Текст книги "Генрих Гейне"
Автор книги: Александр Дейч
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)
Генрих Гейне. Литография Лотса. Впервые опубликована в 1852 г. в журнале „Revue de» Deux Mondes".
Весь мир пляшет вокруг золотого тельца, и ему ненавистна эта жуткая оргия:
Звуки флейт, цевниц, тимпанов..
Перед рядом истуканов
Дщерь Иакова танцует;
Вкруг тельца веселье, шум;
Брум-брум-брум -
Все поет, трубит, ликует.
И воскрыляя рубашек,
Приподняв почти до ляжек,
Благороднейшие девы
Пляшут, пляшут без конца
Вкруг тельца.
Смех, тимпаны и напевы!
Со смертного одра изнемогающий в мучениях поэт неустанно клеймит лицемерие буржуазной филантропии, желание господствующих классов показать беднякам, что они стараются улучшить их положение.
Вот кошмарное видение: на запорошенном снегом чердаке двое мертвых бедняков. Они прижимались друг к другу, целовались рыдая – и замерзли.
На утро с комиссаром пришел
Лекарь, который, пощупав
Пульс, на месте установил
Отсутствие жизни у трупов.
«Полный желудок, – он пояснил, -
Вместе с диетой строгой
Здесь дали летальный исход, – верней.
Приблизили немного.
Всегда при морозах, – прибавил он, -
Нужно топить жилище
До теплоты, и – вообще -
Питаться здоровой пищей».
Вот «гуманное отношение» к рабам: работорговец, везущий черный товар на корабле по совету доктора устраивает танцы, чтобы развлечь негров и прекратить их смертность. Подстегиваемые бичом надсмотрщиков пляшут рабы, а их хозяин молится богу:
Грешников черных помилуй, спаси,
Иисус Христос распятый!
Не гневайся, боже, на них: они
Глупее, чем скот рогатый.
Спаси их жизнь, Иисус Христос,
За мир отдавший тело!
Ведь если двести штук не дойдет,
Пропало все мое дело.
Так под маской эпической объективности романсов, баллад, поэм выявляются объективнейшие черты ненависти Гейне к мещанству и буржуазии, с их ханжеской религиозностью, с их лицемерием и предательской ролью по отношению к пролетариату. В 1851 году вышел в свет большой сборник стихов Гейне «Романсеро», который он сам назвал «золотой книгой побежденного».
Лейтмотивом книги звучат горькие слова: «проливается кровь героев, и побеждает плохой».
В этой книге чередуются маленькие сюжетные поэмы с сугубо лирическими субъективными стихами.
Глубочайшим пессимизмом овеяна вся книга, и за стихотворными легендами и балладами скрывается актуальная действительность или отношение к ней поэта.
Издевкой над «монархами милостью божьей» веет от «египетской истории» с царем Рампсенитом. Силой обстоятельств Рампсенит объявляет своим наследником и зятем заведомого вора:
Правил он, как все другие,
Был опекой для народа,
Говорят, что казнокрадство
Вывел вор из обихода.
И не положение ли народов после половинчатой революции 1848 года изображает Гейне в стихотворении «Царь Давид»:
…как и встарь
Самовластье на престоле
Будет чернь держать в неволе.
Раб, как лошадь или бык,
К вечной упряжи привык,
И сломает шею мигом
Не смирившийся под игом.
И невольно от этих тяжелых времен мысль Гейне уходит к тем романтико-героическим дням, когда революции были полнокровными, когда королям сносили головы, а не возвращали их обратно на трон.
«Старые тени» проходят чередой перед воспаленным взором больного поэта.
Вот в замке Тюильри причудливо танцует обезглавленная Мария Антуанетта с придворными дамами:
Это все революции плод,
Это ее доктрина,
Во всем виноват Жак-Жак Руссо,
Вольтер и гильотина.
Вот Карл I английский, притаившись в хижине угольщика, поет колыбельную песню подрастающему своему палачу.
И в противовес французской и английской революциям – опять горькая мысль о неудавшейся германской; там, на его родине, будет когда-нибудь «на место казни монарх подвезен и верноподданнически казнен».
В бессильном гневе против прусского юнкерства и военщины, опять захвативших власть в свои руки, он бросает угрозу:
…Смотрите, господа,
Поосторожнее, чтоб не стряслась беда!
Еще не прорвалась плотина, но
Уже трещит, трещит давно.
И Бранденбургские ворота по сю пору
По-прежнему широки и высоки.
Скоро Случиться может, что за них швырнут
Вас всех и с принцем прусским.
Тут Все делает количество большое.
От имени «количества большого», другими словами – от широких масс, выступает здесь против реакции Гейне. Он твердо убежден в том, что эти массы, представители «четвертого сословия», правы в своем стремлении сокрушить мир эксплуатации и насилия.
И в то же время он громит революционных пролетариев, которые хотят революции только для того, чтобы насытиться, чтобы создать «казармы республиканской добродетели» и уравнять «львов» с «ослами».
Мы уже приводили цитаты из «Бродячих крыс», где Гейне обнаружил свой страх перед выступлением коммунистических масс. И если он думал, что английские чартисты вступают в борьбу, гонимые голодом, а не идеей, то другого мнения был он о немецких коммунистах: «Эти доктора революции, – писал Гейне, подразумевая под ними Карла Маркса и Фридриха Энгельса, – и их решительные единомышленники – это единственные люди в Германии, которым принадлежит будущее».
Но основы научного социализма в том виде, в каком они выковывались тогда его основоположниками Марксом и Энгельсом не были поняты Гейне до конца его дней во всем их значении. Ему казалась химеричной, утопической близкая победа социальной революции, и он давал волю своему романтизму, не изжитому до последнего дня, и тогда представлял себе социализм, неизбежно грядущий, в виде какого-то эпикурейски-радостного «лазурного царства».
Во имя этого должно было свершиться правосудие, и обвинительный приговор над старым обществом был давно произнесен, как констатировал Гейне.
За год до смерти, в предисловии к французскому изданию «Лютеции», где были собраны корреспонденции Гейне из Франции за сороковые годы, Гейне восклицал: «Да разобьется этот старый мир, в котором невинность погибла, эгоизм благоденствовал, человека эксплуатировал человек! Да будут разрушены до основания эти мавзолеи, в которых господствовали ложь и неправда, и да благословен будет торговец, который станет некогда изготовлять из моих стихов пакеты и всыпать в них кофе и табак для бедных честных старух, которые в нашем теперешнем, неправедном мире, может быть, должны были отказывать себе в таких удовольствиях…»
В большой статье «Признания», вышедшей в 1854 году, Гейне в последний раз высказался по волновавшему его долгие годы вопросу о социальной революции. Здесь нападки на грядущий коммунизм ожесточеннее, чем когда-либо. И с другой стороны – несомненное признание его глубочайшей правоты.
Только страх мелкого буржуа и сторонника «надклассовой революции» мог продиктовать строки: «Мы готовы охотно жертвовать собой для народа, ибо самопожертвование для нас одно из утонченнейших наслаждений – освобождение народа было великой задачей нашей жизни, мы за него боролись и приносили неописуемые жертвы на родине и в изгнании, – но чистая чувствительная натура поэта восстает против всякого личного, близкого соприкосновения с народом, и больше всего нас пугает мысль об его ласке, от которой упаси нас бог! Великий демократ сказал однажды: – если бы король пожал ему руку, он сейчас бы ее сунул в огонь, чтобы очиститься, Я бы мог сказать то же самое, я вымыл бы руку, если бы суверенный народ почтил меня рукопожатием». Разгадка двойственности Гейне лежит в социально-экономических условиях эпохи.
Он вырос в обстановке феодальной монархии и сопутствующей ей идеологии, романтизма. Вот почему эстетизм Гейне, его яркий индивидуализм заставляли его склоняться к монархии и охранителям дворянской цивилизации. Но как современник подъема буржуазного класса в период промышленного переворота, Гейне был «лихим барабанщиком революции», «солдатом в борьбе за освобождение человечества».
Не надо забывать, что мрачные мысли о пролетариате являлись к Гейне, когда он, годами отрезанный от жизни, с трудом мог следить за политическими событиями, когда он знал только одно: что реакция победила, что поднимают голову «потомки тевтоманов 1815 года». Раздавить этих контрреволюционеров мысли и дела могут только коммунисты. Гейне радуется этому, но тут же и опасается: «Мое сердце сжимается болью, потому что как ученый и художник я прекрасно понимаю, что победа социализма грозит гибелью нашей цивилизации».
Так в понимании Гейне ставился вопрос: ценой неравенства и угнетения человека человеком сохранить цивилизацию или пожертвовать этой цивилизацией во имя создания равенства. Равенство представлялось Гейне ужасным, потому что он был знаком лишь с «грубой и бессмысленной формой коммунизма», которую Маркс достаточно определенно характеризовал, как «абстрактное отрицание всего мира образования и цивилизации», «отрицание личности человека».
Гейне не представлял себе, что научный социализм осуществляет лозунг: каждому по потребностям, что коммунизм ведет к развитию всех способностей и к огромному росту потребностей.
В противовес этому, как указывает Маркс, политическая экономия, наука о богатстве, созданная буржуазией, «есть в то же время наука о самоотречении и лишениях… наука об аскетизме, и ее настоящий идеал – это аскетический».
Если бы Гейне мог осознать до конца эти великие истины – был бы положен конец его колебаниям. Совершилось бы полное перерождение, окончательный отход от позиции романтической реакции и буржуазной демократии.
Но, к глубочайшему сожалению, этого не случилось. И поэтому шатания Гейне глубоко трагичны. Он страдал от них глубоко и искренно, хотя маскировался остроумием, насмешкой, иронией. Но он правильно сказал, что по его сердцу прошла трещина, расколовшая мир, и от этого он безнадежно болен.
5
В «Признаниях» Гейне пересматривает свое старое отношение к «назареям» и «эллинам». Он разумел под назареями «людей аскетических, враждебных образности, жадных к одухотворению», и им противопоставлял эллинов, «людей с жизнерадостным, горным, реалистическим характером».
В книге о Берне Гейне выдвигал теорию «свободного интеллектуального индивидуума», эллинства и себя причислял к эллинам, а Берне считал типичным представителем назарейства, человеком догмы.
В «Признаниях» Гейне много говорит о своем отказе от прежних позиций «эллинства», о своем «обращении».
По уверениям поэта, он обращается к назарейству, ж национально-иудаистическим идеалам своей молодости.
Былой безбожник и неутомимый борец против клерикализма, Гейне заверяет, что он решил вернуться к богу.
Мотив этого обращения скорее социально-политический, чем моральный и психологический. Боясь коммунизма, инстинктивно отталкиваясь от этого движения, Гейне отходит и от атеизма, сопутствующего движению пролетариата: «Немецкие ремесленники исповедуют большею частью самый грубый атеизм и должны во что бы го ни стало присягать безотрадному отрицанию, если не хотят впасть в противоречия со своими принципами и тем самым выказать полное бессилие. Эти разрушительные когорты, эти саперы, чьи топоры угрожают всему общественному строю ужасающей последовательностью своих доктрин, значительно превосходят единомышленников и революционеров других стран».
Снова Гейне подчеркивает здесь революционную сущность философии Гегеля: «Я видел, как Гегель с почти смехотворным видом сидел, словно наседка на роковых яйцах, и я слышал его кудахтанье». Гейне указывает, что он предсказал, «какие мелодии будут насвистывать и чирикать в Германии, потому что он видел, как высиживались птенцы, затянувшие впоследствии новые песни».
Поэтому прикованный к «матрацной могиле» поэт отрекается и от философии Гегеля, давшей в руки коммунизма острое оружие диалектики, и от атеизма, как идеологической опоры движения пролетариата.
Нельзя понимать буквально «обращение» к богу Гейне. С глубокой иронией разоблачает он сам перед другом последних лет, Альфредом Мейснером, смысл этого «обращения»: «Там, где кончается здоровье, там, где кончаются деньги, там, где смолкает здравый человеческий смысл, – там начинается христианство».
И задолго до этого, говоря об обращении философа Шеллинга на смертном одре, Гейне сказал: «Перед смертью многие вольнодумцы возвращаются к вере, но это не служит к ее славе. Все эти обращения являются патологическими и доказывают в конце концов невозможность обращения к богу вольнодумцев, пока они владеют своими чувствами и являются хозяевами своего разума».
При таких обстоятельствах трудно говорить о том, что Гейне действительно стал чувствовать прилив какой бы то ни было религиозности перед смертью. Он по-прежнему считал бога «великим мучителем животных», и если под влиянием острых болей, приближающейся кончины и под нажимом окружающих он и начинал иногда думать о боге, то о таких моментах он сам говорил с глубочайшей иронией, подчеркивая, что ему как-то удобнее, с богом, чем без него: «Когда лежишь на смертном одре, становишься очень чувствительным и мягким, и хочется заключить мир с богом и миром… Как с его созданиями, так и с самим творцом я заключил мир к великому неудовольствию моих просвещенных друзей, которые бросают мне упреки в возвращении к старому суеверию, как они называют обращение к богу».
В послесловии к «Романсеро» (1851) Гейне указывает, что он «поклонялся прежде богу пантеистов, но пантеизм по существу – это скрытый атеизм, и поэтому он отказался от него».
Когда изможденный, истерзанный Гейне лежит в полутемной комнате, к нему со всех сторон являются друзья и стараются вернуть к богу. Все чаще приходится прибегать к успокоительному действию морфия или опия, и как-то он говорит своей приятельнице, Фанни Левальд: «Между опиумом и религией больше родства, чем это кажется даже лучшим умам».
В таких тяжелых страданиях он обращается, как к утешению, к опиуму религии.
Однажды, когда он изнемогал от страданий в своей маленькой спальне, к нему явились два друга – немецкий профессор Герман Фихте, сын знаменитого философа, и Эдуард Фихте.
Разговор зашел о бессмертии души и о существовании бога. С метафизическими ухищрениями Герман Фихте старался доказать, что человеческая душа бессмертна, что она живет до рождения человека и переселяется в другое человеческое существо после его смерти. Затем разговор перешел на тему о ясновидении, о теософии шведского мистика Сведенборга[20]20
Сведенборг Эммануил (1688-1772) – шведский теософ, мистик, создатель религиозно-мистических сект сведенборгианцев с общинами, разбросанными по Англии, Америке и Швейцарии.
[Закрыть].
По свидетельству Фихте, эта беседа произвела большое впечатление на Гейне, и Фихте казалось, что он обратил поэта в настоящую веру. Но тут же он приводит слова Гейне, обнаруживающие, как глубоко было в нем безбожие: «Когда человек болен, он нуждается в милосердии божьем, когда он здоров – бог ему не нужен».
Рассказывая в послесловии к «Романсеро» о своем возвращении к личному богу, Гейне относится насмешливо к этому обращению, издеваясь и над потусторонними мечтаниями Сведенборга: «В потустороннем мире Сведенборга бедные гренландцы будут чувствовать себя удобно. Однажды эти гренландцы задали вопрос датским миссионерам, хотевшим их обратить в христианство: имеются ли тюлени на христианском небе. На отрицательный ответ они сказали огорченно: «Значит, христианское небо не подходит для гренландцев, которые не могут существовать без тюленей».
И он добавляет: «Утешься, дорогой читатель, загробная жизнь существует, и мы найдем на том свете своих тюленей».
«Обращение» Гейне не приводит его в лоно той или иной церкви. Меньше всего он склонен к католическому обскурантизму. Не манит его и протестанство, хотя он ценит его «за услуги, оказанные завоеванию свободы мысли». Иудаизм, вера предков, навевает воспоминания детства. Это отражается в «Еврейских мелодиях», цикле «Романсеро», где Гейне перепевает легенды о принцессе Саббат или Иегуде бен Галевн.
Старый романтик окрыляется легендами иудаизма, – и в виде противоядия пишет замечательную сатиру «Диспут», где в споре капуцина с раввином, чей бог настоящий, он не становится ни на ту, ни на другую сторону.
Духовный турнир между католиком и евреем кончается ироническим восклицанием:
Я не знаю, кто тут прав -
Пусть другие то решают.
Но раввин и капуцин
Одинаково воняют.
6
Лирика Гейне периода «матрацной могилы» – это глубоко трагическая поэзия полного творческих сил художника, телесный недуг которого уводит в могилу.
Тема умирания является ведущей в лирических разделах «Роман-серо», в «Песнях Лазаря».
Поэт завидует фаворитам судьбы, которые умирают легко и безболезненно:
Как должен я завидовать им,
Семь лет уже в муке ужасной,
В горчайших страданьях корчусь я,
И смерти все жду напрасно.
Господь, мне пытку сократи,
Зарой меня неотложно.
Мне мученический талант
Ты дал ведь совсем ничтожный.
Твоей нелогичностью, господь,
Я, право же, озадачен:
Ты создал меня веселейшим из всехи
Поэтов, а я так мрачен.
Все чаще рисуются картины предстоящих похорон. С мягким лиризмом Гейне предсказывает, как его будут хоронить:
Не отслужат литургии,
Кадош не прочтут унылый,
Говорить и петь не будут
Над раскрытою могилой.
Если ж теплая погода
Будет в день моей кончины.
То Матильда на Монмартр
Сходит в обществе Полины.
И венок из иммортелей
Принесет она с собою
И промолвит: „Pauvre homme!"
Взор подернется слезою.
К сожаленью, я теперь
Высоко живу немножко.
Нету стульев для нее -
Ах, устали милой ножки!
Прелесть толстая моя!
Уж домой ты, ради бога,
Не ходи пешком; фиакров
У заставы очень много.
Резкая смена настроений отражается в лирике последних лет. То поэт хочет скорее умереть, до того невыносимы мучения, то он с лихорадочной поспешностью хватается за жизнь. Гейне хочется возможно больше сделать; как в бреду, он пишет карандашом, не смотря на бумагу, на больших белых листах. Его тревожат воспоминания прошлого. Он восстанавливает в памяти первую любовь к Амалии Гейне, удар, нанесенный ее отказом, долголетнюю травлю родственников, которая, как он знал, не прекратится и после его смерти:
Тот, кто с сердцем и чье сердце
Дышит страстью – тот на деле
Полутруп. Так,и лежу я,
Заткнут рот, тиски на теле.
Мне язык, когда умру я,
Вырежут рукою злобной,
Из боязни, что бранясь я
Возвращусь из тьмы загробной.
Камилла Сельден («Мушка»).
Жадно хватается Гейне за жизнь. Букет цветов, поднесенный Матильдой, напоминает о том, что «в мире этом он бредет покойником отпетым». Гейне чувствует, что жизнь – величайший из даров:
Слава греет нас в гробу?
Болтовня и чушь! Табу!
Греет больше нашу кровь
Грязной скотницы любовь,
И навоза запах – люб
С поцелуем толстых губ.
И, само собой, – теплее нам,
Если пуншем иль глинтвейном,
Мы, спасаясь от тоски,
Сполоснем порой кишки
В самой аховой таверне,
Средь гуляк, воров и черни.
И до того бурлила жажда жизни, что за четыре месяца до кончины поэта в нем в последний раз разгорелось пламя влечения к женщине.
В лирических стихотворениях Гейне именует эту женщину Мушкой. Настоящее ее имя – Элиза Криниц или, как она себя называла, Камилла Сельден. Она появилась у постели больного поэта по поручению знакомого из Вены. Между умирающим поэтом и молодой женщиной завязались странные отношения, романтическая помесь дружбы и страсти. После многих лет, проведенных под одной крышей с Матильдой, женщиной, которая не интересовалась его творчеством и не была в состоянии постигнуть его, Гейне увидел в Камилле Сельден, с ее сочетанием французского остроумия и немецкой задушевности, полный обаяния женский образ.
Гейне и Матильда. С картины работы Китца (прибл. 1850 г.)
Он иронизировал над странным сочетанием, над романтическими, бреднями, которыми они увлекались:
Поистине, мы являем
Курьезную пару с тобой;
Подруга слаба на ножках,
Возлюбленный, тот хромой.
Она котеночек хилый;
Как пес больной, он зачах;
Пожалуй, у них обоих
Неладно в головах.
Цветкам себя мнит подруга,
Влюбленным лотосом мнит,
А он, ее бледный спутник,
Являет месяца вид.
Гейне отправлял «Мушке» страстные записки, писал ей лирические послания.
Это не мешало ему сохранять прежнее отношение к Матильде. Он был ей глубоко благодарен за то, что она заботилась о нем, хотя и старался всячески освободить ее от ухода за собой. Когда она в обществе своей подруги Полины выходила из дому, Гейне терзался муками ревности. Однажды ночью ему показалось, что Матильды нет в ее спальне. Преодолевая мучительные боли, он сполз со своего ложа, добрался до дверей Матильды и упал в глубокий обморок.
Гейне писал сам, когда ему позволяли силы; он диктовал своим секретарям, он работал по шесть часов в сутки, большей частью по ночам, когда дом охватывала могильная тишина и засыпал главный враг Гейне – любимый попугай Матильды, Кокотт, терзавший больного поэта своими пронзительными криками.
Из строя живых был выведен навсегда этот полумертвец. В 1855 году врачи перестали обманывать его и подавать хоть малейшую надежду на выздоровление.
Круг друзей редел. Водоворот жизни увлекал их в сторону от «матрацной могилы». Немногие сохранили верность умиравшему мучительно и долго.
Даже со своей «ближайшей свитой» понемногу пришлось расстаться Гейне. Он порвал с «рыцарем индустрии» Фридляндом, который вовлек Гейне в одно из своих фантастических предприятий. Предприятие – газовая осветительная компания «Ирида» – лопнуло, и Гейне потерял большие деньги. Он попытался возложить свою неудачу на Фердинанда Лассаля, утверждая, что последний убедил его вложить деньги в затею Фридлянда.
Лассаль ответил с мягкой горечью, оправдывая себя в этом деле. В июле 1855 года Лассаль, приехавший в Париж, посетил Гейне, и между бывшими друзьями произошло полное примирение.
За несколько месяцев до этой последней встречи Лассаля с Гейне, трагически окончил свою жизнь близкий друг Гейне, его переводчик на французский язык, поэт Жерар де Нерваль. Эта смерть произвела тяжелое впечатление на Гейне, который очень любил и ценил своего несчастного друга.
Обычно у постели больного собирались лишь его самые близкие люди: к нему приходили Каролина Жобер, графиня Бельджойозо, «Мушка», иногда являлся Берлиоз, историк Менье, бывший сенсимонист Мишель Шевалье. Как-то посетил Гейне, уже незадолго до его смерти, знаменитый Беранже. Трогательно простился Гейне в декабре 1855 года со своей любимой сестрой Шарлоттой, приехавшей в Париж. Ему хотелось перед концом повидаться с матерью, он мечтал, чтобы его перевезли в Германию, «о, разумеется, об этом нечего было и думать.
В начале 1856 года здоровье Гейне значительно ухудшается. Все чаще случаются с ним обмороки, рвота, судороги.
Чувствуя, что смерть на пороге, Гейне работал особенно лихорадочно, стараясь закончить основной труд своей жизни, «Мемуары».
Врачи советуют поменьше напрягать свои силы, Гейне улыбается саркастически – теперь уже все равно! Ему нужно лишь четыре дня для окончания «Мемуаров».
Матильда, строгая католичка, хочет привести священника, чтобы Гейне исповедовался.
Гейне ласково отводит это предложение: «Бог простит меня, это его ремесло», – говорит он.
Шестнадцатого февраля под вечер, несмотря на слабость, посеревшими губами он произнес: «писать!» и затем добавил: «бумаги, карандаш!..» Это были его последние слова. Карандаш выпал из рук. Началась мучительная агония. До последнего момента Гейне сохранял полное сознание. Серый парижский рассвет застал Гейне мертвым в «матрацной могиле».
Ялта – Москва. 1932.