Текст книги "Пифагор"

Автор книги: Александр Немировский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Яблоко Пифагора

Запряжём мы все ветры в морские свои колесницы

Из ливанского кедра и тонкого нильского льна,

Океанские зори нам однажды раскроют ресницы,

И у Южного Рога на гребень поднимет волна.

   – Ну как? – спросил Абдмелькарт, показывая на накрытый овощами и фруктами стол. – Это, надеюсь, тебя устроит?

   – Я не ем ничего, в чём есть или была душа, и радуюсь изобилию плодов Семлы.

   – Первый раз слышу это имя, – признался Абдмелькарт.

   – У фракийцев оно обозначает и почву, и весь наш мир. Родственные фракийцам фригийцы, обитающие напротив нашего Самоса, Семлу называют Семелой и почитают как великое божество, мать Диониса.

   – Может быть, ты всё же вкусишь какой-либо из даров этой Семлы, или Семелы? – предложил суффет.

Пифагор потянулся к серебряному блюду с яблоками и взял самое крупное, но, к удивлению Абдмелькарта, не поднёс его ко рту, а стал ловко вертеть пальцами.

   – Этот плод евреи, страну которых я посетил по пути из Тира в Вавилон, признают первым, который вкусила женщина, сотворённая из бедра первого мужа. Нелепая басня. Мужское и женское изначальны, как мгла и свет. Я же хочу обратить внимание на форму этого плода. По закону подобия такую же форму должен иметь мир, в котором мы живём.

   – Но ведь считают, что Земля – диск.

   – Как я имел возможность убедиться, о форме Земли и о том, какие силы поддерживают её в пространстве, нет единого мнения. В Индии полагают, что плоская Земля покоится на слонах. В дни, когда мой отец был ещё мальчиком, египетский фараон Нехо, которого, кажется, мучил тот же вопрос, что и нас с тобой, приказал финикийцам, своим подданным, оплыть Ливию.

   – Да-да, мне известно об этом великом плавании наших предков, славу которого присвоил себе фараон с этим именем, – вставил Абдмелькарт.

   – В Тире, – продолжил Пифагор, – мне показали отчёт мореплавателей, и я обратил внимание на то, что, плывя на юг, они достигли выжженной солнцем земли, южнее которой становилось всё прохладнее и прохладнее. Это позволило мне составить мнение о форме Земли.

Пифагор пододвинул к себе светильник и поднёс к нему яблоко.

   – Представь себе, что светильник – Солнце, а яблоко в моей руке – наша Земля. Солнечные лучи падают на выпуклую часть. – Он провёл ногтем полоску. – Вот здесь – невыносимая жара. А здесь, по обе стороны полосы, – прохладнее и прохладнее. А здесь...

   – Здесь сплошной лёд! – вставил суффет.

   – Как ты догадался?!

   – Не догадался, а знаю от застрявшего в этих льдах нашего наварха Гимилькона, моего родственника. Однажды по пути к острову, населённому кельтами, ураганный ветер занёс его гаулу в край вечного холода. Судно вмёрзло в лёд, и во мраке вокруг него с рёвом ходили медведи цвета того же льда.

   – Белые медведи! – воскликнул Пифагор. – Наверное, отважный наварх, о котором ты говоришь, направлялся на остров к западу от Европы. В донесении нашего морехода Колея он назван Оловянным. А вот есть ли океанские острова к западу от Ливии?

Абдмелькарт задумался.

   – Не буду говорить с чужих слов! Три дня назад возвратился из плавания мой сын.

Суффет хлопнул в ладоши. Появившийся почти мгновенно слуга был послан за юношей. Пока его искали, суффет успел рассказать Пифагору о кораблях с переселенцами, которым предстояло обосноваться на океанском побережье Ливии, против Гадеса.

Сын суффета оказался худощавым юношей лет тридцати со светлыми вьющимися волосами и голубыми глазами, более похожим на эллина, чем на финикийца.

   – Ганнон! – обратился Абдмелькарт к сыну. – Мой друг Пифагор интересуется океанским побережьем Ливии и островами к западу от него. Если я не ошибаюсь, мне кажется, какой-то остров за последнее время был там открыт.

   – Гадесцы давно знали об этом острове, – отозвался Ганнон. – Прошёл слух, будто года три назад туда был занесён бурей тирренский корабль. Проверяя это, я побывал в Тиррении и побеседовал с кормчим. Он мне сообщил, что остров расположен в четырёх днях плавания от Ливии и что на нём имеются судоходные реки и роскошные леса, могущие прокормить своими плодами большое войско. После высадки колонистов я надеюсь побывать на этом острове, а также совершить плавание к Южному Рогу, к могучей реке, которая, как говорят, полна крокодилами.

   – Не от этой ли реки отходит Нил? – поинтересовался Пифагор.

   – О землях и народах к югу от великой пустыни нам известно лишь от чернокожих рабов, которые попадают на наш рынок. И я вряд ли смогу проверить верность полученных от них сведений. Моя задача – очертить линию океанского побережья материка с бухтами, мысами и реками и дать его описание для будущих мореходов.

   – И тогда, – вставил Пифагор, – вместо чертежа центральной части Внутреннего моря на стене, что в здании вашего Совета, появится чертёж океанского побережья Ливии?

   – При этом заселённого нашими поселенцами! – воскликнул Абдмелькарт. – Довольно нам квакать вокруг этой лужи, подобно лягушкам! Нас ждёт океан. Мы направим туда наши морские колесницы и запряжём в них океанские ветры. Мы достигнем Южного Рога и вдоль южного побережья Азии двинемся к Индии, стране сокровищ.

Пифагор поднял яблоко.

   – Или воспользуетесь более коротким, западным путём в эту страну чудес, где мне посчастливилось побывать, – путём, которым не плавал ещё никто, и тогда вы убедитесь сами и сможете сказать остальным, что Земля имеет форму шара, совершеннейшую из форм.

Отец и сын обратили на яблоко заворожённые взгляды.

   – Может быть, нам удастся сделать и это, – проговорил Абдмелькарт после долгой паузы. – И если вдруг между Ливией и Индией окажется какой-нибудь неведомый материк или остров, мы назовём его Пифагореей.

Дукетий

Трое суток попутный ливийский ветер без устали гнал обретшие свободу корабли. На палубах вовсю шла игра. Потрескивание парусов дополнялось стуком костей и азартными выкриками. Кто-то изготовил крюк и поймал на кусок прогнившего мяса жадную морскую лисицу. Её долго тянули за кормой, а затем искусно вытащили на палубу и под радостные вопли прикончили. Забавы прекращались лишь с появлением встречных кораблей. Тогда все сбегались на один из бортов и пялились на проходящих, как на невидаль.

Чего только не везли в Кархедон – и рыжеволосых, скованных по двое рабов, видимо кельтов, и необструганные брёвна, и слитки меди. На второй день плавания обогнали корабль с железными клетками на палубе. В них перевозили зверей Ливии. Особенно самосцев поразил страус, о котором они много слышали, но увидели впервые. Никомах уверял, что зверей везут на продажу к тирренам, которые, по его словам, держат их в огороженных местах в своих поместьях, а в городах показывают охочей до зрелищ толпе.

Кормчий, коренастый великан с тяжёлым взглядом, вёл самосскую флотилию древней морской дорогой.

«И что нас ждёт впереди? – думал Пифагор, засыпая. – Встретятся ли на пути сирены, или лестригоны, или обойдётся без приключений? В это время года Посейдон милостив. Но удастся ли избежать встречи с сикелийскими эллинами? Ведь в Кархедоне могли быть их лазутчики, а невооружённые корабли для них желанная и лёгкая добыча».

На заре до Пифагора донеслись звуки оживлённой речи. Кормчий, беседовавший со своим юным помощником, не выглядел столь суровым и недоброжелательным, каким он показался Пифагору на первый взгляд. Имя Дукетий, сообщённое ещё Абдмелькартом, не было финикийским, как и облик кормчего. Непонятна была и речь. Впрочем, некоторые её слова по звучанию напоминали ионийские, и одно из них, с которым младший обращался к старшему, – «патя» – было понятно: «отец».

Подойдя ближе, Пифагор обратился к кормчему по-финикийски:

   – Не прими, Дукетий, моё любопытство за назойливость. Меня заинтересовало, на каком языке ты говоришь с сыном.

   – На сикелском, – пояснил кормчий, скосив взгляд на Пифагора. – Ты, наверное, слышал о моём народе.

   – Конечно, – отозвался Пифагор. – О сикелах мельком вспоминал наш певец Гомер, рассказывая о плаваниях в этих местах своего героя Одиссея.

   – А как ты догадался, что у второго весла мой сын? – перебил сикел. – Ведь он весь в мать, да будут к ней милостивы подземные боги. Туя была шарданкой...

При этих словах глаза Пифагора застлал туман. День сменился ночью. На берегу близ дуба пылал раздуваемый ветром костёр. Голос Дукетия стал затихать, и его заменил другой, уводивший в прошлое. Затем выплыло и лицо Анкея. Праотец вспоминал о своей юности.

   – Так мы вошли в устье великой реки и всю ночь плыли против её течения. На заре нас встретили туземцы на барках из папируса. Вперёд рванулся корабль шарданов, на котором были также сикелы. Я – вслед за ним. Завязался бой. В нас летели тысячи стрел. Одна угодила мне в плечо. Вытащив наконечник, я оглянулся и увидел, что следовавшие за нами карийцы и ахейцы обратились в постыдное бегство...

Когда посветлело, выплыло напуганное лицо кормчего, и Пифагор услышал:

   – Вот ты и ожил. Только я тебе начал рассказывать про странствия родичей моей жены, вижу, ты глядишь сквозь меня, вроде бы заснув с открытыми глазами.

   – Да. Мне, кажется, что-то пригрезилось, – ответил Пифагор, проводя ладонью по лбу. – Я словно перенёсся в то время, когда лелеги, мои предки, совершали вместе с сикелами поход на Египет. Это было тогда, когда эллинами себя называло крошечное племя, жившее в горах, а все острова, большие и малые, принадлежали нам, народам древнего корня, – карийцам, шарданам, тирренам, лелегам, пеласгам. По матери я не иониец, а лелег с острова близ материка, западной частью которого владеет сейчас царь персов. Но ты о чём-то меня спросил?

   – Как ты узнал, что это мой сын?

   – По одному произнесённому тобою слову. Я, в отличие от остальных эллинов, не интересующихся чужими языками и называющих всех, кто не говорит по-эллински, варварами, пытаюсь увидеть в каждом из языков тропу, ведущую в прошлое, когда мир был иным, чем ныне.

Юноша, как заметил Пифагор, не отрываясь смотрел на него, машинально двигая веслом.

   – Ты меня не познакомил с сыном, – обратился Пифагор к кормчему.

   – Это мой младший, Тилар, – сказал Дукетий. – Он знает язык эллинов и читать по-эллински умеет. А старший у меня воин.

   – Мне показалось, Тилар, что тебя заинтересовали мои мысли, – обратился Пифагор к юноше.

   – Ещё бы! – заговорил юноша. – Меня тоже влечёт старина. Но из наших песен не узнаешь о плаваниях древних народов. Они прославляют Адрана, в честь которого дали имя моему брату, наших покровителей паликов, прозорливого царя Кокала. Эллины, поселившиеся у нас в Энне, называют Адрана по-своему, Аресом, а паликов – Диоскурами. Картхадаштцы же именуют Адрана Мелькартом. А о Кокале, стремясь присвоить нашу славу, эллины присочинили, будто бы у него нашёл убежище человек, прилетевший с какого-то далёкого острова и создавший для него много полезного – неприступную столицу, лечебные паровые бани в подземной пещере и много другого.

   – Не мешало бы нам, сикелам, объединиться, – вмешался Дукетий, – и с помощью Адрана прогнать с острова эллинов. Ведь когда-то славный царь Кокал правил всей Сикелией... Но вот, смотри, показался Эрик.

Пифагор повернул голову.

Прямо впереди на фоне неба вырисовывался конус зелёной горы со срезанной верхушкой. Она возвышалась над уходящим к востоку плоским побережьем.

   – Эрик. Один из трёх мысов нашего острова, – пояснил Дукетий. – Здесь мы наберём воду и отдохнём.

   – Можно, отец, я покажу Пифагору эти места? – спросил Тилар.

   – Конечно же, – сказал Дукетий, улыбаясь. – Поведи его на гору. Жаль, что она не так высока, как Этна. Далеко с неё не увидишь.

Эрик

Небольшая гавань не без труда вместила самосскую флотилию. Пока самосцы, высыпав на берег, радовались возможности размяться, Пифагор в сопровождении Тилара поднимался на вершину горы, к городку элимов, расположенному на северном её склоне.

До этого дня Пифагор был уверен, что Сикелия до финикийцев и эллинов была заселена племенами сиканов и сикелов. Об элимах он никогда не слышал.

   – Элимы занимают всё западное побережье, – объяснял юноша. – Мы переселились на остров, занятый сиканами, из Тиррении, они же гордятся, что переправились сюда на кораблях под водительством своего родича троянца Энея. Будто бы здесь он похоронил своего отца Анхиза.

«Какая странная фантазия, – подумал Пифагор. – Самозванство целого народа. Наверное, эти элимы услышали легенды от местных эллинов и им полюбилось имя троянцев или они сочли выгодным иметь знаменитую родню, чтобы не сгинуть в безвестности?»

Тропинка, выведя на плоскую вершину Эрика, незаметно перешла в хорошо утоптанную дорогу. По её обочинам среди зелени виднелись плиты с рельефным изображением полумесяца и финикийскими надписями. Наклонившись над одной из них, Пифагор прочитал: «Украшение Ваала».

   – Как это понять? – обратился он к юноше.

   – Это титул владычицы Танит, к её храму нас выведет эта дорога.

   – Элимы почитают картхадаштскую богиню? – удивился Пифагор.

   – Они почитают Геракла, полагая, что он здесь побывал и одолел их героя Эрика, пытавшегося похитить быка из его стада. Хотя откуда бы здесь оказаться Гераклу? На самом деле они называют Гераклом картхадаштского бога Мелькарта, который своими лучами указывает кораблям путь в океан. Но вот и храм Танит, главной богини элимов. В день великого её праздника отсюда в Картхадашт летит стая посвящённых владычице голубей и возвращается назад. Видишь, над кровлей вьются голуби?

   – Как прекрасно расположение этого святилища! – восхитился Пифагор. – Над морем, между двумя материками. Но ещё прекраснее то, что птицы становятся вестниками Танит, а не приносятся ей в жертву.

Тилар едва заметно вздрогнул. Взглянув юноше в глаза, Пифагор уловил его мысль.

   – Идём отсюда, Тилар, – проговорил Пифагор, отвернувшись. – Сквозь вонь помёта пробился запах крови, нет, не голубиной. Элимы, как и картхадаштцы, оскверняют близкие к богам высоты человеческими жертвоприношениями.

Спустившись к гавани, Пифагор увидел бегущего навстречу Никомаха и по выражению его лица понял, что произошло что-то неприятное.

   – «Тесей» вышел в открытое море, – взволнованно проговорил Никомах. – Мы кричали ему вслед, но с борта никто не откликнулся.

«Этот упрямец Леонтион решил испытать удачу, – подумал Пифагор. – Кажется, для нас это не будет иметь последствий, но что придётся испытать ему и тем, кто с ним...»

Блуждающие огни

Быстро стемнело. Но Гипнос не приходил. И вот взору открылось сказочное зрелище. Слева и справа от судна прыгали, куда-то проваливались и вновь появлялись огни. Самосцы, прижавшись к перилам, силились понять, что это такое.

   – Охота на тунцов, – пояснил Дукетий. – Выходят в море на лодках. Два гребца, факельщик на корме, а на носу гарпунщик. Когда набегает волна, огонь не виден.

   – А в наших водах тунцов нет, – заметил один из самосцев. – Я только слышал о том, что у них сладкое мясо.

   – У тунцов, как у перелётных птиц, свои пути, – продолжил Дукетий. – Известны они не только рыбакам, но и рыбам мечам. Они-то и преследуют тунцов, несущихся как бешеные. В сети их не поймаешь – прорвут. А бить с лодки большая сноровка нужна. Слишком сильно кинешь – сорвёшься в воду. Попадёшь – рыба лодку потащит, пока не устанет. Встречаются особи весом в десять и даже более талантов. Присоленных тунцов в Сибарис на продажу везут – сибариты обычной рыбы не едят. Только тунца и антанею, рыбину, которая водится в Понте Эвксинском.

Блуждающие огни остались за кормой. Впереди загорелось зарево.

   – Здесь конец огненной реки, тянувшейся до Этны, – проговорил Дукетий.

Удивившись этой фантазии, Пифагор спросил:

   – А как ты мыслишь реку, соединяющую две огнедышащих горы?

   – Я над этим не задумывался, ибо это не моя мысль, а эллина, которого я слышал на агоре в Посидонии. И он ещё рассказывал басню, будто на острове обитает старец, у которого в пещере, как узники, заточены ветры.

Пифагор понял, что так запомнился сикелу рассказ Гомера о старце Эоле, вручившем Одиссею кожаный мешок с враждебными ветрами, выпущенными по оплошности его спутниками, которые решили, что в мешке серебро. «Интересно, – подумал он, – откуда Гомер узнал о Липаре – от ионийских моряков или заплывавших в Ионию финикийцев? И почему они не рассказали ему об Этне? Он в этих морях, как и почти во всём другом, – слепец».

   – И пламя горит здесь всегда? – поинтересовался Пифагор.

   – Сколько бы я ни проплывал, оно горело, но я слышал, что огонь исчезал на шестнадцать лет, а на семнадцатый вернулся.

   – А живут ли на этих островках люди? – спросил Пифагор.

   – В старые времена острова были, как мне рассказывал дед, необитаемыми. А вот лет тридцать назад на нашу голову здесь обосновались какие-то бродяги.

   – Бродяги?

   – Да, люди без рода и племени. Вот навстречу керкур плывёт. Побеседуй с кормчим.

Через некоторое время с бортом «Миноса» поравнялось судёнышко.

   – Эй! – крикнул человек с профилем хищной птицы. – Женщин на продажу нет?

   – Сами их два месяца не видели.

Керкур отошёл в сторону.

   – Они не имеют семей, – проговорил Дукетий, – и потому у них всё общее. По очереди одни землю обрабатывают, другие – по морю шныряют. Живут как во времена Сатре.

Поймав недоумённый взгляд Пифагора, сикел продолжил:

   – Сатре – бог наш. Есть предание, что при нём у людей было всё общее. Не было ни господ, ни рабов. Одним словом, золотой век.

«Одинокий островок, где всё общее, – думал Пифагор. – А школа, цель которой познание, не должна ли быть таким же островком? Островком разума в мире безумия. Одиночеством мужчин, объявивших войну накопительству и наслаждениям. Но для них должны существовать строгие правила. Конечно, возможны такие же женские островки со своими правилами. Тот, кто придумал одногрудых амазонок, это понимал. Итак, островок и устав для его обитателей».

Пролив

Пламя Липары недолго занимало воображение самосцев. Усталость взяла своё. В храп вплелись шорохи и вздохи моря. Пифагор лежал с открытыми глазами.

«Видимо, скоро пролив, – думал он. – Куда же направил Леонтион судно? Ведь он мог поплыть к Ихнуссе или обойти Сикелию с юга».

Задремав ненадолго, Пифагор проснулся на заре посвежевший. Гелиос, пробившись сквозь туман, вычерчивал справа по борту мыс, над которым кружилась стая чаек. Волны стали бить сильнее, но вскоре успокоились.

– Оставь свои волнения, – послышался голос Дукетия. – Пролив не опасен.

   – Я плохо себе представляю, где мы находимся, куда плывём. Вот это меня и тревожит.

Сикел, придерживая кормило правой рукой, отступил на шаг.

   – Полуостров, – начал он, – лежит между двух морей, будучи обращён носком на Запад.

   – Носком? – удивился Пифагор.

Дукетий картинно выставил вперёд правую ногу, словно бы собираясь вступить в пляс.

   – Смотри. Вот форма полуострова, нависшего над Сикелией. Несколько загнутый носок педила, готовый её поддать, это и есть Регий, отделённый от Сикелии узким пространством пролива.

   – Очень наглядно! – восхитился Пифагор. – Можно обойтись без чертежа Земли, созданного Анаксимандром. Я припоминаю, что на нём очертание полуострова именно таково, как ты показываешь.

Опустив ногу, Дукетий продолжал:

   – Мыс, который сейчас будет справа от нас, – крайняя оконечность нашего острова. Здесь раскинулся эллинский город Занкла, соперник Сиракуз. Поэтому пролив закрыт для сиракузян. Тирренские корабли стоят в Регии и Занкле, пропуская в пролив только торговые суда, а из военных лишь картхадаштские как союзные. Чтобы твои корабли не пустили ко дну, нам предстоит остановиться в Регии на несколько дней. Объяснение с тирренским навархом я возьму на себя. Заодно пополним запасы воды.

Вскоре судно вступило в пролив, куда Гомер поместил чудовищных Скиллу и Харибду.

«Вопреки его болтовне, – подумал Пифагор, – здесь ничто не препятствует мореплаванию. Сам же пролив немногим более широк, чем тот, что отделяет наш Самос от Микале».

Дукетий направил судно влево, и вот уже стали видны жавшиеся друг к другу домики. Их стадо подступало к вершине холма, занятого, судя по колоннаде, храмом. Дукетий подвёл судно к сторожевой башне и что-то крикнул на своём языке вышедшему на площадку воину. И почти сразу заскрипела державшаяся на поплавках железная цепь. Вход в бухту был открыт.

Ксенофан

И вот корабли один за другим прошли в гавань и в том же порядке заполнили линию мола, где теснилось несколько рыбачьих судёнышек.

Тилар начал утро с хождения на руках и, к восторгу самосцев, так обошёл всю палубу. Потом он приблизился к Пифагору, и тот, похвалив его, начал рассказывать о своём учителе Ферекиде.

И вдруг с мола, к которому был пришвартован «Минос», по сходням взбежал незнакомец. Тёмный загар его лица подчёркивался курчавой белизной бороды. Не представившись, он заговорил срывающимся голосом:

   – Увидел я с мола сначала болтающиеся ноги, а затем услышал ионийскую речь. И не просто речь, а беседу, подобную тем, какие вёл со мною незабвенный Анаксимандр.

   – Ты его ученик? – обрадовался Пифагор. – Вот неожиданность! Ты знал Анаксимандра?!

Незнакомец гордо выпрямился.

   – Да! И это единственное достояние, которым меня наградило отечество. Давай познакомимся. Ксенофан из города, погубленного роскошью.

   – Из Сард? – удивился Пифагор. – Но ведь ты эллин.

   – О нет, не из Сард, а из Колофона, заболевшего лидийским недугом. Об этом моя элегия:

 
Роскошью заражены бесполезной лидийской,
В годы, когда ещё тирании не знали,
На агору, кичась, несли аромат благовоний,
Пурпура блеск, великолепье причёсок.
 

   – Вот что! Ты ещё и поэт?! А я с родины Асия! Перед тобою Пифагор.

   – О, ты самосец! – воскликнул Ксенофан. – А ведь я несколько лет назад посетил твой остров, побывал в Герайоне, насладился зрелищем пробитой горы, обошёл ваш акрополь, а внутрь меня не пустили. Уплыл, разобиженный. Значит, и до вас наша общая беда докатилась. Хотите построить новый Самос? А ты, судя по всему, ойкист[39]39
  Ойкист – в греческих государствах лицо, избиравшееся для организации колоний.


[Закрыть]?

   – Нет, Ксенофан, мы беглецы и, так же как ты, не можем вернуться на родину и даже не знаем, что с нею. А ты откуда и куда держишь путь?

   – Лет десять я жил в Занкле по ту сторону пролива. А потом меня лишили гражданства. Собираюсь обосноваться неподалёку. Городок тут есть. Ранее Гиелой назывался, а когда фокейцы в нём поселились – Элеей. Фокейцы, как всем известно, народ торговый, дерзкий, неугомонный. Надеюсь, их мои воззрения не напугают.

   – Давай спустимся на берег, – предложил Пифагор.

Некоторое время они шли молча мимо самосских кораблей, лениво покачивавшихся на волнах.

   – После бегства из Колофона я много странствовал, – начал Ксенофан первым.

   – И где же ты побывал? – спросил Пифагор.

   – Первой страной, какую я посетил, был Египет, – продолжил он. – Я поднялся по великому Нилу до порогов Слоновьего острова. В Мемфисе я видел, как египтяне оплакивают бога, и сказал им: «Если вы считаете оплакиваемого богом, зачем же его оплакивать?» Меня едва не побили камнями. Эта древняя страна поражена суевериями. Кому только не поклоняются египтяне, кому не приносят жертв! Да и мы, эллины, недалеко ушли от них. Я отрицаю богов Гомера и Гесиода, сладострастных, лукавых, лживых, как люди, творящие их по своему ничтожному подобию.

   – Не эти ли воззрения заставили тебя покинуть Тринакрию?

   – О нет! У них в почёте атлеты. Когда я высмеял их любовь к грубой силе, у меня появилось много врагов.

   – И неудивительно, – заметил Пифагор. – Атлеты – гордость Эллады. И если ты выступаешь против роскоши, тебе бы надо воспевать атлетов.

   – Когда я был в Посидонии... – вновь заговорил Ксенофан.

   – Так это был ты?! – перебил Пифагор. – А ведь я тоже с недавнего времени мечтаю об основании школы.

   – Это преисполняет меня гордостью! – воскликнул Ксенофан. – Ионийцы приобретут славу первых учителей Европы.

   – Будучи первыми учениками Азии, – вставил Пифагор.

   – Которая сделала нас изгнанниками, – добавил Ксенофан.

   – Конечно же, – продолжал Пифагор, – отношения наши с Азией не всегда дружественны. Но ведь ученикам, когда они становятся с учителем вровень, дозволяется вступать с ним в спор. В диалоге мы не просто стараемся доказать свою правоту. Мы – и это главное – постигаем в нём сами себя. И время этого постижения, мне кажется, наступило. А бежим мы не от Азии, а от того, кто взял над нею власть.

Вдали на пригорке Пифагор заметил Дукетия, беседующего с каким-то человеком, и понял, что это тирренский наварх.

   – Прости, Ксенофан, – проговорил он. – Сейчас должно решиться, выпустят ли нас тиррены из гавани, да и Регия я ещё не повидал.

Дукетий, заметив Пифагора, отделился от своего собеседника и поспешил навстречу.

   – Договорились! – крикнул он ещё издалека.

Приблизившись, он сказал:

   – Никаких препятствий нет. Можешь отплывать хоть сегодня. Советую тебе остановиться в Кротоне и там решить, плыть ли дальше или зазимовать. До Кротона при этом ветре не больше двух дней пути.

Пифагор положил руку на плечо кормчего.

– Плавание с тобой было не только спокойным, но и поучительным. И сын твой мне понравился.