них не было сил даже говорить.

До КПП перед Тучково доехали, когда уже стемнело.

Работники медпункта направили девушек в Кубинку, в походный госпиталь.

– Немедленно в Москву! – приказала главный врач госпиталя после того, как обнаружила у Нины рецидив туберкулеза.

– Не лучше ли дать им отлежаться? – возразил ассистент. Уж больно слабы…

– Понимаю, коллега. Но я за девушек не беспокоюсь. У них такая воля, которую, – главный врач помедлила, выбирая слова, – назвать «железной», пожалуй, маловато.

Рано утром из госпиталя отправляли в Москву тех, кто нуждался в специальном лечении. У санитарной машины толпились выздоравливающие и легкораненые. Каждому хотелось сказать девчатам что-то теплое на прощанье.

И вдруг сквозь толпу протиснулась запыхавшаяся от бега кареглазая девушка в такой же линялой, измызганной стеганке, в каких накануне предстали перед связистами Леля и Нина. Это прибежала Зина Морягина. Она успела лишь обнять подруг и сообщить, что и Тоня здесь. Вскоре они тоже поедут в Москву… Потом, уже в последний миг шепнула Леле на ухо:

– Мы с Тоней в Особом отделе… Ненадолго!

Зина приостановилась в воротах, посмотрела, как санитарная машина поворачивает за угол, к шоссе, и снова припустила бегом. Обрадовать Тоню.

У водопроводной колонки ее догнал высокий, тощий особист. Уже знакомый. Вчера утром, едва их с Тоней доставили в его ведомство, он накормил подруг, дал им выспаться. Лишь поздно вечером расспросил их, каждую в отдельности.

– Извините, Марягина… Но через часок еще не отделаетесь от нас. Понимаете, еще один явился… Будто бы подрывник. Проверяем его россказни.

– Имя, фамилия? – нетерпеливо крикнула Зина и даже притопнула сапогом.

– Потом узнаете. А пока подождите меня с Тоней. Я помогаю пробку на шоссе ликвидировать. Того и гляди, налетят «юнкерсы».

Подруги долго ждали «своего» особиста. Когда наконец он явился, то позвал одну только Зину.

…В узком длинном коридоре полуподвального помещения они подошли к отдаленной двери. Зина вздрогнула от щелчка ключа в замке. Опередив особиста, вбежала в каморку, освещенную чахлым фитильком в консервной банке. На кровати, положив голову на тумбочку, сидел парень. Он встрепенулся:

– Зинка-а! Выручай!..

Только по голосу она распознала Самсона. Внимательно всмотрелась. Он резко изменился. Втянулись его полные, рыхловатые щеки, остро выступили скулы. Маленькие глаза потонули в глубоких темных впадинах.

Поначалу Зина не могла понять, в чем подозревают Самсона. Потому что никогда не слышала о «самострельщиках». Не представляла, откуда могут появиться такие…

Подозрения возникли на другой день, когда парня спрашивали, при каких обстоятельствах он откололся от группы… Замешательство Самсона побудило задать вопрос: уверен ли он, что товарищи слышали не только его выстрелы, но и немецких автоматчиков?.. И тогда напомнили ему, что ранившая его пуля была выпущена выстрелом чуть ли не в упор.

Зина подтвердила многое в его показаниях.

– Очень хорошо, – сказал офицер, – однако вы, товарищ Морягина, не слышали никаких иных выстрелов, кроме винтовочных? И как раз в стороне братской могилы, куда подследственный был послан за оружием. Потолкуйте-ка наедине с ним по-товарищески!

Офицер вышел.

Чтобы поскорее покончить с этим неприятным разговором, Зина принялась бить в одну точку: почему группа не слышала автоматных очередей?.. Самсон в конце концов признался: поначалу бахнул он трижды, так как в шелесте листвы послышалось, будто кто-то подкрадывается в темноте. Сразу же понял: померещилось. Однако живо представилось, как все примутся потешаться, когда откровенно расскажет об оплошке.