Текст книги "Ватутин"
Автор книги: Александр Воинов
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
– Парламентер, – коротко ответил Силантьев.
– У вас есть письменные полномочия?
– Нет. Мне приказано передать вам предложение нашего командования на словах. Вот оно: или капитулировать, или быть уничтоженными – всем до единого! – Он сказал это с неожиданной для самого себя резкостью, бессознательно мстя за все те унижения, которым его здесь подвергали. Пусть этот надушенный фашист убивает его на месте, но пусть знает, что ждет его самого, если он не согласится на капитуляцию.
Однако брошенные им слова заставили генерала как-то невольно повести узкими плечами. Другой генерал, стоявший у окна, что-то глухо пробормотал, очевидно выругался, и Силантьев убедился, что он тоже понимает по-русски.
– Какие ваши условия? – помедлив, спросил старший из генералов.
– Мы оставляем всем офицерам ордена и холодное оружие. И командиров и солдат обеспечиваем питанием и медицинской помощью.
– Еще что?
– Больше ничего… Куда вести солдат и где сдавать оружие, будет указано дополнительно.
По тому, как с ним разговаривали, Силантьев понял, что будет смешно и нелепо пуститься сейчас в объяснения по поводу того, что о ссылке и пытках гитлеровцы все врут. Перед ним были матерые враги, они сами отлично знали правду, ведь ложь исходила именно от них. Эти люди сознательно и цинично ведут свою игру, и надо говорить так, чтоб они поняли, что игра эта ими уже проиграна.
– А вы уверены, что наше положение безнадежно? – спросил генерал, стараясь сохранить спокойствие и напряженно улыбаясь краями тонких губ.
– Уверены, – ответил Силантьев. – Мы против ненужного кровопролития. Еще день, еще два, и вы сложите оружие.
Генерал развел руками:
– Но на войне иногда погибают одни, чтобы победили другие. Мы солдаты… – Он встал, отбросив ногой стул.
Сердце у Силантьева забилось.
«Примет предложение, – подумал он, – похоже, что примет».
В это мгновение в комнату вбежал, вернее ворвался, молодой, некстати нарядный офицер. В руках у него была какая-то бумага. Он был радостно взволнован и, не соблюдая никаких норм военной субординации, шагнул прямо к маленькому генералу, что-то прошептал ему на ухо и сунул в его дрогнувшие руки листок.
Генерал прочел, и лицо его слегка порозовело. Не говоря ни слова, он передал листок – очевидно, радиограмму – другому генералу, тот прочел и протянул полковнику. Словно не веря глазам, оба прочитали листок по нескольку раз и, перечитав, обменялись с командующим короткими, но красноречивыми взглядами.
Силантьев не понял, что случилось, но в груди у него тревожно заныло: уж не сумели ли враги где-то прорваться?..
Генерал помолчал, пожевал тонкими губами и взглянул на Силантьева глазами, в которых не было и намека на те колебания, которые, как показалось Силантьеву, прятались в глубине его небольших, бесцветных глаз во время их разговора.
– Так вот, господин парламентер, – сказал он жестко, хмуря брови, – передайте тем, кто вас послал, что мы будем драться до последнего снаряда, до последнего патрона, до последнего человека… Вам ясно?..
– Ясно, – сказал Силантьев.
Генерал повернулся к капитану:
– Доставьте его назад!
На этот раз проклятый капитан затянул узел так, что череп у Силантьева чуть не треснул. Он подавил стон и сам перешагнул через порог. Дверь не успела закрыться, как за спиной у него в комнате шумно и возбужденно заговорили.
Машина шла с большой скоростью. Капитан сидел рядом, но уже больше не говорил с водителем, а только сердито посапывал. Силантьев старался припомнить, какое выражение лица было у генерала в ту минуту, когда его прервал вбежавший офицер. Нет, что ни говори, а они уже готовы были сдаться… Что же случилось? Что было в той радиограмме, которую они получили? Что их так приободрило или припугнуло?
Настроение у Силантьева безнадежно испортилось. Так бы хотелось после всего пережитого прийти и доложить Чураеву, что они сдались. Так нет же – все зря. Напрасные тревоги, напрасные унижения…
Наконец машина резко затормозила, Силантьева бросило вперед.
– Снимай повязку, – сказал над ухом капитан.
Силантьев сорвал и бросил полотенце на снег. Кровь хлынула в голову, и он пошатнулся от внезапной слабости.
Силантьев огляделся. Знакомое место. Изгиб холма, откуда он начал свой путь вместе с капитаном. А там вдалеке, напротив, ветер полощет белый флаг над холмом Ну и заждался же его, наверное, Чураев.
– Иди, – сказал капитан и небрежно махнул рукой.
– Пистолет отдай, – сказал Силантьев.
– Он будет мне на память, – усмехнулся капитан. – Иди, иди и не поворачивайся.
Силантьев вновь перепрыгнул через окоп, в котором сидели солдаты, сделал несколько шагов вниз но склону И вдруг в ярости обернулся.
– Ну, погоди! – крикнул он капитану.
Однако капитан уже успел скрыться за выступом холма, иначе неизвестно, чем бы кончился для Силантьева этот заключительный разговор.
И вот он опять идет размеренным шагом, ощущая спиной, плечами, затылком, как в него целятся враги. Теперь-то уж ничто не мешает им убить его. Но он шел и шел. И, может быть, это внешнее спокойствие спасло его. Гораздо легче и завлекательней стрелять в бегущего – сразу возникает охотничий азарт: а сумею ли я поймать его на мушку!.. Силантьев двигался, пожалуй, даже чересчур медленно, слегка переваливаясь с ноги на ногу.
Только в самом конце пути, когда оставалось всего каких-нибудь десять шагов, он вдруг сделал прыжок и буквально ввалился в окоп к Чураеву…
Ветер продолжал трепать на вершине холма забытый белый флаг, а по всему участку уже начинала нехотя расползаться перестрелка.
Что же произошло в румынском штабе? Об этом стало известно лишь через несколько дней.
Глава двадцать третья
1
Пропади ты пропадом, эта балка! Сколько тяжелых часов пережил возле нее Береговой.
Так бывает только во сне: тебе кажется, что ты уже выбрался из какого-то заколдованного лабиринта, ты с облегчением переводишь дух. Глядь – оказывается, ты на том же самом месте, откуда двинулся в путь, и никакого выхода нет.
Неужели же эта новая неудача отбросит его назад к тем страшным месяцам начала войны, о которых и вспомнить нельзя без глухой душевной боли.
Береговой не мыслил себя без армии: тогда именно он отступал. Был однажды случай, когда рука его сама потянулась к револьверу. Это случилось в отчаянные дни окружения под Харьковом, когда, казалось, уже не было другого выхода, кроме плена или смерти. Почти все командиры его штаба были убиты. Полки превратились в роты неполного состава. Четверо суток Береговой сдерживал противника, но помощь не подходила. Кончались боеприпасы и продовольствие. Измученный до предела непрерывным напряжением и бессонными ночами, он в какую-то злую минуту совсем упал духом и потерял над собой контроль. Умереть, умереть и не видеть этого ужаса! Он очнулся от ощущения боли в виске – с такой силой вдавил он в него дуло пистолета. «Что ты делаешь?.. Что ты делаешь?.. – закричал в нем какой-то внутренний голос. – Ты же предаешь своих людей!.. Трус!»
Береговой сумел вывести остатки дивизии. При прорыве кольца окружения его тяжело ранило в бедро. И пять бойцов несли его на себе, грузного, потерявшего сознание. Очнулся он в госпитале, далеко в тылу.
После выздоровления для него начались дни и недели тягостных переживаний. Его вызвал к себе прокурор. Началось следствие о причинах, по которым дивизия оказалась в окружении.
Под суд Берегового не отдали, но месяца три продержали в резерве. Потом его послали с большим понижением на Урал – начальником обозно-вещевого снабжения.
Жизнь Береговому казалась конченной.
Однажды он через голову всех своих прямых и непосредственных начальников написал письмо в Генштаб с просьбой послать его на фронт в какой угодно должности – хотя бы солдата. Месяца два ему не отвечали. Тогда он послал второе письмо. После этого его вызвали в округ и сделали строгое внушение за обращение не по команде.
И все же он добился своего. О нем вспомнили, и еще через месяц управление кадров направило его в распоряжение командующего Юго-Западным фронтом.
Он воспрянул духом и через три дня уже был в штабе фронта. Однако радость его была преждевременна, Рыкачев, под начальством которого он оказался, знал, что у Берегового в прошлом были крупные неприятности, что его снимали за плохое руководство дивизией, и потому принял его, что называется, в штыки. Если бы Ватутин не перевел Берегового к Коробову, он, несомненно, был бы опять отчислен в резерв, отправлен в тыл, уж на этот раз безвозвратно. Впрочем, и Коробов встретил нового командира дивизии холодно и не без предубеждения. Ему не внушал доверия этот тяжелый, малоподвижный человек, всегда хранивший на лице замкнутое и вместе с тем настороженное выражение.
Когда Береговой замедлил продвижение вперед всей армии, а потом застрял перед балкой, Коробов вышел из себя. Ему хотелось немедленно отстранить от должности этого нерасторопного человека. Он, пожалуй, так и сделал бы, если бы не был связан разговором с Ватутиным. Понять, что поведение Берегового – результат прежних ударов, лишивших его уверенности в себе, а вовсе не трусость и неумение, ему было некогда. Не до психологии, когда от стремительности темпа зависит весь успех наступления.
Но так или иначе, круто вмешавшись, Коробов помог Береговому преодолеть в себе нерешительность, с которой он, может быть, не совладал бы сам. Двинуть вперед дивизию, когда ее так легко отрезать, а затем и окружить? Как решиться на это? Но приказ дан, и надо его выполнять. Береговой был похож сейчас на парашютиста, взглянувшего с огромной высоты на землю и вдруг испугавшегося последнего движения, которое должно оторвать его от самолета. Но тут рука инструктора толкает его в спину. Сердце екает и заходится. Мгновенное отчаяние, а затем потрясающее ощущение собственной смелости и широкого полета под куполом парашюта…
Оставив полк Федоренко у балки и выступая во главе дивизии в указанном направлении, Береговой еще думал, что совершает непоправимую ошибку. И вдруг случилось то, чего он меньше всего ожидал. Полк Федоренко заставил сдаться превосходящие силы врага.
Это было поражение Берегового и его победа… Получив донесение, он минут двадцать молчал, испытывая сильнейшее потрясение. В нем слились смятение и радость оттого, что он сумел переступить через черту, которая незримо отгораживала его от той подлинной смелости, без которой командир – не командир, а тряпка. Он вдруг понял, что нельзя жить привычной старой болью от нанесенных кем-то обид, нельзя все время бояться, что тебе нанесут их вновь. Тогда-то наверняка провал. Он уже не держал зла против Коробова и Федоренко. Даже то, что Коробов накричал на него, представлялось ему не таким уже обидным. Мало ли что бывает в жизни. Он и сам любитель покричать. Ему даже начало казаться, что именно по его инициативе Федоренко остался у балки и сделал все как нельзя лучше.
Глава двадцать четвертая
1
Ватутин внимательно слушал, что ему говорили по телефону из Москвы, изредка повторяя «да, да», и делал какие-то пометки на листке большого блокнота. Лицо его хранило серьезное и сосредоточенное выражение, и лишь где-то, на дне глаз, зажигались искорки затаенного лукавства.
По мере того как разговор развивался, Соломатин, стоявший рядом, стал понимать, что речь идет о какой-то новой делегации, которую посылают из Москвы на фронт.
Он разозлился. Что это такое?! Как можно направлять сюда, где идут напряженные бои? Весь фронт в движении. Да и возиться с ней некому. Соломатин стал подавать Ватутину энергичные знаки: «Откажись», но Ватутин почему-то не только не отказывался, а наоборот, проявил большую готовность: обещал принять гостей и обеспечить их всем необходимым.
Ну что ты сделал, Николай Федорович! – сказал Соломатин, когда Ватутин положил трубку. – Скажи, пожалуйста, зачем ты пригласил делегацию? Ведь сейчас совсем не время…
Ватутин слегка усмехнулся.
– Наверно, Ферапонт Головатый хочет узнать, как дерется его танк? – зло спросил Соломатин. – Так, что ли? Угадал?
– Не угадал! К нам едет представитель американской военной миссии генерал Бильдинг. И с ним два лейтенанта. Хотят посмотреть, как воюют их союзники.
– Ну что ж, – сказал Соломатин. – Пожалуй, ты правильно сделал, Николай Федорович. Пусть едут. Пусть смотрят.
– Безусловно. Они же наши союзники, как-никак.
– Союзники – это так, союзники, а наверняка будут задавать разные вопросы.
– Что ж, и мы зададим.
– О втором фронте? – Соломатин улыбнулся. – Ну, этот вопрос им столько раз задавали… Они наверняка научились отвечать.
– Пожалуй, ты прав, – согласился Ватутин. – Ну что ж… Примем их, и примем хорошо. Надо выделить машины, оборудовать блиндаж…
Соломатин помолчал минуту.
– Интересно, кто этот генерал?
– Участник первой мировой войны.
– Слушай-ка, Николай Федорович, – вдруг встрепенулся Соломатин, – а ведь я никогда дипломатическими делами не занимался. Как же нам себя вести? Разработать церемонию встреч, что ли?
Ватутин махнул рукой:
– Да брось ты церемонии устраивать! По-моему, лучшая дипломатия – это когда нет никакой дипломатии. К нам в Генштаб приезжали иностранные представители. Так я с ними держался совершенно запросто. И мне товарищи из Наркоминдела потом говорили: какой вы, товарищ Ватутин, хороший дипломат.
Ватутин засмеялся. Соломатин погрозил ему пальцем:
– Ну, ну, посмотрим, какой ты дипломат, Николаи Федорович.
2
Генерал Джон Бильдинг, высокий, с красивой седой головой, холеный, розовощекий, моложавый для своих пятидесяти с лишним лет, в защитном френче с множеством орденских ленточек на груди, почтительно жмет Ватутину руку.
– Господин командующий фронтом, – говорит он по-русски с небольшим акцентом, – я передаю привет от армии Соединенных Штатов Америки вам и вашим солдатам.
Два лейтенанта американца, один – высокий, с черными усиками, другой – коренастый, пожилой человек, в очках с квадратными стеклами, мало похожий на кадрового военного, стоя за спиной своего генерала, улыбаются сдержанной, приветливой улыбкой.
Бильдинг делает шаг в сторону и, повернувшись, указывает на них рукой.
– Разрешите, господин командующий, представить вам двух боевых офицеров – лейтенанта Гарри Хенчарда, – при этих словах коренастый склонил голову, – и лейтенанта Майкла Брауна! – высокий лейтенант посмотрел на Ватутина с выражением подчеркнутой приветливости и почтения.
– Очень рад познакомиться, господа! – Ватутин пожал обоим лейтенантам руки и, обращаясь ко всем, произнес: – Мне очень приятно приветствовать вас на нашем фронте. Вы приехали к нам в тот момент, когда армия наша уже завершает операцию по окружению немцев. Я буду рад, если наша встреча и ваше пребывание здесь укрепят взаимопонимание союзных армий… Как вы чувствовали себя в пути, господин генерал?
– О, прекрасно! Мы летели на самолете в сопровождении истребителей, – ответил Джон Бильдинг, и оба лейтенанта закивали головами.
– Вам уже показали, где вы будете жить?
– Все великолепно, господин генерал. Мы благодарим вас за гостеприимство.
– Здесь фронт, – сказал Ватутин. – Не взыщите, если встретятся трудности…
Джон Бильдинг развел руками:
– Мы будем делить с вашей армией все радости и невзгоды!
Ватутин улыбнулся.
– Что потребуется, господа, прошу вас, говорите попросту… Две машины в вашем постоянном распоряжении. К вашим услугам телеграф…
– Я бы попросил, господин командующий, ознакомить нас с обстановкой на фронте, – сказал Бильдинг.
Ватутин распорядился принести карту, на которую были нанесены последние данные. Американцы долго молча смотрели на стрелки, окружавшие Сталинград, и лица их становились все серьезнее.
– Скажите, господин генерал, – вежливо спросил Бильдинг, – это последние данные?
– Это самые последние данные, – подтвердил Ватутин.
Пока он разъяснял, как развивается операция, куда и какими силами наносятся удары, американцы молчали.
– Сегодня мы можем подвести итоги трехдневных боев, – сказал Ватутин, присматриваясь к своим гостям. – К началу наступления перед войсками нашего Юго-Западного фронта и правого фланга Донского фронта находилось тридцать пехотных дивизий противника, три танковые и две кавалерийские дивизии. За три дня наступления наш и Донской фронты полностью разгромили три дивизии противника и нанесли большие потери пяти его дивизиям…
Лицо генерала Бильдинга оживляется:
– И насколько вы продвинулись?
Ватутин подошел к карте:
– Вот видите красные стрелы? Это движение наших войск. Мы продвинулись на разных участках по-разному. От десяти и до пятидесяти километров. У нас уже более трех тысяч пленных…
– А Сталинградский фронт?
– Он идет навстречу нам. Там тоже значительное продвижение… Теперь посмотрите вот сюда… – Ватутин показал на левое крыло фронта. – Здесь, в районе Распопинской и Верхне-Фомихинского, окружено свыше двух пехотных дивизий противника, для пленения которых генералы Коробов и Рыкачев оставили часть своих сил. А главные силы этих армий наступают на юг и юго-запад…
Джон Бильдинг развел руками:
– Но говорят, что в Распопинской румыны, – сказал Бильдинг, и Ватутину показалось, что насмешливая улыбка тронула края его губ.
– Да, – сказал он спокойно, – это правда. Главным образом, румыны. Но что же из этого? Сегодня румыны, завтра немцы.
Бильдинг склонил голову. Очевидно, ответ Ватутина ему понравился.
– И мы сможем поездить по дорогам? Побывать в боях? спросил он.
– Насчет боев – я не знаю, – улыбнулся Ватутин, – ваша армия не столь уж многочисленна, чтобы вести наступление… – Бильдинг захлопал в ладоши, лейтенанты засмеялись. – Ну а во всем остальном вы вполне свободны…
Американцы заняли хатку на краю Серафимовича. Они были приветливы и скромны. На другое утро с небольшой охраной они отправились вперед, на участок танкового корпуса, и побывали за Усть-Медведицким в его боевых порядках. Вернулись к вечеру, усталые и оживленные. Ватутин был занят и не мог уделить им много времени. Он только расспросил у них, где они были, и посоветовал завтра побывать на тех участках, где противник обороняется особенно стойко. Пусть видят, что победа, к которой идут советские войска, – ото победа над противником большой силы и опыта.
На третий день вечером, за ужином, Бильдинг, пользуясь тем, что Соломатина вызвали на телеграф, спросил Ватутина в той уважительной и дружеской манере, которая позволяла ему задавать самые смелые вопросы:
– Скажите, господин генерал, мне хочется разобраться в том, что меня давно занимает, почему кроме вас, фронтом командует военный комиссар?
– Вы. о члене Военного совета?
Бильдинг кивнул головой.
Ватутин удивился:
– Но, во-первых, фронтом командую я, а не он! А во-вторых…
Но американец сразу же прервал его:
– Простите! Разве комиссар вам подчинен?
– Нет, не подчинен.
– Значит, он с вами на одинаковых правах?
– Нет, не на одинаковых, – сказал Ватутин.
– Он может приказывать войскам?
– Нет, не может. Приказываю войскам только я.
– Значит, он действует через вас. Так я понимаю…
Ах, вот к чему он клонит! Ватутин усмехнулся:
– Вы, очевидно, хотите сказать, господин генерал, что на самом деле фронтом командует комиссар, а я лишь выполняю его желания…
Бильдинг опустил глаза:
– Но если есть командующий, ему подчиняются все. Я так понимаю…
– И я гак понимаю, – сказал Ватутин. – Но у нас, в нашей армии, исторически сложились свои особенности. Мы живем по русской пословице: один ум хорошо, а два лучше… Впрочем, даже три, потому что в Военном совете три человека.
– Вы хотите сказать, что комиссар – ваш советник?
– Это уже ближе к истине, – согласился Ватутин, – хотя роль комиссара куда важнее роли советника.
– Но если он советник, зачем ему власть?
– Власть ему дана для того, чтобы помогать мне проводить в жизнь те решения, которые я принимаю.
Бильдинг отпил из рюмки вино и отодвинул ее и сторону. По выражению его лица Ватутин понял, что американец ему не верит.
– Вам непонятно, генерал? – спросил Ватутин, вновь наливая его рюмку до краев.
– А вы почему не пьете?
– Когда я работаю, я не пью, – сказал Ватутин, – а мне еще всю ночь работать…
Бильдинг улыбнулся и кивнул головой.
– Так вам еще не все понятно? – вернулся к разговору Ватутин. Ему хотелось, чтобы Бильдинг понял его до конца.
– Нет, не все, – сказал американец. – Скажите, какую военную академию кончил ваш комиссар?
– Он не кончал военной академии.
– Значит, он не имеет такого специального образования, какое имеете вы? Насколько я знаю, вы окончили военную школу, военную академию и потом академию Генерального штаба?..
Ватутин невольно отметил, что Бильдинг хорошо осведомлен о его биографии.
– Да.
– Так чем же может помочь вам человек, который не окончил даже простой военной школы?
Бильдинг улыбнулся и откинулся к спинке стула Ему показалось, что он завел Ватутина в тупик, из которого трудно выбраться.
– Видите ли, генерал, – сказал Ватутин серьезно, – вы коснулись самого существа вопроса. У нас была революция. Она вызвала к жизни огромные народные силы. Партия коммунистов, к которой принадлежу и я, воспитала государственных деятелей – мужественных, опытных, практичных. Они, может быть, не разбираются во всех тонкостях военного дела, но умеют верно оценить обстановку, умеют работать с людьми, умеют организовывать массы. Вот в чем сила этих людей, генерал… Надеюсь, теперь вы меня понимаете…
Бильдинг сокрушенно развел руками:
– Боюсь, что не совсем.