Текст книги "Генрих Гейне"

Автор книги: Александр Дейч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Матильда Гейне.

Вероятно, мадам Морель, тетка Матильды, влияла на свою воспитанницу в таком духе.

В цепях любви, так неожиданно возгоревшийся, Гейне преображается: он весь заполнен мыслями о Матильде, он ничего не пишет своим друзьям, он только в коротких записочках просит прощения за свое молчание. «Читайте «Песнь песней» царя Соломона, в ней вы найдете все, что может сказать Гейне в эти дни взволнованной любви.

Ему казалось еще так недавно, что он уже никогда не будет любить, но вот, когда звезда его жизни горит на середине пути, волны любви бурно хлещут через борт.

Ему кажется, что связь о продавщицей башмаков – временна, что он освободится от обаяния Матильды.

Он боится этого и желает одновременно. Спутанные чувства, приносящие боль, колебания…

После какого-то припадка ревности, летом 1835 года Гейне решает порвать с Матильдой.

Он упаковывает чемодан и уезжает из Парижа в замок Жоншер близ Сен-Жермена, в поместье итальянской графини Христианы Бельджойозо. Отсюда он пишет издателю Юлию Кампе письмо, в котором сообщает, что им недавно овладела страсть, но обуздав ее, он весело и беспечно живет «в милом кругу благородных людей и благородных личностей».

«Жизнь моя, – пишет Гейне, – теперь, наконец, очистилась от всякого шлака».

Гейне увлечен графиней Бельджойозо, миланской патрицианкой, богатой, независимой, остроумной.

Ей льстит, что известный немецкий поэт находится в кругу ее поклонников. Он был королем ее салона, увлекательным собеседником, он любил, чтобы слушали и ценили его саркастические замечания, его броские фразы о литературе, искусстве, театре.

Графиня Бельджойозо не сумела или не захотела удержать у себя Гейне. Он чувствует себя усталым в этом «придворном кругу» блистательной графини.

Его снова влечет простое «дитя природы» – Матильда. Забываются мелкие размолвки и обиды.

Гейне бежит от чар Цирцеи замка Жоншер. В декабре 1835 года возлюбленные снова вместе. Теперь он чувствует себя уже связанным неразрывными цепями страсти. Он счастлив и одновременно тяготится ими. Особенно его мучает то, что Матильда – некультурна, что она не понимает многого из того, о чем думает и мыслит Гейне. «У нее чудесное сердце, – находит Гейне, – но слабая голова». Он помещает Матильду в пансион, одно из тех закрытых учебных заведений «для благородных девиц», которых было так много в Париже.

Он с большим удовлетворением констатирует, посещая пансион, что его «маленькая женка» лучше, чем он, может перечислить династии египетских фараонов или рассказать в подробностях легенду о добродетельной Лукреции.

Но и тут он на нее смотрел слепыми глазами любви. Матильду никак нельзя было назвать примерной ученицей пансиона, и та оторванная от жизни наука, которую ей вбивали в голову, давалась с большим трудом крестьянской девушке.

Вскоре Гейне пришлось взять Матильду из пансиона. Многому она там не научилась. До конца своей жизни с Гейне она не могла овладеть немецким языком, и писания Гейне так и остались для нее китайской грамотой.

Совместная их жизнь не представляется особенно счастливой. Матильда вспыльчива. Гейне называет ее «домашним Везувием». Ее неразвитость часто смущает Гейне. Его приятели считают Матильду добродушным, порядочным созданием, но удивляются, что связывает культурнейшего поэта с этой женщиной.

Матильда своенравна, капризна, расточительна. Гейне нередко раздражает нежелание ее считаться с материальными возможностями мужа. Но он быстро успокаивается и только мягко упрекает «обаятельную мотовку».

Ее обаяние для Гейне заключалось в чисто французской веселости, в естественной простоте и бесконечной преданности любимому мужу.

Французский бульварный журналист Александр Вейль в своих интимных воспоминаниях о Гейне рассказывает маловероятную сплетню о том, что Гейне «выкупил» Матильду у ее тетки за три тысячи франков.

Вейль приводит апокрифическую, но весьма характерную для Матильды, «декларацию», сделанную ею Гейне в первый же день их совместной жизни: «Анри! – сказала Матильда своему мужу, – я тебе отдала все, что может дать честная девушка любимому человеку и чего он не может вернуть ей. Если ты думаешь, что ты купил меня, ты ошибаешься. Если я согласилась стать твоей любовницей, то это потому, что из всех людей, которые ухаживали за мной, ты единственный мне понравился, и потому что мне сказали, что немцы вернее французов. Но купил ли ты меня или нет, я не продалась. Знай, что я никогда тебя не оставлю, любишь ли ты меня – или нет, женишься ли ты на мне – или нет, будешь ли ты со мной хорошо обращаться – или плохо, – все равно я тебя никогда не оставлю. Слышишь ли ты? Никогда, никогда, никогда!»

Матильда сдержала свое слово.

5

После того как союзный сейм вынес свое постановление относительно «Молодой Германии», прусская полиция и цензура принялись действовать во-всю. Из находившихся в Германии представителей новой литературной школы наибольшие преследования выпали на долю Генриха Лаубе. Это и неудивительно. Лаубе был наиболее социальным из писателей «Молодой Германии», живших в пределах страны. Гейне высоко ценил Лаубе: «Могу ли я говорить о «Молодой Германии» без того, чтобы не вспомнить о великом пламенном сердце, ярче всех прочих сверкающем из нее. Генрих Лаубе, один из писателей; выступивший после Июльской революции, имеет для Германии социальное значение, вся величина которого не может быть еще достаточно измерена».

Лаубе был брошен в тюрьму. Свирепый следователь Дамбах томил его тяжелыми допросами. Наконец Лаубе заточили в крепость в Мюскау.

Пострадал и Гуцков, поплатившийся также тюремным заключением. Мундт подвергся правительственной опале. «Молодая Германия» была разгромлена, и немногие из участников литературного кружка имели достаточно мужества, чтобы не пойти на компромисс и не отказаться от своей былой деятельности.

В ту пору, когда происходил этот разгром, Гейне уже не считал себя идейно связанным с группой «Молодой Германии». Он чувствовал ее беспомощность в деле разрешения социальных задач, а республиканство радикального крыла младогерманцев казалось ему внешним и не разрешающим основных жизненных вопросов.

В письме к Лаубе, написанном примерно за месяц до постановления союзного сейма, Гейне четко высказал свою основную мысль: «В вопросах политики вы можете делать сколько угодно уступок, так как политические формы государственности и правления – только средства; монархия или республика, демократические или аристократические установления – все это совершенно безразлично, пока не закончена борьба за основные жизненные принципы, за самую идею жизни. Лишь впоследствии является вопрос, какими способами эта идея может быть осуществлена в жизни, посредством ли анархии или республики».

В этом же письме Гейне яростно обрушивается на Менцеля за его нападки: «Если бы можно было пером вить веревки, то он давно бы был повешен. Это низкая натура, низкий человек, которому следовало бы дать ногою такого пинка в зад, чтобы пятка вылезла у него из горла».

Гейне убеждает Лаубе хорошенько отхлестать Менцеля. И сам он не преминул сделать это при первом удобном случае – в своей статье «О доносчике», явившейся предисловием:к третьей части «Салона». Тевтоманы, «французоеды», выразители интересов отсталого крупноземлевладельческого Юга Германии, также получили жестокий удар Гейне в этом памфлете. Они, по его мнению, – «старые кобели, которые все еще лают, как в 1813 году, и их тявканье служит доказательством прогресса. «Собака лает, караван движется вперед», – говорит бедуин. Они лают больше по привычке, чем от злости, как старая паршивая дворняжка, которая тоже свирепо лает на всякого чужого, не разбираясь, замышляет тот что-нибудь доброе или злое». Этот памфлет написан в 1837 году, и он продиктован яростью против тех преследований, которым подвергся Гейне за свою довольно крепкую связь с «Молодой Германией». Еще до постановления созваного сейма, в том письме к Лаубе, которое мы цитировали, Гейне сказал: «С остальной «Молодой Германией» я не состою ни в какой связи. Я слышал, что они поставили мое имя в числе сотрудников их нового журнала, я им никогда не давал на это разрешения. Все же молодежь может меня считать основательной опорой…» Не связывая себя целиком с «Молодой Германией», Гейне был немного поражен, когда узнал о репрессиях, предпринятых против него грозным сеймом. Правительственное постановление о запрещении в пределах Германии всех его сочинений не только написанных, но и будущих, наносило Гейне сильнейший материальный и моральный удар. Правда, он легко бы удовольствоваться писанием исключительно для французов и на французском языке, но это мало устраивало его, потому что он призывал, чтобы голос его звучал в угнетенной Германии. Жестокая мера германского союзного правительства вырывала почву из-под ног Гейне. Нужда стучалась в двери дома. Непрактичный, соривший деньгами, когда они у него были, он нашел себе в этом отношении помощницу в лице Матильды, «милой мотовки», как он ее называл. Как назло, в это же время отношения с дядей опять испортились, гамбургский самодур оставил его без гроша. Он обращается со слезными письмами к своим немецким друзьям, просит денег взаймы, хотя и признает, что дела его находятся в таком плохом состоянии, что только глупец или друг могут согласиться поддержать его. В таком удрученном состоянии со свойственной ему непоследовательностью Гейне не проявляет особенной разборчивости в средствах. В эту пору он совершает поступки, которые враги Гейне истолковывают, как полное отсутствие моральных устоев и даже как примитивное ренегатство и продажность.

Двадцать восьмого января 1836 года он обращается с петицией в «высокий союзный сейм». Это «верноподданническое» обращение, естественно, произвело неприятное впечатление на всех тех, которые считали Гейне ярым врагом дворянской реакции. Прося снять запрещение с его сочинений, он униженно заявляет, что его слова не. протест, а только просьба.

Вот текст этого документа:

«Глубокой печалью преисполнен я по поводу решения, принятого вами в вашем тридцать первом заседании 1835 года. Должен сознаться, господа, что к этой печали присоединяется и величайшее изумление. Вы обвинили, судили и осудили меня, не допросив меня устно или письменно, не выслушав защиту, не вызвав меня в суд. Священная римская империя, место которой занял Германский союз, не поступала так в подобных случаях; славной памяти доктор Мартин Лютер, имея охранную грамоту, получил возможность явиться перед рейхстагом и защищаться свободно и публично против всех обвинений. Я далек от надменного желания сравнить себя с высокочтимым мужем, который завоевал нам свободу мыслей в вопросах религии, но ученик охотно ссылается на пример учителя. Если вы, господа, не хотите мне дать охранную грамоту, чтобы я мог лично выступить перед вами в свою защиту, то разрешите мне, по крайней мере свободу слова в мире немецкой печати и отмените запрет, который вы наложили на все, что я пишу. Эти слова не протест, а лишь просьба. Если я против чего-нибудь протестую, то, пожалуй, лишь против мнения публики, которая мое вынужденное молчание могла бы счесть за сознание в преступных тенденциях или за отречение от моих произведений. Как только мне будет дана свобода слова, я надеюсь убедительнейшим образом доказать, что мои произведения явились следствием не антирелигиозного и безнравственного настроения, а подлинно религиозного и морального синтеза, перед которым с давних пор благоговеет не только новая литературная школа, известная под именем «Молодой. Германии», но и прославнейшие наши писатели, поэты, равно как и философы. Каково бы ни было ваше решение по поводу моей просьбы, господа, будьте уверены, что я всегда подчинюсь законам моей родины. То случайное обстоятельство, что я нахожусь за гранью вашей власти, никогда не соблазнит меня заговорить языком распри; я чту в вас высший авторитет любимой родины. Личная безопасность, которую дает мне пребывание за границей, к счастью, позволяет мне, не опасаясь неправильного истолкования, с подобающей покорностью заверить вас в глубочайшем почтении».

«Верноподданнические чувства» Гейне, разумеется, были оставлены без внимания. Ища каких-либо средств к существованию, Гейне решается принять тайную субсидию от французского правительства. Эта субсидия – сперва 4.800 франков, а затем 6.000 франков, дала основание врагам Гейне говорить о том, что он продал свое перо правительству Гизо. Факт получения субсидии вскрылся после революции 1848 года, когда был опубликован список тайных королевских пенсионеров.

Приятель Гейне, журналист Александр Вейль, рассказывает в своих воспоминаниях, что однажды Гейне сам доверил ему тайну получаемой пенсии. При этом поэт указал, что он получает субсидию «ни за что»: «Я не пишу гаи одной строчки против моих чувств и убеждений Я за свободу. С моей точки зрения может быть длительным такое правительство: республика, управляемая монархистами, или монархия, управляемая республиканцами». В этом высказывании, приводимом Вейлем, если оно действительно имело место, проводится известная нам мысль о том, что формы правления не играют существенной роли по сравнению с важнейшими вопросами разрешения социальной проблемы.

Все больше раздумывая над этими основными вопросами «боев за самые основы жизни», Гейне добивается во что бы то ни стало получить право говорить со своими соотечественниками.

У него возникает проект заключить мир с прусским правительством путем некоторых незначительных компромиссов. Через своего влиятельного друга Варнгагена фон-Энзе он хлопочет перед прусским министром иностранных дел бароном фон-Вертером о разрешении на допущение в Пруссию немецкой газеты, которую Гейне собирается издавать в Париже. Он дает обещание печатать в этой газете известия о Пруссии, только прошедшие через прусскую цензуру, а в вопросе об отношении между Пруссией и рейнскими провинциями перенести свои симпатии на сторону Пруссии.

Прусское правительство не поверило Гейне и ответило решительным отказом на его заигрывания с ним. Эти заигрывания, действительно, бросили тень на облик Гейне.

К концу тридцатых годов тучи все больше сгущались над головой Гейне. Отношения его с немецкими либералами и радикалами портились все больше. Былые друзья легко переходили в лагерь его противников.

С другой стороны – реакционеры, тевтоманы и французоеды травили его как «якобинца, гидру французской скверны».

Когда в своей книге «Романтическая школа» Гейне высказался достаточно критически о стихах Уланда, главы патриотической «швабской школы», эти мелкие поэты дружным роем навалились на Гейне, использовав для непристойных выпадов против него реакционный листок заклятого врага поэта, Менцеля. В своей сатире «Тангейзер» он отмахнулся от мелких, карликовых врагов сюсюкающей швабской школы едкой строфой:

 
У швабов я в «школу поэтов» зашел,
Милейших малюток; сидели
На маленьких суднах одни колпачки
На их головенки надели.
 

В довершение всех бед Гейне стал чувствовать первые, пока еще редкие и не пугавшие его признаки надвигающейся болезни.

Чаще стали повторяться приступы головных болей. В июле 1837 года он отмечает в одном из писем, что левая рука его с каждым днем становится тоньше и, видимо, отнимается. Обостряется болезнь глаз. Одно время ему даже кажется, что он слепнет.

В такую тяжелую пору, раздраженный жизнью и врагами, Гейне идет на окончательный разрыв с немецкими радикалами.

РАЗРЫВЫ И СВЯЗИ

1

Гейне живет в расколе с немецкой демократической молодежью. Он ее ненавидит больше, чем это себе можно вообразить, и неописуемо стремится в Германию. Его ненависть к демократической партии зиждется на том, что она ожесточенно нападает на него, особенно же Берне в своем фельетоне в «Реформаторе»…

Берне живет с Гейне в смертельной вражде; последний говорит о первом не иначе как с грязнейшими эпитетами; обоюдная зависть является основною причиной этой ненависти…

Гейне и Берне не разговаривают друг с другом, не встречаются не раскланиваются; бессмысленно утверждать, что они сотрудничают вместе. У Гейне нет своего мнения, и он может, позируя, сегодня, высказываться в конституционном, завтра – в абсолютистском и послезавтра в радикальном духе. Гейне – моральный и политический хамелеон, хотя он и утверждает, что никогда не менял своих мнений и всегда был настроен монархически.

Гейне живет в Париже не очень-то хорошо; у него мало денег, а ему нужно много; все знаменитые французские литераторы зарабатывают много, а он, напротив, мало, потому что он не может писать по-французски и с помощью некоего Шпехта, служащего на королевской почте, переводит и корректирует свои грязные вещи. Его дядя, банкир в Гамбурге, высылает сто луидоров ежегодно, но его произведения не идут больше в Германии нарасхват как прежде, перевод на французский язык «Салона» не принес ему почти никакого дохода, – было продано всего несколько экземпляров этой книги».

Так доносил австрийскому правительству тайный шпион в Париже, Адельберт фон-Борнштедт. В этом донесении правда сплетается с ложью. Борнштедт тем не менее был прав в основном: действительно, революционные настроения Гейне отличались невыдержанностью и неустойчивостью. С одной стороны, Гейне яростно восставал против феодального дворянства; с другой стороны, он не верил в близкую революцию, о немецких радикалах высказывался слегка иронически и со свойственным ему эпикурейством не понимал тех жертв, на которые они готовы были пойти. Когда в 1844 году Гейне встретился с немецким революционером, портным Вейтлингом, поэта ужаснул рассказ о том, что Вейтлинг провел несколько лет в цепях в тюрьме. Утонченному эстету стало не по себе, когда Вейтлинг заявил, что видит в Гейне своего товарища и единомышленника. «Рыцарь духа» Гейне до конца своих дней не сумел преодолеть романтических настроений. Он чувствовал себя чужим среди фанатиков социализма, плохо одетых и стоявших ниже его по культурному уровню рабочих и немецких политэмигрантов.

Мировоззрение Гейне сильно расходилось с его практической деятельностью.

В своих книгах о философии, религии и литературе Гейне признавал, что «ремесленники и рабочие-носители идей будущего», что пролетариат является наследником немецкой философии. Но вести среди этих рабочих массовую работу, заниматься среди них социалистическою пропагандой казалось Гейне неблагодарным, грязным делом, к которому он относился с нескрываемым презрением. Гейне был меньше всего человеком партии, и у него не было никакой склонности к агитационной работе среди немецких эмигрантов, собравшихся в Париже после Июльской революции. Эти эмигранты организовывались в тайные общества, выпускали политические воззвания, созывали митинги, открывали сбор средств.

Кумиром немецких радикалов, выплеснутых реакцией за рубежи Германии, был Людвиг Берне. Он являлся одним из активнейших работников подпольных «Общества гонимых» и «Союза справедливых», выступал на тайных собраниях, собирал деньги по подписным листам.

Гейне считал себя «аристократом революции» и не желал стяжать лавров народного трибуна. «Я замечаю, – пишет Гейне, – что поприще немецкого трибуна не усеяно розами, а тем менее чистыми; так, например, ты должен очень энергично жать руку всем этим слушателям, братьям и родственникам».

Карл Гуцков рассказывает в своих воспоминаниях, что одно время Гейне и Берне обедали ежедневно в одном ресторане, посещаемом немецкими ремесленниками. Между супом и жарким обычно среди обедавших ходил по рукам грязный подписной лист. Гейне это раздражало. Гейне не искал славы и популярности среди радикальных немецких ремесленников, живших в Париже. Он жаловался, что Берне «портил самые вкусные блюда своей патриотической желчью, которую выбрызгивал на них в виде прогорклого соуса». Гейне не нравилась политическая экзальтация Берне, который мог придти ночью, разбудить от самого сладкого сна и целый час изливаться по поводу бедствия немецкого народа и гнусности немецких правительств и о том, как опасны русские для Германии и как он готовится писать против русского правительства и против союзного сейма.

Берне, в свою очередь, с узостью исторического кругозора, со своей мелкобуржуазной ограниченностью, не понимал социальных устремлений Гейне и нападал на него за то, что он ставил поэтические красоты выше, чем ответственность перед ближним. Гейне казался ему исключительно беспринципным писателем: «Гейне безразлично, напишет ли он: республика является наилучшей формой правления или монархия. Он всегда выберет то, что лучше будет звучать в фразе, которую он хочет написать».

Различие во взглядах Гейне и Берне кроется не в различии их характеров, а в коренном расхождении между их мировоззрениями.

Политическая система Берне узка и плоскостна. Марксистская критика вполне справедливо определила круг интересов Берне, как ограниченный исключительно событиями только одного десятилетия, 1825-1835 годов.

Система Гейне лишена всякой стройности, можно даже сказать, что у него вообще нет системы. Но его мировоззрение составилось из напластований идей немецкой классической философии, утопического социализма, исторических концепций французских историков эпохи Реставрации, великих немецких писателей периода «бури и натиска».

Гейне был значительно прозорливее, чем близорукие немецкие радикалы и французские утопические социалисты.

Он пошел дальше тех и других. Учение Гегеля, революционную сторону которого Гейне сумел оценить и понять, привело его к обобщениям вроде: «народы, партии, сами массы являются героями нового времени». В таких утверждениях Гейне порывал с утопическим социализмом и его примитивными утверждениями о закономерности исторического развития.

К началу сороковых годов под влиянием развития рабочего движения во Франции, не ускользнувшего от зоркого (глаза Гейне, у поэта вырабатывалось новое мировоззрение, которое он, однако, не довел до логического конца и так до конца своих дней не постиг по-настоящему теории научного коммунизма, разработанной «красным доктором» Марксом.

Его разъедают непреодолимые противоречия: он считает, что рабочее движение, ведущее к коммунизму, справедливо, потому что надо же покончить с миром насилия и эксплуатации. Но вместе с тем Он боится широкого движения (масс, потому что ему кажется, что эти массы, грубые и невежественные, несут разрушение цивилизации.

Эта двойственность, овладевающая всем существом Гейне, как только идея грядущего коммунизма проникает в его сознание и гнездится в нем, – выявится в дальнейшем с большой полнотой и четкостью. Но отдельные черты этого сложного, изобилующего напластованиями миросозерцания проходят красной нитью через памфлет Гейне «Людвиг Берне», который появляется в 1840 году.

Гейне опубликовал книгу о Берне через три года после смерти последнего.

Лучшие друзья Гейне считали, что этот памфлет не нужно печатать, что он сильно повредит репутации поэта. Но Гейне уже успел к тому времени испытать всю тяжесть лжи и клеветы. Годами вел против него травлю Берне, да еще за его спиной. Не даром как-то, разоткровенничавшись, Берне высказался: «Бедный Гейне будет мною химически разложен, и он не подозревает, что я постоянно тайком произвожу эксперименты над ним».

Не только с Берне, но и с Гуцковым, одним из даровитейших «младогерманцев», испортились отношения у Гейне. Гуцков, перешедший из лагеря бойцов к филистерам, выступил против любовных стихов Гейне, написанных им в Париже и отправил Гейне ультиматум, в котором грозил лишить его дружбы, если он переиздаст эти фривольные стихотворения, оскорблявшие мещанскую добропорядочность немецких буржуа.

Круг немецких друзей редел. Один из наиболее преданных Гейне, немецкий писатель Генрих Лаубе, приехавший в Париж в 1839 году, рассказывает о беседе, которую он вел с Гейне по поводу книги о Берне: «В эту пору своей жизни написал он свою полемическую книгу о Берне, оставаясь верным внутренним порывам своей натуры, будучи всегда готовым к войне и победоносному наступлению. Смеясь, он протянул мне рукопись и был очень поражен моим смущением. По тысяче причин я был против ее опубликования. Главным образом это были стратегические причины. Для чего нужно было углублять и расширять раскол либеральных сил? В этом не было ни нужды, ни необходимости. Дальше шли литературные соображения. Я попытался изложить ему, как глубоко было различие между им и Берне, различие между их задачами и способностями, Берне был предназначен для партийной борьбы и вел ее остро и талантливо, с честнейшим напором. У Гейне же при его большом таланте открывался путь к выполнению больших заданий. Судьба людей, а не только судьба граждан государства, соответствовала больше задачам, к которым его увлекал его талант и дух…

Все было напрасно. Стремление к личной мести, или по крайней мере к самоудовлетворению, было слишком сильно в натуре Гейне. «Око за око, зуб за зуб» – иудейско-библейский принцип был глубоко заложен в его сущности. – Ну ладно, – сказал я после опоров, длившихся целый день, – если ты не хочешь совсем отказаться от своей прихоти, тогда во всяком случае добавь что-нибудь, что бы тебя возвышало над Берне. – Каким образом? – Вставь среди всех своих выпадов какую-нибудь «гору», которая бы показывала твои более возвышенные и широкие взгляды на мир. Таким образом у читателя создастся убеждение, что полемика, идущая до и после этой горы, – только добавление, которое объясняется и оправдывается твоей личной потребностью быть исторически точным и расчищать для этого почву.

Это ему понравилось. – Вот настоящие слова! – сказал он и ушел. Когда он вернулся, он закрыл рукой глаза, как всегда делал, когда хотел сообщить что-нибудь хорошо придуманное, и сказал: – С «горой» ты прав. Я возведу ее. – И он говорил день за днем: – Гора начата. Гора растет, гора поднимается!..»

Как потом оказалось, под «горой» Гейне подразумевал вставку в виде «писем с Гельголанда», которые он ввел в рукопись.

Но «гора» оказалась «не высокой». В восторгах перед Июльской революцией, которые проявил Гейне, не было ничего, возвышающего его над Берне, который тоже изливал энтузиазм по поводу этого события. И лишь в позднейшей приписке к этим письмам Гейне обнаружил свою политическую дальнозоркость, когда выразил истинный смысл этой революции, сделанной пролетариатом и использованной буржуазией. Пролетариат проиграл свое дело – «но будьте уверены, когда снова ударят в набат и народ схватится за ружье, он на этот раз будет биться для себя самого и потребует заслуженную награду».

Красной нитью через книгу о Берне проходит идея Гейне деления всех людей на «назареев», аскетов, приверженцев узкопартийных догм, и на «эллинов» – людей свободного, жизнерадостного, реалистического мировоззрения.

Берне в глазах Гейне – «назарей», и он яростно нападает на него, как представителя «иудейского спиритуализма» и защищает Гете, подлинного «эллина».

В части полемической своей книги Гейне дает в общем живой и правильный образ Берне. Но здесь много личных и действительно неприятных выпадов против Берне и его приятельницы Жаннетты Воль-Штраус. Это была женщина бесконечно преданная Берне, он же слепо доверял ей, подвергая всю свою литературную деятельность ее оценке.

Как бы ни были необычны отношения между Берне и его подругой Жаннеттой Воль, никто не позволял себе каких-либо злостных намеков на эти отношения, средние между любовью и дружбой. И поэтому многочисленные друзья и поклонники покойного Берне были необычайно раздражены выпадами Гейне по отношению к госпоже Воль, – выпадами, недопустимыми с точки зрения литературной морали, даже в разгаре самой ярой полемики.

Решительно ничем нельзя оправдать Гейне за эти личные выпады, и впоследствии он сам высказал сожаление по поводу того, что позволил себе их, и произвел большие вымарки в последующих изданиях.

Но если оставить в стороне бестактности Гейне, объясняемые только как результат многолетней травли, которую вели Берне и его клика против самого Гейне и его Матильды, – то в книге Гейне необычайно много интересного и правильного. Ничего не преувеличивая и не преуменьшая, сказал Гейне о Берне: «Он не был ни гением, ни героем; он не был олимпийцем. Он был человеком, гражданином земли, он был хорошим писателем и великим патриотом».

Немецкие либералы и радикалы не обладали достаточным беспристрастием, чтобы отнестись серьезно к самому главному, что крылось в книге Гейне – к основной идее, к борьбе Гейне за свое миросозерцание. Книга" вызвала бурю негодования в передовой Германии.

Младогерманцы во главе с Гуцковым стали травить Гейне. Известный немецкий исследователь Гейне, Эрнст Эльстер составил целый словарь ругательств, отпущенных немецкими филистерами всех сортов и мастей по адресу Гейне. Поднялись крики о его коварстве, наглости, трусости, бесстыдстве, вероломстве, легкомыслии, бесхарактерности, низости, передергивании фактов, гнусных двусмысленностях, диком тщеславии и пр., и пр.

Придирались ко всему, вплоть до того, что издатель книги Юлий Кампе (без разрешения Гейне) издал книгу под бестактным заглавием «Генрих Гейне о Людвиге Берне».

В свою очередь подруга Берне Жаннетта Воль-Штраус, опубликовала все ненапечатанные раньше в «Парижских письмах» места, где Берне неодобрительно говорил о Гейне, Книжка вышла под заглавием «Мнение Людвига Берне о Гейне», – и это лишь разожгло пожар неслыханного скандала.

В процессе травли пресса кричала, что памфлет Гейне на Берне – могильный камень, под которым поэт собственноручно похоронил себя.

Вслед за либералами типа младогерманцев на Гейне обрушились и радикалы гегельянского Толка. Арнольд Руге порицал Гейне за ренегантство в своих «Немецких летописях». Фридрих Энгельс в статье «Александр Юнг и Молодая Германия» тоже говорит об «открытом отступничестве» Гейне и заявляет: «Книга Гейне о Берне – самое гнусное, что когда-либо было написано по-немецки».

Те представители революционной немецкой молодежи, которые увлекались творчеством Гейне, не знали, что и подумать о нем; они объясняли эту книгу как страшный документ отступничества от дела свободы. Юный Фердинанд Лассаль, в ту пору ученик лейпцигской торговой школы, записал в своем дневнике 8 сентября 1840 года: «Я люблю его, этого Гейне, он – мое второе я. Эти холодные мысли, эта всеразрушающая сила слова. Он умеет чуть слышно лепетать, как зефир, лобзающий розы; он умеет пламенно и жарко изображать любовь; по его заклятию в нас встают и сладкая тоска, и нежная грусть, и необузданный гаев. Все чувства, все движения подвластны ему, его ирония так метка, так убийственна. И этот человек предал дело свободы! И этот человек сорвал с головы своей якобинский колпак и покрыл благородные кудри роялистской шапкой с галунами! И все-таки мне кажется, что он издевается, когда говорит: «я – роялист, и не демократ». Мне кажется, что это ирония, и наверное это Так и есть».