Текст книги "Генрих Гейне"

Автор книги: Александр Дейч

Фурье выступил с резкой критикой буржуазного общества и проектами создания нового, более справедливого строя как-раз в ту пору, когда (социальные контрасты чувствовались особенно резко, когда за счет огромного большинства наживалась кучка привилегированных людей.

Наивно надеясь, что правящие классы должны осознать справедливость его теорий и добровольно осуществить их, Фурье посылал свои сочинения и проекты Карлу X и различным банкирам и финансистам, разумеется, не получая от них никакого ответа.

Несравненно более практичные, чем Фурье, его ученики, возглавляемые Виктором Консидераном, старались всемерно популяризировать учение Фурье среди масс, издавали многочисленные листовки, книги и брошюры, излагавшие принципы фурьеризма.

После смерти Фурье количество его приверженцев значительно возросло; подавляющее большинство фурьеристов принадлежало к мелкой радикальной буржуазии, хотя было и известное количество рабочих, взгляды которых быстро перерастали умеренность Фурье, чувствовавшего антипатию ко всякому политическому выступлению пролетариата. Так, в той попытке свергнуть режим Луи-Филиппа, которая была сделана в мае 1839 года Барбесом и Бланки, участвовали многие фурьеристы, не побоявшиеся взяться за оружие, вопреки заветам своего учителя.

Гораздо дальше, чем Фурье, пошел в своих выводах другой основоположник утопического социализма, Сен-Симон.

Он происходил из старинного графского рода, но под влиянием изучения философии и литературы французских «просветителей» XVII века Сен-Симон принял участие в борьбе Соединенных Штатов за независимость, испытал бедность, всплывал на некоторое время на поверхность, для того чтобы снова впасть в нищету, и наконец умер в 1825 году в шестидесятитрехлетнем возрасте иждивенцем нескольких друзей и почитателей.

Этого благороднейшего мечтателя мало интересовало настоящее: он весь жил планами будущего, и в ряде философских сочинений он пытался набросать целую систему политического, хозяйственного, религиозного и нравственного возрождения человечества.

Тщетно стали бы мы искать строгую логичность и последовательность в учении Сен-Симона. Он был своеобразным поэтом, с вулканической силой ума, извергавшим мысли. Великая французская революция является исходным пунктом учения Сен-Симона. Подобно Фурье он подчеркивал, что существующий порядок вещей глубоко несправедлив, что «беднейшие и многочисленнейшие классы» ничего не приобрели от этой революции. Поэтому Сен-Симон отвратился от революционного пути и, подобно Фурье, искал помощи для преобразования общества последовательно у Наполеона, Карла X и Людовика XVIII.

Ища пути для уничтожения той пропасти, которая увеличивается между пролетариатом и буржуазией, по мере того как буржуазия становится богаче, а пролетариат – многочисленнее, Сен-Симон обращает свои взгляды к прошлому, он хочет учиться у истории.

«В доисторические времена человек боролся с человеком. Затем образовались семьи. Семьи боролись с семьями, пока из определенного количества семей не образовали городскую общину».

«Борьбе городов положило конец образование государств. Ныне же, – возвещал Сен-Симон, – процесс развития достиг того момента, когда нации должны объединиться в союз народов». Учение Сен-Симона было идеалистично: он считал, что все политические, экономические и социальные отношения зависят от определенной степени развития человеческого сознания. Ему казалось, что христианство со своим лозунгом: «Любите и помогайте друг другу», являлось мощной силой, организующей общество. Новые открытия, изобретения, достижения науки поколебали стройное здание христианства, превратившегося в свод мертвых догматов. Лютер нанес сокрушительный удар, и по существу революция являлась для Сен-Симона не чем другим как продолжением реформации.

Однако чем больше Сен-Симон вдумывался в смысл исторических событий, тем больше понимал, какое колоссальное влияние на ход истории имеют экономические потребности, которые определяют социальную жизнь государства. Таким образом он пришел к выводу, что преобразование общественных форм зависит от развития хозяйственной жизни страны. Так, на смену феодальной системы явился опаснейший соперник в виде системы промышленности. Промышленники приобрели благодаря растущему богатству не только социальную силу, но они подчинили своим целям положительное знание и получили, как восходящий класс, и культурный перевес над гибнущими феодалами. Так как революция руководствовалась стремлениями хозяйственного порядка в интересах индустрии, то ее целью было создание экономического и либерального строя соответственно этим интересам.

Революция не достигла этой цели, она оставила лишь одни руины, на которых надо строить новое общество.

Но тут Сен-Симон резко сходит с правильного пути своего мышления; как сын своего времени – он, составляя план нового общества, не понимает исторической роли нарождающегося пролетариата. Он не понимает, что, захватывая в свои руки политическое господство, буржуазия неизбежно должна была подняться на вершины экономического могущества, а это она могла сделать только путем лишения собственности и пролетаризирования огромной массы наемных рабочих.

Сен-Симон стоит на «надклассовой» точке зрения, свойственной радикальной буржуазии его времени. Он выдвигает сборное понятие национального, индустриального класса, как класса производящего, включая в него и богатейшего предпринимателя и беднейшего наемного рабочего.

Этому классу Сен-Симон противопоставил другой – антинациональный класс паразитов: помещиков и попов.

В том обществе, которое предлагал построить Сен-Симон, должна быть установлена верховная власть мощных двигательных сил новой истории – науки и промышленности, а высшим нравственным законом нового общества должен стать труд, который будет награждаться по принципу: каждому по его способностям и его потребностям.

Человечество и отдельные личности находятся между собой в гармонии, если руководствоваться этими принципами; сенсимонистское общество признает равные права духовного и телесного существа, а не приносит в жертву тело душе, как это делалось по заветам старого христианства.

Именно здесь, в вопросе о «сенсуализме», гармонии чувственной и духовной жизни, противопоставленной христианскому «спиритуализму» (главенству духовной жизни), произошли впоследствии разногласия между последователями Сен-Симона, Базаром и Анфантеном.

Через пять лет после смерти Сен-Симона, когда революция 1830 года создавала особенно благоприятную атмосферу для всяких надежд на перестройку общества, сенсимонисты создали свою общину, ведя большую пропаганду своих идей и вовлекая в ряды борцов за сенсимонизм многих представителей мелкобуржуазной интеллигенции – художников, врачей, адвокатов, также и фабрикантов, и банкиров, но также и некоторое количество рабочих.

«Верховные отцы» нового учения, Базар и Анфантен, читали проповеди на собраниях общины на улице Тебу, сенсимонистские миссионеры вербовали членов общины для провинциальных отделений, возникших в Тулузе, Лионе, Дижоне и других городах Франции.

Развивая учение сенсимонистов в области социально-экономической, Базар предсказывал близящийся конец «неограниченного периода истории, когда производство зависит от произвола отдельных личностей и вызывает тяжелые промышленные кризисы. Признаком окончания этого периода служит порабощение рабочего класса, а источником этого порабощения является частная собственность, орудие производства, которая должна быть отменена. Государство это единственный и естественный наследник орудий производства, и оно передает их взаимообразно и безвозмездно рабочим через центральный банк, который одновременно распределяет продукты производства по потребностям коллектива.

Анфантен работал главным образом в области религиозно-моральной. Новое сенсимонистское общество, по Анфантену, проникнуто духом божьим, который не знает двойственности между телом и душой, ибо бог – это все сущее. Бог во всем живущем, и все есть бог.

Плоть не принадлежит дьяволу, как учил отец церкви Павел, плоть – божья, пренебрежение плотью – безбожно.

Разногласия между «верховными отцами» возникли на той почве, что Анфантен признал в отношениях между полами, на ряду с длительной верностью также и меняющиеся склонности, тогда как Базар видел в этом падение морали.

Большинство членов сенсимонистской общины высказалось за Анфантена, – Базар, оскорбленный и разочаровавшийся, вышел из общины.

Этот раскол был началом конца сенсимонизма. Анфантен утверждал равноправие мужчины и женщины, пытался найти на ряду с собой как «верховным отцом», сенсимонистскую жрицу, «верховную мать». Но «верховная мать» не находилась, приток жертвований ослабевал, количество верующих отпадало. В расцвет сенсимонизма их насчитывалось сорок тысяч. Теперь же лишь с сорока приверженцами Анфантен удалился из Парижа в свое поместье Менильмонтан под Парижем, где продолжал устраивать собрания. Члены общины, в романтическом наряде, голубой рубахе, красном колпаке и белых штанах, пели хоралообразные гимны и слушали проповеди Анфантена. Эта уже была агония сенсимонизма.

Вначале сенсимонисты отвергали насильственные перевороты, выдвигая лозунгом: «Организация, а не восстание». В дни уличных боев в Париже анфантеновская община распевала свои хоралы в Менильмонтане. Но впоследствии один из представителей сенсимонизма, Мишель Шеваль, опубликовал статью о «Организаторе», оспаривая право на вооруженное восстание, а орган сенсимонистов «Глоб» назвал существующий строй деспотизмом и анархией. Взамен этого, сенсимонизм обещал создать мир между народами, учредив лишь одно общество – человечество и лишь одну родину – землю, и тогда будут развиваться пурпурные знамена радости: «Долой смирение, долой отречение, долой самообуздывание, и да здравствует прекрасное блаженство!»

Правительство банкиров увидело реальную угрозу в этих туманных разглагольствованиях, далеких от революционности, и особенно оно было смущено тем, что сенсимонисты противопоставляют трудящийся класс классу паразитов. Анфантен и его приверженцы попали на скамью подсудимых.

Прокурор напоминал присяжным заседателям о страшных днях лионского восстания, о брожении на парижских окраинах, запугивая буржуа и подчеркивая необходимость защищать существующий общественный порядок.

В результате сенсимонистская община была закрыта, а Анфантен и еще два главаря были присуждены к одному году тюремного заключения.

5

В учении сенсимонистов было много такого, что не могло не увлечь Гейне.

Когда он приехал в Париж, сенсимонисты находились в зените своей популярности. Ознакомившись с сущностью огненных проповедей Анфантена, Гейне восторженно писал: «Новое искусство, новая религия, новая жизнь творится здесь, и весело мчатся здесь создатели нового мира».

Вскоре Гейне стал ревностным посетителем сенсимонистских собраний. Он сблизился с Анфантеном и особенно с Шевалье, которого называл своим «милейшим другом». Еще в Берлине, в салоне Рахели фон-Варнгаген он слыхал от хозяйки салона об утопическом социализме, о «новом изумительно найденном орудии», которое наконец растревожит «большую старую рану, историю человечества на земле».

Но Гейне заинтересовался сенсимонизмом независимо от восторгов Рахели фон-Варнгаген. Его увлекли радужные сны сенсимонизма. То, что сенсимонизм хотел быть религией, свободной от всякой догматики и не порабощающей дух и тело, а освобождающей его, особенно привлекало поэта.

Гейне никогда не был верующим, но он не окреп в своем неверии до того, чтобы дойти до последовательного атеизма.

Анфантеновский пантеизм нес Гейне освобождение от «больного старого мира, еще не излечившегося от того рабского смирения, того скрежещущего самоотречения, от которого уже полторы тысячи лет чахнул человеческий род и которое мы всосали с предрассудками и молоком матери».

Гейне и прежде пробовал вести войну против «тоскливой, постной идеи, которая безрадостно лишила цветов нашу прекрасную Европу и населила призраками и Тартюфами».

Первые стихи Гейне находились во власти этих призраков, навеянных «постным царством романтики», и постепенно Гейне освобождался от этих призраков, ища противоядия от них. Знаменосцы «великой, божественной идеи весны», как он называл сенсимонистов, привлекли все его симпатии. В апологии эмансипации плоти Гейне увидел выражение собственных идей, и он почувствовал себя освобожденным от уз старой морали и старого мировоззрения. В диалектических противоречиях сенсимонизма он узнал многие свои противоречия. И он стал восторженным певцом сенсимонизма, прославлявшим радостное евангелие этого учения:

 
Мы здесь построим, на скале,
Заветной церкви зданье;
Нам новый третий дан завет -
И кончено страданье.
 
 
Распался двойственности миф,
Что нас морочил долго,
Не стало глупых плотских мук
И слез во имя долга.
 

Сенсимонизм, как казалось Гейне, гармонически примиряет индивидуализм с социализмом. Он с восторгом слушал проповедь индивидуализма, шедшую от Сен-Симона и Анфантена: «Наша религия ни в коем случае не отрицает священную личность; она рассматривает каждую личность как священную и освященную».

С другой стороны – поэт, который, уже в ранние годы своего творчества утверждал равенство всех людей, не признавая деления на благородных и неблагородных, принимал не менее восторженно проповедь сенсимонистов о том, что политика имеет одно назначение: улучшение положения бедных трудовых классов.

Интерес Гейне к сенсимонизму далеко не ограничивался одними религиозными идеями, как Гейне писал об этом Варнгагену. Примерно в то же время Гейне В письме к Генриху Лаубе, его другу и радикальному писателю, сообщает, что глубочайшие вопросы революции связаны не с личностями, не с формами правления, а касаются только «материального благополучия народа». «С помощью успехов промышленности и экономии станет возможным вывести человечество из нищеты и дать ему царствие небесное на земле, и с этого времени люди нас поймут, когда мы им скажем, что в результате они каждый день вместо картофеля будут есть мясо, меньше работать и больше веселиться. Будьте уверены, люди не ослы».

Гейне солидарен с последователями Сен-Симона также в смысле равнодушия в отношении к формам правления. Анфантен и другие сенсимонисты неоднократно подчеркивали, что такие политические понятия, как карлисты, бонапартисты, орлеанисты и республиканцы ничего не значат для народных масс, поскольку буржуазные республиканцы и буржуазные монархисты одинаково охраняют и создают законы, направленные против пролетариата. В то время как Берне и другие мелкобуржуазные радикалы видели в установлении республики лекарство от всех зол, Гейне под влиянием сенсимонизма окреп в своем новом убеждении, что привилегированные классы ведут между собой спор за образ правления только для того, чтобы под различными формами и названиями эксплуатировать народ.

Независимо от сенсимонистов Гейне мечтал о священном союзе народов, когда на земле останется одна нация, одна раса – освобожденное человечество.

Влияние сенсимонизма на Гейне таким образом было в достаточной мере сильным. Но в известном направлении Гейне шел дальше сенсимонизма, и там где Анфантен и его единомышленники ограничивались словом, Гейне призывал к делу, он нисколько не отрицал теоретической силы сенсимонизма, но он чувствовал, что без активной борьбы не удастся удержать победу над тунеядцами и эксплуататорами. Подобно сенсимонистам, Гейне объясняет успех христианства и его возникновение тем, что рабы и обездоленные последовали за религией, которая приносила людям утешение в течение восемнадцати столетий. Разумеется, нужно было бы в дальнейшем прикладываться ко кресту и надеяться на царствие небесное, если бы было невозможно перестроить человечество путем политических и промышленных реформ. Но это можно сделать. Человечество предназначено для блаженного существования: «Мы измерили страны, взвесили силу природы, разачли средства промышленности, и оказалось, что эта земля достаточно велика, что в ней довольно места для того, чтобы построить хижину своего счастья, что эта земля может прилично питать всех нас, если мы желаем работать, а не жить одним за счет других, и что нам нет никакой нужды отправлять на небо более многочисленный и более бедный класс».

Разбираясь в сущности христианства Гейне указывает, что оно с помощью «проповеди собачьей покорности и ангельского терпения» сделалось испытаннейшей опорой деспотизма. Вместо мрачной религии самоотречения, он проповедует борьбу угнетенных классов за лучшую жизнь, не за человеческие права народа, а за божеские права человека. «Мы не хотим быть санкюлотами!.. Мы учреждаем демократию равноправных, равноценных, равноблаженных богов. Вы требуете простых одежд, воздержания и простой еды. Мы, напротив того, требуем нектара и амброзий, пурпурных мантий, драгоценных ароматов, сладострастия и роскоши, веселых танцев, нимф, музыки и театра!»

Это писал Гейне уже через много лет после того, как с сенсимонизмом все было покончено. Все, что в этом учении показалось Гейне живым и осуществимым, он с радостью принял в свое мировоззрение. Но когда Анфантен, уехавший после разгрома сенсимонистов в Египет, в длинных путанных письмах к Гейне побуждал своего друга вести борьбу за братство народов, тут же уверяя его, что Австрия может взять в этом деле на себя священническую роль, Гейне с усмешкой отвернулся от фантазера, потерявшего почву под ногами. И позднее, все еще не приходя в себя от политической нелепицы, которую нес Анфантен, Гейне шутил: «Чтобы спасти мир, бог дал распять себя во образе Христа, и во образе Анфантена совершил еще более ужасное: выставил себя в смешном виде. Но и то и другое оказалось напрасным».

Так Гейне не остановился на полпути, и когда младшие сенсимонисты, несмотря на развивавшееся рабочее движение, не понимали и не хотели понять исторической роли пролетариата, – Гейне предвидел конечную победу коммунизма, революционным делом, а не словами перестраивающего мир.

Он особенно окреп в своем понимании истинных путей реорганизации человеческого общества уже в сороковых годах, когда встретился и сблизился с основоположником (научного социализма – Карлом Марксом.

Но уже теперь, гуляя по улицам Парижа, видя нищету рабочего класса, Гейне понимал, что рано или поздно буржуазному государству придет конец и что утописты бессильны разрешить социальный вопрос во всей его полноте.

МЕЖДУ ГЕРМАНИЕЙ И ФРАНЦИЕЙ

1

Еще В 1823 году, когда Гейне мечтал переселиться в Париж, он ставил своей задачей быть посредником для взаимного культурного сближения между французами и немцами.

И когда действительно он переселился в Париж, он с жаром принялся за эту роль.

Перебрасывая культурный мост через Рейн, Гейне стремился открыть для передовой Германии идеи французского социализма и буржуазного республиканства, а во Франции хотел ввести принципы немецкой философии, и в первую очередь – гегелевскую диалектику.

Обмен духовными ценностями между Германией и Францией начался, собственно говоря, с середины XVIII века, когда французское поколение, воспитанное на философских идеях Жан-Жака Руссо, увлекалось немецкими идиллиями Галлера и Гесснера. В свою очередь на молодого Гете, особенно в создании его «Вертера», оказало большое влияние учение Руссо, особенно мысли его «Новой Элоизы»; «Разбойники» Шиллера пользовались огромным успехом на сценах парижских театров во времена Французской революции, и Шиллер| и Клоп-шток, поэты германской буржуазии, получили почетное звание французских граждан.

В начале XIX века мадам де-Сталь выпустила свою знаменитую книгу «О Германии», где прославляла «мечтательный, сердечный и честный немецкий народ» и ставила его в пример испорченным французам. Мадам де-Сталь совершенно искажала политическую действительность, сделав изумительное открытие, что Пруссия является классической страной свободы, а деспотический австрийский монарх Франц в изображении мадам де-Сталь выглядел мудрым отцом-благодетелем страны. Тем не менее книга эта сыграла огромную роль в деле сближения культурных сил Германии и Франции, и не даром Гете сказал, что мадам де-Сталь пробила брешь в китайской стене, веками разделявшей французские и немецкие умы.

В эпоху Реставрации и особенно Июльской монархии, германская поэзия и философия все больше проникали во Францию, и интерес к ним рос по мере того, как росли торговые отношения между двумя странами. Правительство Луи-Филиппа ослабило таможенную политику Франции, и это дало возможность германской торговой буржуазии значительно увеличить импорт во Францию. Вместе с товарами притекали туда и массы немцев в поисках счастья в более свободной стране, чем раздробленная, угнетаемая отечественными деспотами Германия.

Когда Гейне приехал в Париж, там находилась восьмидесятитысячная немецкая колония, населявшая особенно густо отдельные кварталы французской столицы, как Ла-Вийетт и предместье Сент-Антуан. Здесь жили рабочие, ремесленники и политические эмигранты, покинувшие родину-мачеху, но здесь же жили и крупнейшие культурные силы Германии, как, например, ученый Александр Гумбольдт, который провел восемнадцать лет в Париже и важнейшие свои труды написал на французском языке.

Для немецких либералов Франция была страной свободы, и Париж, по словам Берне, превратился в «конвент патриотов всей Европы». С другой стороны – для реакционной Германии Франция была очагом опаснейшего якобинства, и тупоголовые тевтоны мечтали о том, чтобы прекратить доступ французских идей в Германию. Многочисленные немецкие князья, конечно, всячески поощряли подобные тенденции, потому, что они не могли не чувствовать, что рано или поздно во Франции вспыхнет новая революция, которая найдет себе отклик и в Германии.

Тогда как в Германии князьки и их клика ставили всяческие рогатки для отечественной и чужеземной свободной мысли, – во Франции литературные умы все больше заинтересовывались крупнейшими созданиями немцев. Французские романтики жадно набрасывались на современную немецкую литературу, несмотря на коренное различие, существовавшее между ними и их литературными современниками, жившими по ту сторону Рейна.

Немецкие романтики отражали реакционные стремления Германии, они оправдывали и осваивали для масс мелкой и средней буржуазии феодальную реакцию. Французские романтики большей частью принадлежали к мятущемуся молодому поколению, которое никак не могло примириться с корыстолюбивым торгашеским духом Июльской монархии. Это поколение тяжелой эпохи безвременья подготовляло великую грозу, сбросившую Бурбонов с трона в 1830 году, и литературный бунт французских романтиков против закостеневших форм классицизма шел рука об руку с политическим бунтом, окинувшим власть Карла X, феодалов и попов.

Гейне окунулся с головой в поток французской романтики, он сблизился с лучшими представителями этой литературной школы, встречался с Жерар де-Нервалем[10]10
  Жерар де Нерваль (1808-1855) – французский писатель и поэт, представитель литературной богемы, мечтатель и романтик, радикал, воспевавший Июльскую революцию. Переводчик «Фауста» Гете на французский язык, Нерваль переводил также стихи Гейне.


[Закрыть] и Теофилем Готье, с Мюссе, с художниками и музыкантами. Французские деятели литературы и искусства не отвращались от жизни подобно немецким, уходившим, как Шиллер и Гете, в «царство эстетической видимости». Они шли в гущу действительности, они не боялись быть актуальными, даже злободневными.

Политическая песня в Германии была в совершенном загоне, – здесь же, на берегах Сены, весело расцветала целая плеяда политических поэтов-песенников во главе с одареннейшим Беранже, откликавшимся буквально на все политические события современности.

Духом времени были насыщены многочисленные романы Бальзака, Эжена Сю[11]11
  Сю Эжен (1804-1857) – популярный французский писатель, автор многотомных социальных романов: «Вечный жид», «Тайны Парижа» и т. д.


[Закрыть] и Дюма; социальный вопрос властно входил и в жизнь и в литературу.

Гейне, констатируя актуальность современной ему французской литературы, писал: «Можно говорить, что угодно о ней, но в ней бьется жизнь, пускай искривленная и конвульсивная, но это все-таки жизнь, соответственно своему времени и изображенная с большей оригинальностью, чем в наших немецких книгах».

Встречи с крупнейшими французскими литераторами оказали большое влияние на Гейне; воспоминания современников донесли до нас беседы Гейне с Бальзаком и Сю, в которых они обсуждали важнейшие вопросы своего времени. Они говорили о проблемах республики или монархии, о фурьеризме и социализме. Грани между литературой и жизнью стирались во Франции. В такой атмосфере Гейне все больше научался ценить в писателе, художнике, музыканте не только создателя эстетических ценностей, но борца за определенную идею своего класса.

В тех корреспонденциях, которые Гейне писал в «Аугсбургскую газету», Гейне уделял много внимания французскому искусству и музыке и, хотя он был диллетантом в этих областях, он высказывал все же не мало интереснейших мыслей не столько о самих произведениях искусства, сколько об их социальной значимости.

Он выступает могильщиком того искусства, которое находится «в плачевном противоречии с современностью», он доказывает, что то искусство, устои которого в отжившем старом порядке, должно погибнуть. Прекраснейшие цветы искусства расцветали в Афинах и во Флоренции именно во время самых диких бурь войны и партийной борьбы. Эллинские и флорентийские художники не вели замкнутой жизни, герметически запираясь от великих скорбей и радостей своего времени. Напротив того, по словам Гейне, их творения были только грезившим отражением их времени и сами они были цельные люди, личность которых была так же могуча, как и их творческая сила… Они не отделяли своего искусства от политики дня, они не работали только под влиянием жалкого личного вдохновения, которое может склоняться к любому сюжету: Эсхил сочинял «Персов» с тем же чувством правды, с каким он сражался против них при Марафоне, и Данте написал свою «Комедию» не как постоянный поставщик стихов, а как беглец-гвельф; и в изгнании и в военных бедствиях он жаловался не на закат своего таланта, а на закат свободы.

В статьях о французском искусстве, которые Гейне собрал впоследствии в четырех томах под заглавием «Салон», он знакомит немецкого читателя с течениями в живописи, музыке и театре. И все время, говоря о произведениях искусства, Гейне устанавливает социальную связь этих произведений с современностью, а в предисловии к первой части «Салона» рассказывает о тех муках, которые ему приходится переживать во Франции, думая о Германии с ее «патриотизмом», который заключается в ненависти к французам, к цивилизации и либерализму.

Для того чтобы познакомить французов с немецкой литературой, Гейне пишет обширную статью «Романтическая школа».

Это не исследование, а острый литературный памфлет, в котором Гейне расправился с немецким романтизмом.

Он нарисовал яркие портреты немецких романтиков – Тика, Шлегеля, Якова Беме, Брентано, Жан Поля и других. Главнейшая заслуга Гейне заключается в том, что он сумел раскрыть реакционную сущность романтической школы в Германии, ее цепкую связь с католичеством и феодализмом.

Гейне отдал должное дарованиям отдельных представителей немецкой романтики, но он крепко ударил по их идеологии, являвшейся опорой дворянства и попов и препятствовавшей развитию буржуазного самосознания. Романтикам, продавшим свой меч феодальной реакции, Гейне противопоставляет немецких писателей периода «бури и натиска» – Лессинга, Гете, Шиллера.

Лессинг для Гейне – могучий разрушитель ложного подражания греческой древности, заимствованного у французов, и особенно ценно для него то, что он – поборник свободы мысли и противник клерикальной нетерпимости, что он – писатель, взволнованный политическими идеями. Он выражает свои симпатии Гердеру, Иоганну-Генриху Фоссу, непримиримому врагу дворянства, и он осуждает олимпийство Гете, объясняя его тем, что «этот великан был министром немецкого карликового государства».

Бывший университетский ученик Шлегеля Гейне обрушивается на своего учителя за то, что он не может постигнуть духа времени, за то, что он понимает только поэзию прошлого, а не настоящего, за то, что он прославляет мертвое и не признает поэзии Франции, «родины новейшего общества».

Гейне не гнушается и личными выпадами. Он яростно разделывается со своим былым божком, который направил его на путь романтизма, кажущийся теперь Гейне позорным. Он вспоминает, как в 1819 году со священным трепетом молодой студент Боннского университета Гарри Гейне очутился перед кафедрой профессора Шлегеля и услышал его изысканную лекцию. Но пришли другие времена, и когда Август Шлегель вздумал прочесть несколько лекций по эстетике, в Берлине, слушатели только усмехались и пожимали плечами. Теперь публика была другая: она получила от Гегеля философию искусства, науку эстетики.

И Гейне называет свергнутого кумира «старым щеголем, на которого всюду смотрят как на дурака».

Так Гейне покаялся в этой книге в своих прежних увлечениях и отрекся от бывших учителей и соратников.

Он написал свою «Романтическую школу» в период увлечения сенсимонистами, и на этом произведении лежит отблеск учения утопического социализма.

Еще больше в духе сенсимонизма другое произведение Гейне «К истории религии и философии в Германии». Гейне посвятил его Анфантену. Здесь Гейне знакомит Францию с немецкой философией, разбивая предубеждение французов, что немецкая мысль – мрачная загадка. Гейне рассказывает о смене религиозных верований, о борьбе Лютера с католицизмом, о стычках идеализма с материализмом.

Опорным пунктом работы Гейне является выдвинутое Анфантеном противопоставление двух начал: сенсуализма и спиритуализма. Реформация – это борьба рассудочного начала, спиритуализма против сенсуализма, стремление подчинить рассудок духу. Однако победа спиритуализма знаменует не только определенный религиозный переворот, но и влечет за собой важные политические последствия. Королевская власть, как власть светская, естественно оказывается в выигрыше от удара, нанесенного главе католицизма – папе; реформация принесла и материальные выгоду дворянству, которое прибрало к рукам бывшие церковные земли. С другой стороны, порабощенные крестьяне нашли в учении Лютера новое оружие для борьбы против аристократии. Значение Лютера Гейне сравнивает со значением Сен-Симона. Пантеизм сенсимонистов должен быть, по мнению Гейне, особенно близок Германии, скрытая религия которой и есть Пантеизм. Во Франции же для сенсимонистов не было благоприятной почвы, и их придавил окружавший их материализм. Гейне называет Лессинга продолжателем дела Лютера, способствовавшим освобождению от сухого поклонения букве.

Далее Гейне характеризует Канта, Шеллинга и Фихте и указывает, что философская революция в Германии завершилась Гегелем. Немецкая философия – для Гейне дело не шуточное, а касающееся всего человечества. Для потомства предстоит решение вопроса – надо порицать или хвалить прежнее поколение за то, что оно создало сперва свою философию, а потом уже – свою революцию. Последовательно Гейне проводит мысль, что немецкая философия есть сновидение Французской революции. Не следует смеяться над фантазером, ожидающим в мире явлений такой же революции, какая совершилась в области духа. Мысль предшествует действию, как молния грому. В Германии разыграют пьесу, перед которой Французская революция будет лишь невинной идиллией.