Текст книги "Генрих Гейне"

Автор книги: Александр Дейч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Рыночная площадь в Дюссельдорфе с конным памятником Иоганна Вильгельма. Гравюра из Исторического музея в Дюссельдорфе.

Особое блаженство испытывал Гарри, когда дядя разрешал ему рыться на чердаке старинного дома, где он жил, носившем название Ноева ковчега.

Там была свалена старая рухлядь, неизлечимо больная мебель, полусгнившая люлька, в которой некогда баюкали Бетти ван-Гельдерн, ощипанное чучело попугая покойной бабушки, старая флейта, на которой когда-то училась играть мать поэта. Здесь же были глобусы, колбы и реторты, навевавшие особенную таинственность, здесь стояли ящики со стариннейшими каббалистическими книгами и магическими записными книжками. Это был хлам, оставшийся от дедушки Гарри, которого тоже звали Симоном Гельдерном. В семье он носил прозвище «Восточника», потому что много скитался по Востоку и по возвращении в родные места носил арабские одежды. Болтливые тетушки рассказывали об этом предке много сказок и легенд, и по-видимому, он был одним из тех авантюристов, полуфанатиков-полушарлатанов, которых расплодилось так много в восемнадцатом веке. Характерно отметить, что Гарри импонировало социальное значение авантюристической деятельности Симона ван-Гельдерна: он считал его искателем приключений, ниспровергающим, благодаря сознанию своей индивидуальной силы, шаткие преграды, которые ставит ему гнилое общество.

Склонный к романтическим грезам Гарри впитывал в себя рассказы про дедушку, и ему нередко казалось, что он сам и есть покойный дедушка и что его жизнь только продолжение жизни этого давно умершего человека.

«По ночам все это отражалось ретроспективно в моих сновидениях, – рассказывал Гейне. – Жизнь моя походила на большую газету, в которой верхний отдел был занят настоящим, нынешним днем с его событиями и пересудами, а нижний – фантастически воспроизводил поэтическое прошлое в непрерывном ряде снов, подобно фельетонам, где последовательно печатается тот или иной роман…»

Сколько бы мать Гейне ни запрещала сыну слушать «глупые сказки и легенды», Гарри часто бегал на кухню, куда являлись старушки, рассказывавшие интереснейшие, а главное, страшные сказки о заколдованных принцах и бледных привидениях, посещавших заброшенные рейнские замки.

Немало сказок рассказывала Гарри его первая нянька Циппель. Одна из ее знакомых носила прозвище Гохенки, потому что происходила из города Гоха. Про Гохенку ходили слухи, что она колдунья, и Гарри нередко тайком ходил к Гохенке, которая жила, как и подобает ведьме, в полуразвалившейся лачуге, за городом. Муж Гохенки, давно умерший, был палачом.

Шестнадцатилетнего мальчика притягивали в лачугу Гохенки вовсе не ее ведовские чары. У нее жила племянница Иозефа – ровесница Гарри.

Иозефа, прозванная «красной Зефхен» за кроваво-рыжий цвет волос, привлекла романтическое сердце Гарри, Она пела ему старые народные песни и, по его признанию, заставила полюбить этот род поэзии.

Этот первый детский роман Гарри оказал сильное влияние на пробуждающегося поэта, и первые стихи Гарри, написанные вскоре после встречи с Зефхен, носили мрачный, суровый колорит.

Отец Зефхен тоже был палачом, и, очевидно, жестокое ремесло отца наложило печать истерии на нервную, впечатлительную девочку. Она выросла в доме деда, палача, она видела таинственные, мистические обряды палачей, однажды съехавшихся на ночное свидание к ее деду.

Они пировали за столом, на котором горели смоляные факелы, затем встали с мест, сбросив красные плащи, и попарно, с мечами подмышками, направились к дереву, позади которого лежал железный заступ, вырыли глубокую яму и схоронили в нее белый сверток, завернутый в простыню.

Спрятавшись за деревом, дрожащая Зефхен следила за этим обрядом, рисуя себе всевозможные ужасы. И лишь потом узнала она, что у палачей есть обычай не держать при себе меча, которым совершена казнь сто раз, потому что такой меч становится непохожим на другие, он приобретает душу и с его помощью можно совершать чудеса, но он необычайно жесток и вечно жаждет крови.

Старинные немецкие песни, жуткие рассказы Зефхен, ее соблазнительная красота привлекали Гарри и облекали его мечтания в пеструю романтическую оболочку.

И по мере того как героическая пора проходила, империя Наполеона рушилась, немецкие князья пытались вернуть старый феодальный быт, и действительность становилась все бледнее и безотраднее, – Гейне все больше уходил в область мечты о «добрых, старых временах», о возвращении чистой, незапятнанной веры и национального средневековья, когда была единая германская «священная римская империя».

5

Война с Россией 1812 года была началом падения военной диктатуры Наполеона. Первый раз «наследник французской революции» потерпел крупнейшее поражение на снежных полях России; Европа осмелела, увидя, что. император французов получил сокрушительный удар и начала так называемые «освободительные войны».

Как будто не бывало двадцати лет революционных войн, и буржуазная демократия снова уступила место старому феодализму. Наполеон был свергнут с престола в 1814 году, его попытка вернуться к власти потерпела неудачу, и дворянско-феодальная реставрация принялась за Мучительный труд воскрешения того, что было похоронено революционной буржуазией за долгий период между взятием Бастилии и Лейпцигской битвой.

Под знаком Священного союза объединились прусский, австрийский и русский деспоты для того, чтобы принудить мятежную буржуазию смириться и занять прежнее бесправное положение.

Конечно, не немецкие князья и не русский царь дрались под Лейпцигом и Ватерлоо, а буржуазная молодежь, шедшая на войну для освобождения от иноземного господства. И этой молодежи, начитавшейся пламенных и патетических стихов Шиллера, казалось, что она идет драться за независимую и единую Германию.

Это настроение использовали феодальные деспоты. Русский царь и прусский король обещали в Калишском воззвании создать свободную и независимую Германию «из самостоятельного духа германского народа», а в критический 1815 год прусский король даже посулил настоящую конституцию прусской молодежи, если она пойдет умирать на поле сражения за его корону.

Калишское воззвание осталось клочком бумаги, а германский союз со своим сеймом во Франкфурте-на-Майне и видимым единством – на деле оказался сборищем нескольких десятков мелких деспотий.

Освободительный пыл германской молодежи остыл, однако не так быстро, как этого хотелось бы европейской реакции, возглавляемой австрийским премьером графом Меттернихом. Слабое и едва развивавшееся самосознание молодой германской буржуазии выразилось в некоторых попытках сопротивления делу феодальной реставрации. Эта буржуазная молодежь создала студенческие союзы «буршеншафты», существовавшие при германских университетах. Члены буршеншафтов, носившие старогерманские платья и длинные нечесанные волосы в виде протеста против «прилизанных и приглаженных французских щеголей», не имели ни ясного классового сознания, ни какой-либо реальной силы.

По определению Франца Меринга, в буршеншафте переплетались средневековые мечты об императоре и империи с яростью якобинца, сжимающего в руке кинжал мстителя, направленный против вероломных государей и их пособников.

Феодальная реакция подняла жестокую травлю против так называемых «демагогов» (защитников интересов народа) и задушила робкие зародыши политической жизни.

Крепостные казематы были наполнены несчастными жертвами, знаменитая «черная комиссия» в Майнце делала свое дело, производя многочисленные обыски и аресты. Говорить о свободе и единстве Германии было ужасающим преступлением, точно так же, как вспоминать о былых обещаниях князей даровать своим народам конституцию; черно-красно-золотое знамя единой Германии уже служило символом безумной и неизлечимой революционности.

Меньше всего приходилось радоваться возвращению старой власти еврейскому населению. Во время иноземного господства гражданское равноправие проникло во все даже самые темные уголки еврейского гетто, теперь же вместе с реакцией евреи возвращались к прежнему бесправному положению.

На Венском конгрессе (1815 г.) был снова совершен передел земель, и Рейнская область отошла к Пруссии под власть династии Гогенцоллернов.

На родине Гейне стала командовать прусская военщина, и зависимость от Берлина оказалась несравненно тяжелей для рейнских жителей, чем былая подчиненность Франции. Не раз Гейне вспоминал с любовью о том, что он «родился в конце скептического восемнадцатого века и в городе, где во время его детства господствовали не только французы, но и французский дух».

В Рейнской области, где к тому времени была уже довольно развитая и разнообразная промышленность, где быстро рос пролетариат, эксплуатируемый фабрикантами, – накоплялось сильное недовольство прусским правительством, которое наводнило свою новую провинцию кучей солдат и было слепо и глухо к специфическим нуждам этого индустриального центра.

Неудивительно, что в различных слоях рейнского населения царила память о Наполеоне, принесшем иные порядки на берега Рейна. Еще в сороковых годах, когда на сцене дюссельдорфского театра шла пьеса, в которой был выведен Наполеон, и актер, исполнявший роль императора, появился на сцене, – театр в течение нескольких минут содрогался от восторженных оваций.

Прусское правительство, правда, не решилось отнять все права, данные Наполеоновским кодексом, но евреи первые почувствовали на себе гнет реакции: они не только лишились права быть на государственных должностях, но заниматься профессиями, которые требуют присяги.

Мать Гейне, разумеется, не могла уже мечтать о военной карьере для своего сына.

Она выискала для него другое, более скромное, но и более доступное по тем временам поприще. Близ Дюссельдорфа стали расти «цари банка и промышленности», дом еврейского банкира Ротшильда достиг баснословного расцвета. Не приходилось далеко ходить за примерами: в Гамбурге младший брат Самсона Гейне, Соломон, стал банкиром-миллионером. И вот Бетти Гейне решила, что Гарри будет «денежной силой»: она утверждала, «что теперь пробил час, когда человек с головою может достигнуть самых невероятных результатов в торговых делах».

И по окончании лицея Гарри отдали в торговую школу, чтобы он приучался к коммерческим делам и изучал науки, относящиеся к торговле и промышленности.

НА ПЕРЕПУТЬЯХ РОМАНТИЗМА

1

Победившая реакция еще только начинала свое черное дело угнетения, когда Гарри Гейне окончил торговую школу и ему предстояло выйти на путь практической жизни. Самсон Гейне не очень-то сочувствовал увлечению сына гуманитарными науками, и особенно философией. Большим красноречием он не отличался, но однажды обратился к сыну с речью, самой длинной из тех, какие он когдалибо произносил.

Это было еще в ту пору, когда Гарри учился в лицее и слушал лекции философии у вольнодумного ректора Шальмейера.

Речь эта гласила: «Любезный сын! Твоя мать посылает тебя к ректору Шальмейеру слушать лекции философии. Это ее дело. Я, со своей стороны, не люблю философии, ибо она не что иное, как суеверие, а я купец, и моя голова нужна мне для моих дел. Ты можешь быть философом, сколько тебе угодно, но, пожалуйста, не высказывай своих мыслей публично, потому что ты можешь повредить моим делам, если мои клиенты узнают, что у меня есть сын, не верующий в бога; особенно же евреи перестанут покупать у меня вельветин, а они честные люди, платят в срок и имеют основание держаться своей религии. Я твой отец, значит я старше тебя, а следовательно и опытнее; поэтому ты мне можешь верить на слово, когда я позволяю себе сказать тебе, что атеизм – большой грех».

Самсон Гейне радостно приветствовал занятия Гарри в торговой школе, и когда тот окончил учение – с грехом пополам, – отец, который ездил дважды в год со своим вельветином на франкфуртскую ярмарку, взял с собой Гарри. Он хотел, чтобы вдали от семейной обстановки, расслабляющей мальчика, вдали от балованных товарищей, молодой Гейне начал свою карьеру.

Самсону Гейне удалось пристроить сына в качестве ученика к банкиру Риндокопфу, одному из влиятельнейших во Франкфурте-на-Майне. Пробыл Гарри в обучении у Риндскопфа очень недолго, и последний в вежливом письме к Самсону Гейне сообщил, что «у парня нет Никакого таланта к делам».

В подвале крупного оптовика, торговца колониальными товарами, Гарри повезло не больше, и через два месяца своенравный, живший своими интересами и наклонностями, далекими от купеческой прозы, Гарри попросту сбежал к родителям в Дюссельдорф.

Вместо того чтобы отвешивать товары и следить за их упаковкой, Гарри охотно покидал душный, пропахший колониальными пряностями склад бакалейщика и бродил по Франкфурту, этому великолепному городу окрепшей во времена Наполеона буржуазии.

Все больше казался неприемлемым для него спекулятивный, торгашеский дух франкфуртцев, которые «продавали в своих лавках товары на десять процентов ниже фабричной цены и все-таки обманывали покупателей». Он бродил возле гордой ратуши, знаменитого Ре-мера, «где покупались германские императоры тоже на десять процентов ниже фабричной цены».

Особенно наполняло его негодованием то угнетенное положение, в котором находились франкфуртские евреи, снова загнанные за решетки гетто. Когда он проходил по узким уличкам еврейского квартала, высокие черные дома, в которых ютился забитый, национально замкнутый народ, казались ему позорным памятником средневековья.

Здесь впервые Гарри увидел те грубые приемы национального угнетения, которых никогда не знала еврейская буржуазия Рейнской области.

К числу впечатлений, полученных им во Франкфурте, надо отнести его первую встречу с Людвигом Берне, тогда еще молодым писателем, которого показал ему отец во время посещения читальни одной из франкмасонских лож. Отец охарактеризовал Берне как «доктора, который пишет против комедиантов». Берне действительно начинал литературную деятельность в роли театрального критика.

В неизвестности тонет остаток 1815 года. Ни один из биографов Гейне, любящих рыться в малейших деталях его частной жизни, не говорит о том, как провел Гейне конец года в родительском доме в Дюссельдорфе. Несомненно одно – к этому времени уже относятся его первые стихотворные опыты.

Они еще мало самобытны, они насыщены типичной для его дней романтикой, и для того, чтобы осмыслить социальную сущность этой первой лирики Гейне, необходимо ознакомиться с природой немецкого романтизма.

2

В конце восемнадцатого столетия и в первой четверти девятнадцатого в европейских литературах возникает новое направление, известное под именем романтизма.

При самой большой схематичности нельзя признать романтизм чем-то однородным для всех европейских литератур. Однако одна общая черта роднит романтизм разных стран. Это – отрицание классицизма. Поэт-классик стремился к «общечеловечности», он изображал космополитичного человека, он рисовал чувства, которые должны были быть общими для всего класса, от имени которого он говорил.

Поэт-романтик – националистичен. Он глубоко субъективен, свою личность он противопоставляет обществу, и культ «я» достигает апогея в романтической поэзии.

Классицизм ставит своим идеалом античную древность. Греко-римская история, культура и искусство служат материалом для изображения и подражания. Логичность и обобщенность философии античной древности, рассудочность и ораторская четкость воспринимаются европейским классицизмом. Поклонение разуму – основа классицизма.

Романтизм явно противоположен классицизму. Романтик обращается к средним векам, к сокровищнице средневековых сказок и легенд. Романтик провозглашает культ личности, для него выше всего – воображение, фантазия.

Преобладание воображения над рассудком, предпочтение мечты перед действительностью доведено у романтиков до крайних пределов.

Французские, английские и немецкие романтики создают баллады, романы, драмы и лирику, в которых действуют призраки, оборотни, волшебники, утопленники. Действие переносится в самую фантастическую обстановку. Уход от жизни в мир воображения – основная черта романтизма.

Немецкий романтизм – явление реакционное, так как оно усваивало много пережитков феодально-дворянского быта. Ориентация романтизма на средневековье вела к принятию реакционно-феодальных политических и социальных идеалов. Большинство немецких романгиков стояло за сохранение сословно-монархического строя и за восстановление религии и церкви во всем ее средневековом блеске.

Немецкий романтизм – явление неоднородное. Это направление стало развиваться в период великого перелома, когда феодальное дворянство было на закате, оно выпустило из рук свой исторический меч, а буржуазия не была достаточно подготовлена к тому, чтобы стать ведущей социальной и экономической силой. Романтизм был в одинаковой мере усвоен интеллигенцией этих двух классов. Дворянский романтизм, отвлекаясь от неприглядной действительности, уходил в фантастический мир, где действовали колдуньи, оживавшие висельники, средневековые рыцари и прекрасные дамы. Романтизм феодально-дворянской группы поэтов прославлял средневековье с его политическими и социальными идеалами сословной монархии.

Но был и другой – бюргерский романтизм. Фантастика романтизма этой ветви – это уже не метод для ухода от действительности, применяемый нисходящим классам дворянства. Фантастика буржуазного романтизма – желание утвердить свою личность, желание найти более широкие масштабы для жизни, чем та скудная, угнетаемая деспотизмом действительность, в которой обречена жить буржуазия. Узкий мирок филистеров тяготит передового бойца восходящего класса. Один из ярких представителей бюргерской ветви романтизма Теодор-Амедей Гофман относился иронически к окружающему миру. Он видел в нем стадо педантов и филистеров и искал самых фантастических чудес для того, чтобы опрокинуть узкие стены филистерского бытия и вырваться на свободу. Он находил спасение в кошмарных снах, в бессвязных мечтаниях, в мрачной фантастике.

Гейне, начиная свою литературную деятельность, выступил как лирик-романтик. Но вместе с тем уже в самых ранних его стихах звучат и другие мотивы, мотивы мелкобуржуазного протеста против романтической мистики, которую он рано трактует пародийно и иронически.

Таким колоритом проникнуты первые стихи Гейне, для которых юный поэт использовал всю бутафорию романтических фантазий.

Его первые стихотворения (из цикла «Юные страдания») насыщены свойственной романтику неясной, мучительной тревогой:

 
Зловещий грезился мне сон,
И люб и страшен был мне он;
И долго образами сна
Душа, сметясь, была полна.
 

Сверхчувственный мир привидений и кладбищенских духов царит в его стихах.

Но даже здесь мы замечаем типичные для Гейне настроения, разнящие его с романтиками эпохи. Его поэзия, как поэзия романтизма, отличается томлением по другой жизни, но среди нагромождения ужасов, являющегося выражением стиля эпохи, мы видим живую личность поэта. Гейне, идя целиком по пути, начертанному романтиками, все же не является упадочным выразителем настроений дворянства, желающего добровольно отойти от мира действительности в мир мечты. Гейне рисует свои страдания и сомнения в их реальной полноценности, не приписывая их происхождения сверхъестественным силам.

Преодоление романтических форм проходит у Гейне довольно мучительно. «Вызванные им духи не желали возвратиться во тьму», и только по мере роста классового самосознания германского бюргерства Гейне становится его революционным певцом и все больше отходит от романтизма.

Говоря о роли немецкого романтизма, Франц Меринг отмечает, что в немецкой романтической школе отразилась двойственность национальных и социальных интересов буржуазии, созданная иноземным господством.

Националльные идеалы можно было найти только в средневековье, когда классовое господство помещиков и попов приобрело самые выпуклые формы. Поэты-романтики спасались бегством к «волшебной ночи средневековья, озаренной луной»; но после того как революционная буря пронеслась по Европе, нельзя было и думать о восстановлении средневековых идеалов в их полном великолепии. И потому к феодальному вину, добытому из погребов замков и монастырей, эти поэты примешивали порядочное количество отрезвляющей воды буржуазного просвещения. Когда в последнее десятилетие восемнадцатого века германский романтизм поднял свое пестрое знамя, он не был чужд протеста против плоского рационализма, являвшегося философским отражением «просвещенного деспотизма». В раннем германском романтизме чувствовалось известное предъявление своих требований со стороны молодой, почти не существовавшей как класс, буржуазии. Романтики, как Фридрих Шлегель, Вакенродер и другие, выдвигали на первый план права развивающейся буржуазной личности, выражавшейся в утверждении крайнего индивидуализма. Они требовали эмансипации женщины, ее права играть полновесную роль в жизни.

Но с реставрацией реакции немецкий романтизм уже играет целиком реакционную роль. Ведя освободительные войны, немецкая буржуазия боролась за туманные блага своей независимости, сокрушая политическое наследие Французской революции. При помощи романтизма буржуазия не только принимала, но и утверждала для буржуазии остатки культурного наследия феодализма.

Создавая культ национальной самобытности, немецкие романтики повели травлю против чужеземного, французского искусства и литературы, они искали опору в мистике, католицизме, уходе от реальной жизни.

Такие упадочные настроения не случайны для разбитой в боях с феодализмом буржуазии. Социальный протест политически незрелой буржуазии оказался несостоятельным. То движение «бури и натиска», которое возникло во второй половине восемнадцатого века в Германии, как первое выступление против феодализма, не сумело пустить прочных корней в феодально-ремесленной Германии. Крупнейшие художники этой эпохи, предшествовавшей романтизму, Гете и Шиллер, оказались неспособными понять Французскую революцию. Они создали для себя искусственно огороженный мир красоты, поклонения античности и ушли в «царство эстетической видимости», в котором только и осуществлялся идеал равенства.

Таким образом идейные вожди незрелой германской буржуазии, ее крупнейшие классики отказались от действенной борьбы, пошли на капитуляцию перед германской реакцией.

Величайший из германских классиков, Гете, относился безучастно к борьбе за национальное существование, которую вела германская буржуазия, воюя с Наполеоном.

Но умирают ли до конца идеи «бури и натиска», рожденные «просветителями» конца восемнадцатого века – Лессингом, Гердером, Гете и Шиллером. Нет, социальный протест революционных слоев мелкой буржуазии живет, скрываясь где-то в недрах, в тяжелую эпоху романтической и политической реакции. Его следы мы обнаруживаем без труда в слабых и бессильных организациях буржуазной молодежи – буршеншафтах, в лозунгах национального освобождения, в культе Наполеона и немецкого победоносного генерала Блюхера.

Гарри Гейне отдал дань всем этим настроениям передовой мелкобуржуазной молодежи.

Он, восторженный поклонник «демократического императора» Наполеона, увлекающийся и непоследовательный юноша, поддается патриотическому чувству во время войны с французами, и, вместе со школьной молодежью, предлагает себя в волонтеры.

Его национализм быстро остывает, зараза патриотизма проходит, когда побеждает реакция и пруссаки при помощи фухтеля начинают наводить старорежимные, бюрократические порядки в Рейнской области.

Он чувствует, что потеряла буржуазия с падением Наполеона,, и одним из первых стихотворений он создает балладу «Два гренадера». Школьный товарищ Гейне Иозеф Нейнциг рассказывает в своих воспоминаниях, как однажды Гарри, с горящими от волнения щеками, прибежал к нему и прочел только что написанное стихотворение о двух гренадерах. Нейнцигу запомнилась та глубоко прочувствованная сила, с которой семнадцатилетний Гарри читал слова:

 
И мой император в плену!..
 

3

Франкфуртские неудачи не оказали, повидимому, существенного влияния на решение родителей Гарри посвятить сына ремеслу Меркурия.

Очевидно, за время пребывания Гарри в Дюссельдорфе, Самсон Гейне списался со своим братом Соломоном, прося принять участие в судьбе мальчика.

Соломон Гейне, младший брат Самсона, в 1797 году основал в Гамбурге совместно с компаньоном Гекшером большую меняльно-банкирскую контору, послужившую первым камнем для его будущего финансового могущества. Действительно, живой и изворотливый ум этого дельца, его уменье обходиться с людьми, его открытая, привлекательная внешность и своеобразная прямота и честность вскоре создали ему имя крупнейшего банкира. Ему было тридцать лет, когда он стал совладельцем меняльно-банкирской конторы, и около сорока пяти лет, когда он пригласил в свой дом беспутного племянника Гарри, для того чтобы поставить его, наконец, на ноги.

Весной 1816 года Гарри отправился в Гамбург. Перед отъездом он сочиняет песню, обращенную к другу детства, Францу фон-Цу-кальмальо, и начинающуюся следующими словами:

 
На север влечет меня золотая звезда;
Прощай, мой брат, вспоминай обо мне ты всегда!
 

Золотая звезда, которая влекла Гарри в Гамбург, была звезда увлечения красивой двоюродной сестрой Амалией, дочерью дяди Соломона.

За два года до этого Соломон Гейне со своими детьми посетил Дюссельдорф, и там впервые Гарри увидел Амалию. С тех пор он мечтает о ней, и уже в первом письме из Гамбурга от шестого июля к другу Христиану Зете, Гейне пишет:

 
Радуйся, радуйся: через четыре недели увижу я Молли.
Вместе с ней вернется моя муза ко мне.
Два года я уже не видел ее.
Старое сердце, чего ты так радуешься и бьешься так громко!
 

Пока что, в ожидании этой встречи, Гарри живет на улице Гроссе Блейхен, – в доме № 307, у вдовы Ротбертус и каждый день ходит на службу в банкирскую контору дяди.

Ему поручают не особенно интересные дела – вести коммерческую переписку или делать выписки из контокоррентных счетов, и Гарри неохотно, спустя рукава, выполняет эту надоедливую работу.

Однажды ему дают поручение, он скрипит пером, но дядя Соломон нетерпелив, он подходит к книгам, над которыми склонился Гарри, поднимает их, и на пол летит куча мелко исписанных черновиков. Это, оказывается, рукописи стихов, записи сновидений, которые грезятся Гарри. Но здесь нет ни строчки подсчетов, нет ни намека на арифметические действия. Дядя в ярости разрывает черновики Гарри, он бранит племянника отборными словами.

Да, город Гамбург с его стотысячным населением, с кораблями, привозящими в порт товары со всех концов света, с его торгашеским духом мало соответствует настроениям Гарри. В этом городе лавочников и колониальных торговцев все пресмыкаются перед банкирами и менялами, перед богатством, и Гарри учится ненавидеть силу денежных мешков.