Текст книги "Дерзкие рейды (Повести)"

Автор книги: Александр Одинцов

Соавторы: Дмитрий Юферев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Приказано затаиться. Не двигаться. Неужто не соображаешь? Если ты зыркаешь в бинокль, то немцы тоже не спят!.. Насчет прочего – не беспокойся. Если промажешь, то я подстрахую.

– Тогда на кой нас вдвоем снарядили сюда? Коли ты один справишься? На кой?

– А ты подумай. Может, и смекнешь.

Помолчали. Лепилов перевалился на бок. Принялся сгибать и разгибать ноги.

– А что за люди командир и комиссар? – начал он опять. – А?..

– Ты же был вчера в Улейке, когда они всех наших поздравили с двадцать четвертой годовщиной. Слышал и видел. Еще тебе надо?

– Простачка строишь? Я ж не внешностью интересуюсь.

– А души, видимо, ты разгадал. Раз в отряд попросился.

– Учти, я вдоль и поперек исходил здешние места, – сменил тему Лепилов. – Безошибочно провожу тебя к условленному месту сбора. Не сомневайся! – И добавил: – Пока доберемся туда – хлебнем лиха. Нам отсюдова дальше всех.

– Зато самое легкое задание досталось. Другим не из укрытия стрелять, а идти в атаку. Лезть напролом!.. Преимущество внезапности лишь на первую минутку. Группе прикрытия, которую возглавил командир, еще тяжелее придется. Многих, возможно, не досчитаемся, – и, толкнув Лепилова в бок, приказал: – Дай-ка оптику! Живо!

Тот, будто не расслышав, судорожным рывком прижал окуляры к глазам. В следующий момент бинокль был отброшен, а в руках Лепилова оказался карабин. Лязг затвора – патрон в стволе.

– Единственный шофер в грузовике! Слышь, Нечаев, – один только! Видел я. При выезде часовые подзадержали, борт откинули… Да и бачок бензиновый – туда, легким махом! Ясное дело, порожняя машина… Слышь! Этот шофер – наша добыча!

Нечаев, который и сам разглядел шофера в приближающемся даймлере с открытым кузовом, скользнул взглядом по циферблату часов.

– Открывать огонь можем только после четырех!.. – напомнил он. – Таков приказ. А сейчас без шести минут.

Лепилов ошарашенно взглянул на товарища, не зная что сказать.

Грузовик приближался. Утробное урчанье дизелей все нестерпимее резало слух. Нечаев уже не смотрел на часы, но чутье подсказывало, что сейчас – без пяти… А даймлер миновал уже почти полпути до участка дороги напротив засады. Когда поравняется с двумя бойцами, до предписанного срока недостанет четырех минут. Значит, обязаны пропустить немца, выполнить приказ.

Равномерно нараставший рокот сменился надсадным воем. Даймлер остановился, шофер вылез из кабины.

– Теперь, гад, не уйдешь! – воскликнул Лепилов. – Скаты за три минуты не сменишь.

Немец откинул борт, извлек еловый лапник из кузова и проворно подложил под задние колеса. Все за какие-то полминуты! Выбоину шофер не разглядел – и только!.. Вот он уже в кабине, поддал газу. Взревел мотор, грузовик рванулся вперед и покатил.

– Нечай!.. – крикнул Лепилов. – Ежели дашь уйти немцу – пеняй на себя.

– Я выполняю приказ!.. И тебя заставлю выполнить. Из нас обоих я назначен старшим.

Нарастающий рокот дизелей почти заглушил голос Нечаева. Но Лепилов его понял или угадал.

– Пособник ты, сволочь!.. Я сам управлюсь!

Лепилов навел карабин на поблескивающее ветровое стекло. Немецкий грузовик словно разбухал на глазах. Уже меньше километра до него.

Нечаев метнул взгляд на стрелки часов.

– Лепилов, не балуй! Внезапность нужна нашим! Иначе провалим все дело! Приказ есть!..

Что-то дрогнуло в душе Лепилова. Теперь он тоже просил, почти умолял. И проглатывал окончания слов от лихорадочной спешки:

– Я с единого разу! Не робь, Нечай! Немцы на одиночный бах – ноль внимания.

Грохнул выстрел. Грузовик прибавил скорость.

– Упустили! – давясь подступившими к самому горлу ругательствами, прохрипел Лепилов.

«Раз даймлер укатил – немецкие постовые, может, и не подняли тревогу от одиночного выстрела», – подумал Нечаев. Но все же насторожился. Сейчас, наверно, обшаривают «цейсами» шоссе и ближайшие перелески… Лепилов, пожалуй, способен опять садануть. Попробуй за таким уследить.

Раздался хриплый, растерянный голос напарника:

– Нечай, слышь? Уже перевалило за четыре! Цельных три минуты пятого. Наши не начинают. Неужто отменили?.. Нам-то что делать?..

Теперь они лежали бок о бок.

– Видать, заметили немцы… Нашим пришлось драпануть, – предположил Лепилов. – Оторваться от противника, деликатно выражаясь. Единственный шансик угодил в наши руки, так упустили… Наши-то как пить дать уже далеко.

– Обнаружь немцы наших – не пожалели бы патронов! Значит, иное что-то.

– Какое там иное?!

– Может, из-за твоего баханья и перестроились на ходу?.. Выстрел насторожил противника. А раз немцы начеку – не попрешь на них сразу-то… Вот наши и выжидают, когда поуспокоятся, – и Нечаев снова потянулся к биноклю.

15

Вороны, вспугнутые гулом немецкого самолета, который пронесся над селом, опять уселись на макушки лиственниц. Хриплое карканье мешало младшему лейтенанту Астапову прислушиваться к неровному, с перебоями, тарахтенью мотоцикла. Его вновь и вновь пытались завести. Астапов уже четверть часа назад занял отведенную ему позицию на склоне заросшего оврага. Он очистил свою форму хауптмана от налипшей глины и сейчас, поглядывая из укрытия на трех дозорных, ютящихся на тесной мельничной вышке, наводил блеск на шмайсер.

Уже десять минут пятого, а комиссар все еще не подал сигнала. Он выжидал, когда этот единственный связной мотоцикл маршевой роты покинет село. Тогда гитлеровцам не просто будет вызвать подмогу. А телефон не поможет: после первых выстрелов бойцы перережут провод.

Но долго медлить с атакой нельзя. Надвигающийся туман усложнит проведение операции. Трудно будет вести прицельную стрельбу. Придется положиться на гранаты, а от них могут пострадать и жители. Все это хорошо понимал Клинцов.

Подполз Ковеза и доложил, что обследовал полосу леса за спиной ударной группы и за прикрытием. Вплоть до шоссе на Улейку. Немецких патрулей не обнаружено.

– Жду еще… – начал было комиссар и осекся: совсем охрип за долгие минуты молчания. Вытянул блокнот из планшета, нацарапал на обложке крупными буквами:

ПЕРЕДАЙ АСТАПОВУ: ОГРАНИЧИВАЮ ЕГО ЗАДАЧУ. ПУСКАЙ ЗАЙМЕТ БРЕВЕНЧАТЫЙ СРУБ НАИСКОСЬ ОТ ЛАВКИ И ВЕДЕТ ОГОНЬ ТОЛЬКО ИЗ УКРЫТИЯ, КАБЫ НАШИ СГОРЯЧА НЕ СТРЕЛЬНУЛИ ПО ЕГО НЕМЕЦКОМУ МУНДИРУ.

Ковеза прочел, скользнул взглядом по напряженным взглядам снайперов и попрощался с ними кивком. Слева между голых побегов ольшаника показалась и тотчас исчезла его светлая кубанка.

Клинцов прикинул: через четыре или пять минут разведчик доползет до оврага, поднимется Астапов… Дозорных на вышке, конечно, насторожит незнакомый офицер вермахта, задами пробирающийся в село. Но сразу стрелять не решатся. Вдруг это и вправду капитан вермахта?.. Скорее всего окликнут. Значит, приподнимутся на вышке. Подставят себя. Покамест же над низкими дощатыми стенками видны лишь головы да плечи, мала мишень… Если Астапов не отвлечет внимания дозорных, вряд ли удастся обезвредить их первыми выстрелами.

– Надеюсь, никто не забыл свою цель? – громким шепотом спросил Клинцов и добавил: – Не торопиться!

Он глубоко вдохнул сырой, горьковатый воздух, чтобы команда «Пли» прозвучала внятно, чтобы расслышали ее также и те, что за спиной. Но команды не последовало.

Кажется, не зря отложили атаку. Да, не зря. Связист и не думает уезжать, а просто еще раз проверяет машину. Впрочем, сейчас все выяснится. Ждать осталось недолго. Треск усилился. Мотоциклист помчался налево. Значит, через поле!..

Клинцов прицелился. Он не глядел на снайперов: они знали свое дело туго.

– Пли! – скомандовал он и плавно нажал на спусковой крючок.

Через мгновение он пружинисто оттолкнулся от земли и крикнул:

– За мной!..

Вот они, минуты, когда стираются грани между командиром и бойцами. Все охвачены общим порывом, и вместе с тем каждый выполняет свою задачу.

Уже не деревья кругом, а одни лишь кустарники. На мельничной вышке – все немо, за земляной гатью – рябая поверхность пруда. От воды потянуло стылым ветром. В горле пересохло…

– Пригнуться! Пригнуться!

Клинцов бросает взгляд налево, где только что разорвалась мина. Она угодила в сарай. От него летят стропила. Дружно зарокотали «дегтяри», застучал немецкий крупнокалиберный, залились автоматы.

Группа прикрытия во главе с Шевруком ударила по секрету немцев в лозняке…

– Вперед!.. Не задерживайтесь!.. – крикнул раненый Лева.

Бойцы преодолели зону огня и ворвались в село.

16

Нечаев вытащил финку и начал ковырять подмерзшую землю.

– Сделаем окопчик, – сказал он Лепилову. – Сейчас уже нелегко нас из села разглядеть. Можно копошиться.

– Зачем? Повторяю тебе, смотались наши. Мы-то добросовестно дрогли тут, и все впустую… Коли не поспеем своих догнать – пришьют дезертирство.

– Ступай!.. А я подожду.

– А приказ? – ехидно прищурился Лепилов.

– Комиссар сказал: после четырех двадцати разрешаю снять засаду. Понимаешь? Отход разрешается, но не предписан! А ты можешь идти. Не держу. И хронометр забирай!

Лепилов снова приподнял часы.

– Еще минута… Нет уж, я – в точности по приказу.

И, переждав минуту с часами в руках, Лепилов начал отползать.

Нечаев не обернулся. Между тем его напарник, отдалясь шагов на тридцать, остановился.

– Ладно, Нечай… Так и быть. Обожду еще малость.

Нечаеву стало слышно его брюзжание. Да не до того! Много ли нароешь финкой? Приходилось вдавливать пальцы в тугую землю, загребать и отшвыривать. Нечаев был уверен, что боевая операция всего лишь отсрочена. Фашистам еще придется послать за подмогой. Только б успеть!..

Ветер унялся. Нечаев и Лепилов слышали, как снова завели мотоцикл. И сейчас, еще напряженнее, чем стрельбу, ждали: вот-вот вымахнет из села. Наконец зачернело на дороге пятнышко, разбухающее, все злее режущее слух.

– Нечай! – Лепилов схватил карабин. – Еще в коляске двое! Трое немцев! И с ручным пулеметом! Разрывными врежут – и кишки вон! Уже двадцать три пятого! Зачем же сверх приказу?

– Утекай, хлюпик! – крикнул Нечаев. Он уже не сдерживал голос: приближающиеся немцы не услышат из-за тарахтенья мотора.

Странно, грузовик-то побыстрее катил… А может, старенький мотоцикл, поизносившийся? Подскакивает и переваливается на колдобинах. Истошно взревывая, пугливо объезжает выбоину, где недавно забуксовал грузовик.

И сейчас Нечаев уже разглядел: ручного пулемета нет! Лепилову со страху померещилось. У того, кто за рулем, на груди десантный автомат. У сидящих в прицепе – шмайсеры… Держат их наготове, стволами вперед.

Захотелось ободрить напарника. Главное – предупредить, чтобы не бахнул раньше времени… Так всех новичков предупреждают в засадах…

Вспомнилось, как разведчики замаскировались на опушке сосняка в полусотне шагов от изгиба автомагистрали. И повеселевший, как всегда перед рискованным делом, Алексаев торопливо наставлял:

– Машины перед поворотом сбавляют скорость, и легче прошить очередями шоферов первых машин автоколонны, чтобы головные грузовики – прямехонько в кювет.

Однако немцы понимают, сколь выгодно это место для засады, и, наверно, пальнут из кузова страхующими очередями… Мол, разглядели вас, не надейтесь застать врасплох солдат вермахта! Не отвечайте на провоцирующий огонь!

С ускорившего ход мотоцикла хлестанули шмайсеры. Мелкие щепки посыпались на вспотевшую шею Нечаева. Он вжался в свой недоделанный окопчик. Ждал, когда немцы подъедут ближе.

Мотоцикл уже в двухстах метрах. Пора!.. По тому, кто за рулем! Ага, заменяют кассеты… Самая пора.

Нечаев уже не старался остаться незамеченным. Эх, пробить бы мотор, а там – будь, что будет… А мотоцикл подскакивает на колдобинах. Теперь – уже в сотне метров. И Нечаев пустил длинную очередь. Патронов не жалко, только бы попасть!..

Лязгнул затвор, отскочил назад. Истрачена кассета. Скорее новую… Нечаев помнил, что за секунды, необходимые для перезарядки, может, и его самого «прошьют». И все-таки какое-то время смотрел на врагов неподвижно, как одеревенелый.

Передний немец – по-прежнему за рулем! И мотоцикл, бодренько подскакивая да подвывая, катит себе. «Неужели промазал?» Нечаев с отчаянием снова вжался в землю, ладонью вбил запасную кассету. Сквозь остервенелую трескотню автоматов – гулкий одиночный выстрел.

– Бей! Лепилов! Бей!..

Из коляски вывалился немец! А сосед, уже с двумя шмайсерами подмышкой, втягивает его обратно… Убитого или раненого?

Мотоцикл поравнялся. Нечаев резанул очередью на всю кассету. Неужели снова промазал? Нет! Мотоцикл удалялся, но гораздо медленнее, чем две минуты назад. Отстреливался лишь один немец.

В Борках раздались гулкие взрывы. Гранаты? Нет, скорее, мины.

Бахнуло над самой головой Нечаева. Показалось, будто ударила в березу разрывная пуля. Мотоцикл удалялся медленно и не подскакивал – дорога ровнее стала… Нечаев взял на мушку голубовато-пульсирующий огонек мотоцикла… Дал очередь.

Сзади послышался вскрик. Это ранило Лепилова.

– Скорее!.. – торопил Нечаев.

А грузный Лепилов уже задыхался – и от ходьбы, и оттого, что говорил не переставая. Он был рад, что ранение оказалось пустяковым. Пуля слегка задела правую руку.

– Уважаю тебя, Нечай. Ты прав насчет отряда, – частил он. – Не драпанули, не отступили! Тебе легче было судить: уже два месяца в отряде. А я-то лишь со вчерашнего дня… Но тоже пособить успел. И вот он, алый знак доблести (так Лепилов назвал ранение). Потрепав простреленную руку, продолжил:

– Желаю всегда рядом с тобой сражаться! Бой в Борках идет, а коли подоспеем – и мы примем участие!

Нечаев отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Он понимал состояние Лепилова. Тот гордился своим ранением и, по-видимому, считал, что стал уже настоящим бойцом.

В действительности же Лепилов наибольшую пользу принес позавчера: довольно толково – прямо перед глазами начальника разведки спецотряда лейтенанта Алексаева – по памяти нацарапал план проделанных немцами просек. Появление же в Улейках на следующее утро Шеврука и Клинцова, а вечером и Астапова снова круто повернуло воинскую судьбу Лепилова. Он сообразил, что все четверо подтянутых, остроглазых кадровых военных – старшие в едином, отлично организованном боевом братстве. Лепилов поклялся Астапову, что оправдает доверие, если тот и еще более ответственные командиры, которых он видел и слушал, согласятся принять его.

И со вчерашнего вечера Лепилов был одержим стремлением поскорее доказать обретенной боевой семье, что он – ничем не хуже других воюющих, и не менее храбр, и не менее губителен для врага. Столь сильно хотел он доказать свою храбрость, столь добросовестно заставлял себя сделаться храбрым, что и впрямь становился немножко храбрее. Показное и напускное тесно переплетались и почти сливались с искренним душевным порывом.

До прихода в отряд спецназначения Лепилов и вправду немножко помогал местному партизанскому отряду, но все время думалось ему, что его недостаточно ценят и не дают проявиться его возможностям во всей полноте. Райкомовцы и другие здешние видные партийцы погибли еще летом при защите Смоленска, вот и вышло: сердцевину сплотившихся немного позже в маленький отряд составили рядовые колхозники… Поэтому осевший в Улейках окруженец Лепилов не сомневался, что его законнейшее место только в штабе отряда.

Первую боевую операцию (скромную засаду на трех немецких интендантов, угнавших коров из Улеек) провели без всякого командира и лишь с единственной боевой винтовкой успешно, невзирая на то что прочие участники засады были вооружены только дедовскими дробовиками. Боевая винтовка же принадлежала ефрейтору Лепилову. Поэтому, когда отбитые коровы были возвращены в свои хлева, когда отряд, отойдя в лесок, открытым голосованием избрал конюха своим командиром, однорукого же секретаря сельсовета – комиссаром, Лепилову представилось это попранием основ… Его плохо скрытое недоумение перешло в разочарование, когда новоиспеченные командир и комиссар отряда решили: винтовку передать леснику-разведчику.

Лепилов не выдержал и раскричался. Потом принялся взывать к чувству справедливости рядовых бойцов отряда. Конечно же, никто не поддержал его: людям, издавна знавшим друг друга, были неприятны претензии человека пришлого… Наконец эти, весьма неравные, конфликтующие стороны договорились: столичный товарищ Лепилов, оставаясь в Улейках, возглавит партизанский перевалочный пункт. Многоопытный секретарь сельсовета, лишившийся руки еще в гражданскую войну, особенно напирал на словцо «возглавит»: этим он как бы отдавал дань прозрачным намекам Лепилова на свою неоспоримо большую ценность, чем все прочие люди формирующегося отряда. Лепилову торжественно был вручен наган со сбитой мушкой и пятью патронами в барабане.

В это время ударная группа забросала гранатами просторный дом сельсовета, где размещались офицеры маршевой роты.

Успех атаки был определен маневром Астапова, переодетого в форму капитана вермахта. Первой же очередью он «срезал» патрульных, а затем засел с Ковезой в бревенчатом срубе. Разведчики отвлекли внимание врага и дали возможность ударной группе прорваться к центру деревни.

За несколько секунд до того как наши бойцы подоспели к осажденному срубу, Астапова убило разрывной пулей, а Ковезу тяжело ранило.

Отряду достались трофеи: один крупнокалиберный МГ, а также ручные МГ и шмайсеры с большим количеством патронов. Были захвачены также карты Подмосковья и много документов. Среди них был и приказ соединиться с маршевой ротой, только что прибывшей в село Берники (4 км по шоссе), с тем чтобы утром 9 ноября совместными силами прочесать лес на участке Борки – Улейка. Здесь воздушная разведка немцев обнаружила партизан.

17

Смертельно раненный Ковеза, стиснув зубы, метался на плащ-палатке.

– Ваня, бинты не сдерни! – беспокоился Клинцов. – Тихо лежи. Лучше стони, ругайся – легче будет.

Из-за нестерпимых болей к разведчику редко возвращалось сознание. Не замечал он, что в шалаше лишь один комиссар. В полубреду шептал:

– Хлопцы!.. Дайте же мой парабел!.. Или – сами… Ридны хлопцы, мочи нема. Хиба ж я не заробыв?.. Як огнем пече. И не можу бильше. Вмерты хочу…

Клинцов наклонился над Ковезой, поправил под плащ-палаткой сбившийся лапник, вспомнил, что военфельдшер предупредил: «раненый проживет не более полутора часов. У него прострелена печень».

Однако уже скоро займется рассвет, а Ковеза жив. Похоже, военфельдшер ошибся. Хорошо бы!

В полудреме Клинцов уловил очередную смену часовых. Слабо донеслось всхрапывание трофейного скакуна. Комиссару подумалось: на рассвете Увалин снова осмотрит Ковезу и откажется от безнадежного диагноза.

С этими мыслями Клинцов уснул.

Проснулся он от смутного чувства: что-то вдруг изменилось… Осторожно привстал и вздрогнул от напряженного встречного взгляда. В черных впадинах влажно блеснули глаза Ковезы.

– Слухай, комиссаре… – Ковеза теребил рукой ватник, которым его укрыли после укола морфия. – Выполни просьбу!..

Клинцов помедлил с ответом, побоялся вчерашней просьбы товарища – вернуть ему парабеллум, однако сказал:

– Выполню.

– Мати моей ридной напиши…

– Ваня, друг… Ты держись, не поддавайся! Не будешь обузой. Партизаны помогут, устроят на лечение!..

– Выполни просьбу, – требовал умирающий.

– Выполню, клянусь!.. Убьют если меня, командир отправит письмо. Погибнет и командир – Алексаев отправит… Еще напишем, что ты – первый храбрец отряда.

– То мати моей не треба… Но легче будет ей… Что не мучився…

И разведчик затих. Клинцов прислушался.

Окрик часового. Тревожный, громкий… Потом все тихо. Странно! И вдруг голос Шеврука:

– Комиссар! А ну вылазь!.. Алексаев прискакал! С партизанскими разведчиками! Добыл ориентировку!

Лейтенант Алексаев и трое конных партизан побывали на рассвете в Борках. Немцев там не обнаружили. Остатки разгромленной маршевой роты вместе с подоспевшим из ближнего гарнизона подкреплением убрались восвояси. Воспользовавшись этим, бойцы отряда и жители села похоронили младшего лейтенанта Астапова и его девятерых погибших товарищей. Это произошло 9 ноября 1941 года.

А через три недели отряд спецназначения с боями прорвался через линию фронта. Трофейные документы и карты были переданы командующему Западным фронтом Г. К. Жукову. Их использовали при подготовке контрнаступления советских войск под Москвой. А через несколько дней приказом командующего Западным фронтом весь личный состав отряда был награжден боевыми орденами и медалями.

СТУПЕНИ МУЖЕСТВА

1

Гитлеровские танковые и механизированные полчища подходили к Можайску. Немецкие солдаты и фельдфебели перечитывали «Памятку» фюрера:

«…Ты, германский солдат, должен только действовать, ничего не бояться. Ты неуязвим для расслабляющих чувств. Нет нервов, нет сердца, нет жалости: ты выплавлен из германского железа. После победы ты вновь обретешь ясную душу и сердечность – для детей своих, для жены, для всей Германии. Но пока – вытрави в себе жалость и сострадание к побежденным. И вскоре целый мир будет стоять перед тобой на коленях…»

Четырнадцатого октября командующий группой гитлеровских армий «Центр» подписал приказ, где говорилось:

«1. Противник перед фронтом группы армий разбит и отступает, переходя на отдельных участках в контратаки. Группа армий преследует противника.

2. 4-я танковая группа и 4-я армия без промедления наносят удар в направлении Москвы, чтобы уничтожить еще находящиеся перед Москвой силы противника, а также плотно окружить город.

2-я танковая армия с этой же целью должна войти в район юго-восточнее Москвы, с тем чтобы, прикрываясь с востока, охватить Москву с юго-востока, а в дальнейшем – и с востока.

Линией прикрытия с востока после окружения Москвы должен стать рубеж: Рязань – Ока (у Коломны) – Загорск – Волжское водохранилище.

При окружении Москвы с юга и севера разграничительная линия между 2-й танковой армией и 4-й армией будет определена в зависимости от условий обстановки. Кольцо окружения Москвы должно быть постепенно сужено до Окружной железной дороги. Всякая капитуляция должна отклоняться».

Четырнадцатого и пятнадцатого октября танковые колонны прорвали наши оборонительные линии у Можайска. Чтобы закрыть ширящуюся брешь, Ставка Верховного Главнокомандования решила ввести в бой резерв, сосредоточенный в лесах восточнее Москвы, но требовались сутки, чтобы перебросить его и развернуть в боевой порядок. Поэтому Ставка была вынуждена, подняв по тревоге московские военные училища, направить курсантов к месту прорыва. Вооруженные только винтовками, небольшим количеством пулеметов, гранатами и бутылками с горючей смесью, курсанты продержались несколько часов, стойко удерживая занятый рубеж. В обход Москвы с севера гитлеровское командование бросило около тысячи танков.

На направлении главного удара гитлеровских танков – под Волоколамском у села Осташово – был первый батальон 1075-го стрелкового полка.

Комбат сказал перед строем:

– Все мы негодовали, что враг еще не остановлен. Вот и наступил наш черед остановить фашистов. Дадим клятву, что никто не сойдет с этого рубежа!

Комбат шел перед строем, и каждая рота гремела:

– Клянемся не отступить!

– Клянемся!..

Бои за село Осташово начались 16 октября. У батальона было ограниченное количество пулеметов. Приходилось рассчитывать на штыки да на бутылки с горючей смесью.

18 октября гитлеровцы прорвались в село Осташово не с основного направления, а с тыла.

Отряды московских рабочих спешно занимали подготовленные оборонительные рубежи на окраинах города, на Минском и Волоколамском шоссе.

Тем временем к столице с востока подходили эшелоны с новыми дивизиями, ранее дислоцированными в Сибири. Подходили полки и батальоны, только что сформированные из ополченцев, а также из бойцов, которые вырвались из окружения. Всего в Москве было 16 дивизий народного ополчения.

Только бы успеть избавить столицу от смертельной угрозы! Между тем гитлеровцы прорвали нашу оборону также и у Наро-Фоминска. У Волоколамска заняла рубежи стрелковая дивизия генерала Панфилова, прибывшая из Казахстана.

Геринг и Розенберг еще с июля 1941 грызлись в ставке Гитлера из-за поста рейхскомиссара Москвы и Московской области. Осенью 1941-го года в Берлине выпустили бронзовые медали с надписью «Покорителям Москвы».

А в Москве и Ленинграде жены, сестры, дочери ополченцев-рабочих, ушедших на фронт, занимали пустующие места в цехах. Вся страна поднялась на борьбу с сильным и коварным врагом. Советские люди не сомневались в победе. Но борьба предстояла упорная и длительная. Она потребовала мобилизации всех сил. В эти дни в МК комсомола поступили тысячи заявлений от юношей и девушек с просьбой отправить на фронт. Среди них были заявления от студенток Московского института физической культуры Зины Морягиной и Нины Шингаленко.

Студенткам Московского института физической культуры Зине Морягиной и Нине Шингаленко, долгие недели осаждавшим МК комсомола, военкомат, наконец-то прислали вызов.

Обеих подруг отвели в отдаленную, тесную комнатку. Сухопарый, морщинистый полковник поднялся им навстречу, руки пожал, усадил.

– Все бы хорошо, товарищи комсомолки, да есть одна заковыка. Весьма неприятная!

Подруги недоуменно переглянулись.

Полковник пристально посмотрел Нине в лицо. Потом выдвинул ящик письменного стола. Наклонил голову с ежиком коротких седых волос, не спеша перебрал тонкие папки, вытащил и раскрыл одну.

Подруги увидели сколотые и сошпиленные пачки разноцветных бумаг разного формата. Полковник, нахмурясь, поднес ближе к носу маленькую серую бумажку с несколькими строками машинописи. Слегка помахал ею, будто прикидывая, каков ее вес, и снова вонзил испытующий взгляд в светлые, широко раскрытые глаза Нины.

– Смотрите на меня, товарищ Нина Шингаленко, и не краснеете. Но должны бы!

– Еще чего!.. – и Нина, не вставая со стула, топнула ногой. – Ничегошеньки я не должна!

– Во-первых, на старших нельзя топать… А во-вторых, объясняю. Почему вы скрыли в райкоме комсомола, что болели туберкулезом? И притом уверяли, будто бы можете выполнить любое боевое задание, даже за линией фронта. Что же, заодно с вами лейб-медика снарядить, личного врача?

Нину словно подбросило.

– Чепуха какая! Ничего я не скрывала. Но если выискался чинуша, который за давнюю хворобу зацепился, да про нее настрочил, – ему надо морду бить! И не перебивайте меня, товарищ полковник! Я в райкоме подробно рассказывала. Я не только вылечилась, но и перед войной стала чемпионом Краснодара по бегу.

– Это записано, – быстро вставил полковник, едва Нина перевела дыхание.

– Если записано, чего же еще нужно?

– Нужна уверенность! Основа личности – воля. Нередко воля совершает чудеса: люди перешагивают через преграды, которые по логике вещей считались неодолимыми. Однако. Например, если надо втихую проскользнуть между немецкими постовыми? Если промокшая под ледяным дождем девочка с ее сильной волей, но не окрепшими легкими вдруг закашляет – обнаружит себя и товарищей?!.

– Задохнусь, а не кашляну! Рот себе замотаю, – и Нина стукнула кулаком по столу.

Чернильница подпрыгнула. Вокруг нее на бумагах и клеенке разлетелись брызги.

– Вот удружила, вот спасибочко! – и полковник схватил промокашку. – Верю! Включаю тебя в боевую группу. Но, пожалуйста, выйди. Подожди подругу за дверьми. Хочу поговорить наедине с ней. Лучше во дворе побудь.

Нина, выходя, очень осторожно и бесшумно затворила за собой дверь.

Полковник, отложив промокашку, взял резинку. Сокрушенно покачивал головой, подстриженной жестким ежиком. Зина сочувственно смотрела на запятнанные бумаги. Молчание длилось довольно долго. Полковник откинулся на спинку стула, спросил с усталой усмешкой и с видом уже вовсе не строгим, а скорее как старый знакомый.

– Ну а ты, Зиночка? У тебя какие заслуги? На какие дистанции чемпионка?

– Ни на какие, – виновато ответила она. Слишком была взволнована, перехватило дыхание.

– Ну вот видишь… И заслуг у тебя никаких, а тоже вызываешься. Наверное, потому, что подруга нахрапом на фронт лезет. И ты – за ней. Да?

– Нет, не да. Не потому!

– А почему же?

– Я бы – и без подруги! Конечно, с Ниной лучше. Но не будь ее – пошла бы одна.

– Пошла бы! – ворчливо передразнил полковник. – Еще пока тебе ничего не разрешили. Нам еще думать и думать. Уж сказала бы – напрашивалась одна!

Молчание. Полковник поднялся. Выразительно повел рукой, веля Зине остаться на месте. Дробными шажками прошелся по тесной комнатке.

– Никаких заслуг, а небось ребятам лихо головы кружишь! А? Хоть этим-то можешь похвастать?

– Не кружу, – багрово покраснев, шепнула Зина. Потом, вспомнив изнывающих сокурсников, улыбнулась украдкой.

– И напрасно!.. И зря! – Он круто повернулся на каблуках, и – длинный, сухопарый, как бы навис над пригнувшейся девушкой. – Зря! На то ты и девчонка, чтобы екали сердца парней, чтобы – счастливая семья, чтобы рос наш народ!

– Я не хуже других…

Уловив этот едва слышный ответ, полковник всплеснул руками:

– Что ты в голову забрала? Не хуже! Вовсе не о том речь! Ясное дело, не хуже. Крепко нас фашисты припекли, но чтобы страна огромная девчонок звала на помощь – это… Не постигаю!

– Никто не зовет, а мы сами… Притом еще до войны летчицы наши – Марина Раскова и Валентина…

– Про летчиц я знаю. Могу и сам порассказать. Одно дело с высот оземь долбануться, но совсем иное – живой в гестаповские когти… Там не краткие секунды мучений – там неделями станут жилы вытягивать… – он приумолк, словно выжидая. Не получив отклика, обошел стол, уселся. И продолжал: – А в райкоме комсомола, насколько мне известно, был разговор о том, что, вероятно, понадобится перейти фронт и в тылу врага воевать… Или ошибаюсь?

– Был.

– Ну вот видишь! – Он снова глубоко вздохнул. Уже, впрочем, не с той подчеркнутой грустью, с какой выслушивал подтверждение, что нет у Зины заслуг. – Формируется, милая девочка, такая воинская часть, из которой в живых останутся ко дню победы далеко не многие. На это вот и намекали в райкоме.

– Согласна на все, – тихо, но твердо сказала Зина. Подняла голову, посмотрела в запавшие, усталые глаза полковника. С полуулыбкой кивнула ему.

– Бывают же, Зина, совпадения. Те же самые слова – «согласна на все» – вчера вечером услышал от самой райкомовки. Вдобавок и у той на щеках ямочки. Выпалила – да и со смеху покатилась. И за эти самые хиханьки спровадил ее.

Полковник встал, выпрямился. Поднялась и Зина.

– Принимаете меня?

– Подумайте с Ниной вдвоем еще! До завтра. Да попридирчивее к себе! Может статься, лучше вас обучить на санитарок или на фельдшеров? Тоже бойцы, тоже большие, нужные дела. Проверьте себя, хватит ли стойкости перенести все. Запомни, Зина: вовсе не стыдно отказаться, пока есть время; другое стыдно – не отказаться, если не чувствуешь полнейшей в себе уверенности. К тому же, повторяю, мы не ждем отказа начисто, вообще отказа от военной службы. Медики тоже до зарезу требуются, телефонистки тоже. Вот я бы, на твоем месте, захотел бы сестрой милосердия… Право! Подходишь! восприимчивая, участливая, чуткая. Поразмысли еще, Зина. Прошу тебя, оцени свои силы!