Текст книги "Торпедный веер"
Автор книги: Александр Маркелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Земное притяжение
Подлодка А-3 покидала базу в половине десятого вечера. Предстояло разведать минный фарватер.
Виктор Скотаренко в который раз заходил к Цурикову. Доложит обстановку, выкурит папиросу и, вздохнув, оставляет каюту командира. Цуриков обратил внимание на странное поведение своего помощника и поделился своими сомнениями с военкомом Демидовым.
– Может, письмо нехорошее получил из дому?
– Да, что-то с ним неладное творится, – согласился комиссар. – Время отдыхать, а он бродит, как неприкаянный, сопит. Помню, с какой лихостью танцевал на вечере самодеятельности… Куда девался тот веселый Скотаренко, не знаю. Надо бы поговорить с ним.
Стук в дверь прервал их разговор. Вошел Скотаренко. Завидя комиссара, он попятился, но Цуриков поспешил сказать:
– Заходите, лейтенант, заходите!
Хотел открыть карты, мол, легок на помине, о тебе речь шла, – да передумал. Чего доброго, еще поймет неправильно: мол, прорабатываете за глаза. Парень впечатлительный.
– Как настроение? – начал Цуриков. – В экипаже, – уточнил поспешно, видя, как внутренне сжался Скотаренко.
– Полный порядок, – ответил коротко. – Жалоб нет, все здоровы.
– Ну, а вы отоспались после вахты? – участливо спросил Цуриков.
– Какой там! – махнул рукою лейтенант. – Не берет меня сон…
– Это почему же? Расскажите, здесь все – ваши товарищи… Что-нибудь случилось?
Скотаренко потрогал свой острый кадык, повертел головой и как-то жалобно проговорил:
– У меня в горле застрял ком и никак не проходит…
– Ну что ж, зайдите на камбуз, выпейте горячего чаю. А может, откровенная беседа лучше поможет? – спросил комиссар.
Но Скотаренко, постояв в нерешительности, вышел, сказав:
– Спасибо. Попробую прикорнуть, время у меня еще есть…
Командир и военком переглянулись.
Лодка была почти у цели, когда капитан-лейтенант, поднявшись на мостик, услышал:
– Силуэт прямо по носу! Боевая тревога! От Кинбурнской косы встречным курсом шло судно с ходовыми огнями. Это была обыкновенная моторная шхуна. Цурикова бесила наглость противника. До чего же самоуверенны фашисты. Сделали Черное море местом для прогулок! Не выйдет!
Можно было одним выстрелом послать на съедение рыбам нахальную шхуну, но у Сергея Антоновича мелькнула мысль. Он попросил штурмана Розова определить, куда держит курс судно. И когда Розов сообщил: «Разворачивается вправо» – Цуриков тихо проговорил:
– То, что нам надо!
Замысел был прост: «вцепиться» в шхуну, пройти под прикрытием мелководье и таким образом пробраться ближе к Одессе. А там будет возможность поработать. Задача как раз и предусматривала после разведки минного фарватера идти на Одессу. А другого такого подходящего момента едва ли дождешься.
Скотаренко, заслышав разговор между командиром и штурманом, поспешил наверх. Впереди поблескивали красные огоньки, но ему вдруг показалось, что там открывается одесский залив, вправо проплывает невидимая еще Григорьевка, далее покажется Лузановка, Пересыпь, Молдаванка… До войны Виктор учился в мукомольном институте, собирался стать инженером. Судьба его сложилась поначалу не совсем удачно: держал экзамен в мореходное училище, сорвался и решил стать мукомолом, Профессия, к которой у него совсем не лежала душа. Поэтому, когда шел набор в военно-морское, попросил у комсомольской организации рекомендацию и подал рапорт. Зачислили. Радости не было границ, ведь сызмала он мечтал плавать. Так и стал подводником.
Но Одессу Виктор не забыл. Ему писали письма девушки, с которыми два года проучился в институте, приглашали в гости. Он часто думал о городе своей юности. Вспоминал кручи Аркадии, по которым бродил с ребятами. Они любили на крутом берегу читать стихи Пушкина:
«Прощай же, море, не забуду твоей торжественной красы…»
Горизонт был чистый. Тонкий серп висел над морем, ветер доносил запахи водорослей. А-3 увеличила ход, стараясь не отстать от шхуны.
Поменялась вахта. Цуриков возвратился в каюту, следом за ним вошел радист, принес радиограмму. В ней сообщалось, что с юга на Херсон двигался конвой с боеприпасами и горными стрелками.
Прямых указаний перехватить и потопить конвой не было, и Цуриков имел право выполнять ранее поставленную задачу. Но, прочитав депешу, он загорелся. Грешно упустить такую цель. Надо посоветоваться. Пригласил Демидова и Розова. Склонились над картой. Розов хотел было справиться, где же Скотаренко, как открылась дверь и вошел Виктор.
– Отдохнули? – кивнул Цуриков.
Скотаренко что-то пробормотал, усаживаясь за стол.
– Нам нужно выяснить такую ситуацию, – начал Сергей Антонович. – Ваше мнение, лейтенант Скотаренко: зайдет конвой в Одессу или прямиком двинет на Херсон?
Виктор помолчал, подумал, потом сказал:
– По логике, товарищ капитан-лейтенант, должен, – и высказал свои соображения.
С ним согласились. Непременно завернет в Одессу уже хотя бы по той простой причине, что попытается ввести в заблуждение нашу разведку, запутать следы, обмануть советских подводников.
Скрылась, растаяла в ночи шхуна, да она» и не нужна была больше Цурикову. Скоро должен показаться берег, и, если оправдается расчет, через час-полтора корабли противника подойдут к одесской бухте.
Так и вышло. Вахтенный лейтенант Скотаренко увидел сначала Воронцовский маяк. Расплывчатой полосой наплывал берег. Виктор поворачивал перископ, переводил оптику на увеличение, снова и снова всматривался в темень, пока, наконец, не обнаружил то, что искал. Конвой!
Атаковать с большого расстояния Цуриков не решился, к тому же по заливу шныряют катера, поэтому целесообразнее сейчас лечь на грунт и ждать благоприятного момента. Ясно было одно; враг находится «на мушке прицела», часы его сочтены.
Командир предполагал всплыть до наступления утра, но катера, словно предчувствуя неладное, мотались по заливу до самой зари. Наконец улучили момент, начали подъем. Цуриков наблюдал. Транспорт выходит из бухты, четыре катера вырвались вперед, двое идут по бокам, один в кильватере. Скотаренко сдал вахту, но оставался в боевой рубке. Выглядел он уставшим, лицо посерело, осунулось. Ясное дело, спать он не мог. Не терпелось еще разок взглянуть в перископ, краешком глаза увидеть желтые кручи Аркадии. Резкая команда «пли!» – и лодка вздрогнула, белый узорчатый след потянулся к маяку. Удаляясь, он становился все тоньше и тоньше, пока совсем не растаял в мелкой зыби. И как только исчез торпедный след, сразу один за другим последовали два взрыва. Столбы воды и дыма поднялись до самых облаков, закрыв собою ту часть города, где стояло знаменитое здание оперного театра. Постепенно дым рассеивался, оседал, и когда посветлело, из воды словно вынырнуло огромное уродливое чудовище. Сухогруз повалился на левый борт. Он горел, с борта летели в воду тюки, прыгали люди, катера подбирали их.
Пять часов пролежала лодка на грунте, дожидаясь темноты, но ни самолеты, ни катера не пытались обнаружить ее. По всей видимости, противник считал причиной гибели транспорта подрыв на мине. Ведь для советских подводных лодок ворота сюда были заперты.
Майская ночь окутала море, облака закрыли небо. А-3 покидала берега Одессы. Цуриков пригласил к себе помощника.
– Давайте-ка все-таки поговорим по душам… Беда какая у вас – поделитесь. Горе на двоих – полгоря…
Скотаренко вынул из кармана какую-то бумажку, расправил уголки и подал Цурикову.
– Читайте, товарищ капитан-лейтенант… Это была вырезка из газеты. В заметке сообщалось, что партизаны взорвали на улице Энгельса дом, где разместились фашистские офицеры. За это оккупанты жестоко расправились с местным населением. Они хватали на улицах женщин, девушек, стариков. На проспекте лейтенанта Шмидта три дня висели невинные жертвы кровавого террора…
Цуриков бережно сложил вырезку и возвратил Скотаренко. Он подумал, что, наверное, в Одессе у лейтенанта есть родные, он тревожится за них и этим объясняется его состояние. Ничем нельзя помочь Виктору, только в бою он мог найти успокоение. Как он сам, Сергей Антонович Цуриков, как и все краснофлотцы, каждым удачным боем приближая долгожданную победу.
Вечные звезды
Депеша подстерегла Власова в самый неподходящий момент: после многодневных бесплодных поисков он обнаружил, наконец, противника, готов был начать преследование… И тут как снег на голову приказ срочно возвращаться в Новороссийск.
Догадки строить – зачем и почему – не приходилось: приказ. Но военкому – не удержался – высказал свою обиду:
– У меня, Филипп Сергеевич, выбили из рук ружье, я уж и палец на спусковом крючке держал, а тут на тебе…
Власов посмотрел в окуляр. Верхушки мачт показались над волной и утонули. Щ-214 возвращалась на базу…
Мы встретились с Владимиром Яковлевичем Власовым утром возле морского вокзала. Он обрадовался, сжал меня в объятиях, долго похлопывал по спине. Но я обратил внимание, что улыбка у него была какая-то усталая, натянутая. Я знал Власова другим, поэтому спросил без обиняков, не болен ли он.
Нет, ответил, вполне здоров, и по службе все шло хорошо. Вот только опасался, что переведут на другой флот, а ему не хотелось расставаться с Черным морем.
– Так вы не знаете, почему вас сняли с боевой позиции? – спрашиваю. – Могу порадовать, мы ведь одно задание будем выполнять: с грузом боеприпасов и продовольствия – на Севастополь. Вы идете лидером, мы за вами.
Власов оживился:
– Если так, то это здорово, дружище!
Расстались мы с надеждой на скорую встречу. Ведь мы не виделись почти год, нам было о чем поговорить.
Щ-214 ушла на Севастополь в полдень, наша Л-6 двумя часами позже. Стоял июнь сорок второго, тяжелого года. Дорога в Крым для надводных кораблей была фактически перерезана, в воздухе хозяйничала вражеская авиация. Потому миссия выпала нам трудная и почетная: доставлять грузы обороняющемуся городу.
Этот наш рейс проходил на удивление спокойно. Но когда мы начали выгружаться в Стрелецкой бухте, налетели «юнкерсы». И сразу порт превратился в настоящий ад. С воем и свистом пикировали самолеты, захлебывались зенитки, все вокруг трещало и валилось. Подобного мне еще не приходилось видеть за дни войны. И тогда, и много лет спустя я не раз спрашивал себя: что помогло нам выстоять, не дрогнуть? Поистине несокрушимой была сила духа советского воина!
Под шквальным огнем мы взяли группу раненых и вышли в открытое море. Не знаю, по каким причинам Щ-214 задержалась. Я думал, что по возвращении в Новороссийск мы увидимся с Владимиром Яковлевичем. Но вот мы вышли вторым рейсом на Севастополь, а Щ-214 еще не вернулась. В походе наш радист доложил, что берег непрерывно вызывает подлодку Щ-214. Надеваю наушники. Тревожно выстукивает морзянка, просит отозваться Власова. Радист поворачивает ручку приемника, и я вижу, как у него дрожат пальцы.
– Возможно, вышла из строя рация или засели на грунт, прячутся от глубинок…
– Вполне вероятно.
Второй, третий раз заходил я в рубку:
– Что слышно?
Но Власов не отзывался.
Старшина Дмитрий Плешаков вышел в запас спустя год после победы. То ли в спешке, то ли по недосмотру ротный писарь, оформляя документы, написал вместо «Плешаков» – «Плещаков». Старшина на радостях – спешил к поезду, которым он отбывал на родину, – не перечитывал бумаг, спрятал их в карман. А когда надо было получать паспорт, Дмитрий Федотович почесал затылок. Свидетельства о рождении не было, а канцелярия слову не верит, ей подавай документ.
Так и остался Дмитрий Федотович Плещаковым. Его разыскивали награды. Д. Ф. Плешаков везде числился погибшим на подводной лодке Щ-214. А Д. Ф. Плещаков в боях не участвовал.
Может быть, все так и осталось бы невыясненным, если бы не случай. Как-то Дмитрию Федотовичу попала в руки книжка о подводниках-черноморцах. Упоминался там и он, Дмитрий Федотович, под своей настоящей фамилией… Прочитал, обрадовался:
– Это обо мне, я служил подводником! – доказывал товарищам. Ему верили наполовину. Плещаков и Плешаков – не одно и то же, а совпадение имени и отчества – дело обычное. Дмитриев Федотычей много в Советском Союзе…
Начал писать Плешаков в разные инстанции, наводил справки, разыскивал сослуживцев, которые могли бы подтвердить, что он это он и что фамилия его Плешаков.
Однажды и у меня раздался звонок. Кто-то извиняется, справляется обо мне, потом уже по существу:
– Служил ли в вашем дивизионе Дмитрий Федотович Плешаков?
Ответить вдруг оказалось затруднительным, надо бы поворошить память. Двадцать пять лет прошло, можно и забыть. Держу телефонную трубку, слушаю щелчки, потрескивание… И вдруг на какой-то момент мне кажется, что это выстукивает морзянка и радист в который раз повторяет в ответ на мой вопрос:
– Молчит Владимир Яковлевич… Молчит наш друг.
– Так вы знаете – служил Плешаков на подлодке Щ-214? – незнакомый собеседник прерывает мои воспоминания.
– Да, я помню, был такой электрик у капитан-лейтенанта Власова. Щ-214 погибла в июне сорок второго года. Никого в живых не осталось…
– А вот Дмитрий Федотович Плешаков утверждает, что остался жив.
Волнение перехватывает мне дыхание…
Я ехал на свидание с человеком, давно похороненным в бурных волнах Черного моря. Самые разноречивые чувства обуревали меня. А вдруг ошибка? Тот ли это человек, что плавал на Щ-214? И если жив электрик, то где тогда мой друг Власов, где весь экипаж?
У заводских ворот я остановился передохнуть. Сердце мое билось учащенно: так хотелось верить! Я видел перед собой коренастого голубоглазого Володю Власова, слышал его певучую речь:
– Ничего, старик, скоро встретимся в Севастополе… Худощавый человек с обветренным лицом вытер ветошью замасленные руки. Смотрит настороженно, с недоверием. Мы стоим, приглядываемся друг к другу. Но вот с лица человека сбегает тень, оно озаряется улыбкой:
– Вы штурман Маркелов?
– А вы Дмитрий Федотович Плешаков? Ветошь падает на землю. Мы протягиваем друг другу руки. Щеки у меня становятся мокрыми, словно я очутился в дизельном отсеке. Садимся в тени под акациями. Солнце расплескало у наших ног золотые брызги. Где-то совсем рядом выстукивают свою дробь станки, доносится всплеск волн и крики чаек – море близко.
Плешаков спросил, помню ли я тот злополучный день двадцатого июня сорок второго года, когда на Стрелецкую бухту налетели пикировщики.
– Нас тогда сильно потрепало, и мы сумели только к ночи принять группу раненых и выйти из бухты, – начал свой рассказ Плешаков. – Рейс проходил вроде бы нормально, Но утром лодку обнаружили «юнкерсы». А вдогонку нам шли катера… Мы уже долго находились на глубине, дышать стало совсем трудно: ведь и людей было в три раза больше положенного. Экономили электроэнергию, шли самым малым. Чуть затихнет – всплываем и опять на глубину. За сутки отошли всего на сорок миль. А тут пришел срок готовить к зарядке аккумуляторную батарею. Дождались темноты, всплыли. В двадцать два ноль-ноль поднимаюсь на мостик сменить наблюдателя Колю Полтавцева. На мостике комиссар Корольков, вахтенный командир Емелин и боевой сигнальщик Романенко. Наблюдательный парнишка. Принимаю вахту, а он как заорет:
– Слева по корме осветительная ракета! Власов приказал внимательно наблюдать. Невдалеке огромной люстрой спускалась эта самая ракета. И снова закричал Романенко:
– Торпеда справа, право на борт!
Мы с Колей пропустили вперед офицеров, но сами не успели спрятаться. Перед мостиком блеснула молния, меня ослепило, оглушило, подбросило, казалось – лечу с качели в пропасть. Пришел в себя на глубине. Задыхался, отчаянно работал руками и ногами, пока всплыл. Начал соображать, что же произошло. Хоть я и оглох, но все же уловил какой-то скрежет поблизости. Вижу – колышется белое пятно, посредине угадываются контуры лодки. «Щука» ныряла носом, винты вращались, светили огоньками. Я инстинктивно двинулся в сторону – боялся водоворота. А потом совестно стало перед самим собою: вроде бы удираю от товарищей…
Плыву и чувствую – покидают меня остатки сил. Перевернулся на спину – отдохнуть. Лежу и думаю: если снова начну плыть, не выдержу, пойду на дно. Но желание жить побеждает. Зову на помощь, хоть и не надеюсь ни на что. И вдруг слышу из темноты:
– Димка, это ты? Держись, я здесь!
Оказалось, и Колю Полтавцева выбросило взрывной волной. И встретились мы случайно, потому что я закричал. А вдвоем что ж, вдвоем уже веселее, как говорится. Плывем – откуда и силы берутся. Сбросил я бушлат, ботинки, стараюсь не отставать от Николая. Но меня, видно, контузило сильно, чувствую, что недолго смогу продержаться. Тут откуда ни возьмись – свет. Неужели свои? Слух уловил незнакомую речь. Я нырнул, меня выбросило пробкой наверх. И снова прожектор ослепил, сознание помутилось, показалось, вроде бы я уже мертвый… Очнулся на палубе, лежал на спине и видел только звезды…
Вспоминаю, моя мать говорила; у каждого человека на небе своя звезда есть. Когда тебе будет совсем трудно, смотри на нее, она выведет тебя на правильную дорогу. Звезды – они живые, вечные, они никогда не умирают… Лежу я и все это вспоминаю сам не знаю зачем. Уж мне-то вряд ли поможет кто. Утонуть не утонул, сопротивляться – не было сил… Обидно, горько, а что сделаешь? Клятву давал бороться до последнего вздоха, а сам я теперь кто?
Прикрутили нас с Колей Полтавцевым к леерным стойкам, накрыли брезентом. Зачем приковали, думаю, если мы и пальцем пошевелить не можем? Боятся, вот что.
Дальше было такое, что и вспоминать не хочется. Концлагеря, изнурительная, непосильная работа, голод, болезни… Но меня не покидала мысль бежать. Вот только окрепнуть надо. Мучили допросы. Меня много раз вызывали, убеждали, что советские подлодки все потоплены, Черноморский флот более не существует… Фотоснимки показывали. Да только я не верил ничему… Нет, говорю, наши лодки топят ваши корабли и будут топить.
Плешаков замолчал.
– Да… убежал я все-таки, – продолжал он. – Когда перегоняли нас из одного лагеря в другой. Ночью остановились на привал в лесу. Охранников с десяток, нас тысячи две. Они, конечно, не боялись. Разве мы люди тогда были – тени… Я незаметно скатился в овраг, пролежал целую ночь. По звездам определил путь на восток. Вот когда сбылись слова моей мамы… – Дмитрий Федотович улыбнулся. – Была, значит у меня своя счастливая звезда, она и вывела меня на верную дорогу. Попался на пути хороший человек, немец, старый кузнец. Видно, он ненавидел фашистов не меньше моего. Сбил с меня кандалы, показал, где прятаться. Отсиделся у него несколько дней, а потом в путь. И добрался до своих. Отогрели меня пехотинцы, зачислили на довольствие, выдали автомат, и воевал я в стрелковой роте до последнего дня войны.
…Позже я узнал, что фамилию Дмитрию Федотовичу выправили, получил он заслуженные награды: три боевые медали и орден Славы третьей степени.
По ком звонили колокола
Капитан-лейтенант Иванов нетерпеливо поглядывал на часы. Разгрузка закончена, лодка готова покинуть порт, почему же не подвезли раненых? Лишний час стоянки грозит осложнениями: может налететь авиация, артиллерия начнет обстрел. Гитлеровцы наверняка подтянули силы, раз лодку не пустили в Стрелецкую бухту.
Дела, видимо, плохи. Об этом он догадывался еще в пути, когда получил предупреждение следовать в Камышовую. Почему, собственно, в Камышовую, если боеприпасы все время отгружали в Стрелецкой?
Затянувшаяся стоянка беспокоила и экипаж. Люди поглядывали на небо, обращались к командирам с тревожным вопросом: когда же, наконец, выходим?
– Нет приказа, вот и стоим на приколе.
С палубы была видна только часть города, расположенная на возвышенности. За темными громадами домов шел ночной бой: там громыхало, небо озарялось вспышками взрывов, ракет. По склонам бухты, по глади залива шарили прожекторы. Вахтенный заметил в скрещении лучей какой-то предмет. Минут через десять почти рядом с лодкой послышался всплеск, и капитан-лейтенант Иванов увидел приблизившуюся к борту шлюпку, сразу предположив, что прибыл приказ относительно дальнейших действий. Так оно и вышло. Связной лейтенант Дондуков вручил Иванову приказ штаба оборонительного района, коим предписывалось: командиру подводной лодки Щ-209 с наступлением рассвета выйти в район 35-й батареи, лечь на грунт в точке Н. и ждать особого распоряжения. Подпись; «Начальник штаба А. Г. Васильев». Капитан-лейтенант расстроился.
– Что мне делать в этой самой точке «эн»? – криво усмехнулся он, обращаясь не столько к связному, сколько к самому себе.
И уже обратившись к лейтенанту Дондукову, спросил:
– Вы, стало быть, будете с нами?
– Так точно. Для передачи дальнейших устных указаний, – отчеканил тот.
Ответ не внес ясности, но расспрашивать не приходилось. На востоке начало светлеть. Щ-209 оторвалась от причала и стала медленно уходить в море. Иванова беспокоил все тот же вопрос: почему вчера ночью лодку не пустили в Стрелецкую бухту? Связной наверняка в курсе.
– Послушайте, лейтенант, – несмело заговорил он. – Я знаю законы о сохранении военной тайны, вы, конечно, в этом не сомневаетесь. Скажите, пожалуйста, вы штабист и, безусловно, осведомлены: неужели наши дела в Севастополе совсем плохи? Поймите меня правильно: это родной мне город, я прожил в нем всю свою сознательную жизнь, и потому судьба его меня тревожит не меньше, чем здоровье моей родной матери, моих детей…
Лейтенант понимал состояние Иванова, его боль и тревогу. Он закурил и тихо сказал:
– Не для печати, как говорится… Фашисты высадили десант на берегу Северной бухты, захватили железнодорожный вокзал, прорвались к центру. Приморский бульвар, Стрелецкая бухта в руках противника. Вот так.
Владимир Иванович почувствовал, будто его подкосили, рубанули под коленки. Он знал, что обстановка в городе сложная, но чтобы враг прорвался к центру, на Приморский бульвар… Как же так? Может, это временное затруднение, наши готовят решающий контрудар, вернут утраченные позиции, разобьют врага…
Щ-209 еще до восхода солнца прибыла в назначенный район, залегла на грунт. Лейтенант Дондуков словно бы посуровел, перешел на официальный тон, говорил отрывисто, коротко. Передавал устные приказы начальника штаба Васильева, просил запомнить сигналы, соблюдать осторожность, вести наблюдение за морем и прислушиваться к шумам.
Весь день пролежали на грунте, ловили малейший звук и шорох. Владимир Иванович догадывался, что лодка готовится к выполнению особого задания. Но время шло, а сигналов из штаба не поступало. Сколько же можно бездействовать под боком у противника? Похоже было, что и связной начал терять выдержку, ходил, опустив голову, украдкой поглядывая на ручные часы.
В двадцать два ноль-ноль раздались глухие взрывы. Это и было условным сигналом для «Щуки». Всплыли в позиционное положение. У мыса Херсонес, прямо рукой подать, лязгали гусеницы танков, горланили солдаты. По корме слева шли в кильватерном строю катера, поворачивая на Балаклаву. В небе кружили «хейнкели», забрасывали фарватер бомбами. Лодка находилась в теневой стороне горизонта, и ее нельзя было заметить.
Прислушиваясь к разноголосице шумов, Иванов уловил необычные звуки. Они летели со стороны берега, откуда-то из самой глубины полуострова, скрытого темными ночными холмами. Словно били в гонг или в колокол. Это было странно и удивительно. Кому взбрело в голову трезвонить ночью? Может, пожар, а может, пьяный гитлеровец взобрался на колокольню и решил позабавиться, развлечь захмелевшую орду?
Но вскоре все вокруг утихло. Катера ушли, скрылись самолеты. И тут вахтенный показал рукой: по лунной дорожке скользила шхуна. Дондуков шепнул командиру:
– Наша… Из темноты послышалось негромко:
– На двести девятой! Подхожу!
Наступил конец неопределенности, бездеятельности. Ведь лежали на дне без малого сутки.
Легкий толчок, громыхание трапа, стук каблуков. Высокий сутуловатый человек поздоровался со всеми за руку, огляделся по сторонам, будто спрашивая: куда это я попал?
Это был генерал Петров. Именно таким и представлял себе Владимир Иванович знаменитого командующего, о котором по фронту ходили легенды. Бесстрашен, суров и – со странностями. Может сам повести бойцов в атаку, лечь за станковый пулемет, может в землянке часами слушать баян, подпевая солдатам.
Ступив на палубу, Иван Ефимович не сразу сориентировался и спросил командира подлодки. Иванов отрапортовал:
– Командир подлодки капитан-лейтенант Иванов!
Генерал хмыкнул:
– Поди ж ты… Куда ни кинь палку, обязательно попадешь в Иванова или Петрова!
Подводники засмеялись, но генерал не улыбнулся. По всему видно было, что он смертельно устал, шутка в его устах прозвучала невесело. Он отказался спуститься вниз перекусить, предложил накормить раненых бойцов и командиров, которых доставили на шхуне.
Команда ждала распоряжения сниматься, лодка находилась в надводном положении и могла стать мишенью для противника. Между тем оказалось, что погружаться нельзя, шхуна должна доставить еще две группы.
Перед Ивановым стояла нелегкая задача. Щ-209 могла принять в свои отсеки сорок, от силы пятьдесят человек. А как разместить сто? Но таково распоряжение самого командующего, да капитан-лейтенант и сам понимал, что иного выхода нет: раз надо, значит надо. На то война.
Шхуна сделала еще два рейса, доставив в последний раз легкораненых. Задраили люк. Шум, долетавший с берега, моментально утих.
– Пошли? – спросил Петров.
– Погружаемся. Сейчас ляжем на курс.
– У меня такое ощущение, что мы стоим на месте, – сказал генерал.
– Вы уж не взыщите, – словно бы извинился командир подлодки. – Удобств здесь маловато, можно сказать, никаких…
– Да что там! – возразил Петров. – Людей доставить надо, вот главное. Так что будем в тесноте, да не в обиде.
Иванов пошел по отсекам, заглянул в центральный пост. Плотно прижавшись друг к другу, сидели, полулежали раненые. В узком проходе надо было переступать через тела. Худой, обросший щетиной полковник поинтересовался, когда лодка прибудет в Новороссийск. Иванов подумал:
– Какое сегодня число?
– Первое июля, два часа ночи.
– Первое, – растягивая слово, повторил командир. – Послезавтра. – И добавил; – Если ничего не задержит.
Он тотчас пожалел о сказанном. В глазах небритого полковника он уловил тревогу. «Ведь говорю лишнее», – подумал Иванов и тут же поспешил успокоить, приободрить людей. Но в это время, словно назло, где-то недалеко взорвалась глубинная бомба. Лодку тряхнуло. Полковник зашатался, его костыль повалился на пол. За первым взрывом последовал второй, третий.
– Ничего, ничего, – поспешил объяснить Владимир Иванович. – Такое у нас бывает, в порядке вещей.
– Да ведь прямо над головой! – нервничал полковник.
– Нет, нет! Это далеко. Да и вообще мы находимся на большой глубине. Не достанут.
Другие раненые поддержали командира:
– Сюда не достанут, руки у них коротки и сталь уральская прочна, в воде ее не пробьешь.
Однако взрывы не прекращались, ухало все ближе и ближе. И командир решил увеличить глубину, изменить курс.
На какое-то время все вокруг затихло, катера ушли. Но через полчаса атака возобновилась. Видимо, враг шел по пятам, и не было возможности от него оторваться. Лодка вдруг резко клюнула носом, и все, кто стоял и сидел, повалились к переборкам. Послышались стоны, крики.
Иванову доложили: вышли из строя горизонтальные рули. Но это еще было полбеды: тотчас переключились на ручное управление. Владимир Иванович глянул на приборы: глубина семьдесят метров. Военком Гришин, только что обходивший отсеки, с тревогой сообщил:
– Людей мучит удушье, многие теряют сознание, врач не успевает оказывать первую помощь. Может быть, все-таки попробуем всплыть?
– Знаю, знаю, комиссар… Да ведь рискованно. – Иванов колебался.
– Давай попробуем. Там, кажется, все затихло, – настаивал военком.
Всплыли, подняли перископ. В ста метрах кружили два противолодочных катера. Но так как море штормило, они не заметили лодку. Однако всплывать нельзя было. «Щука» снова ушла на глубину.
– Вы отправляйтесь в отсеки, – распорядился Иванов. – Подбодрите людей. Скажите, что осталось недолго плыть под водой, скоро оторвемся от противника, всплывем… А я посоветуюсь с командующим.
Когда Владимир Иванович вошел в центральный пост, генерал сидя дремал. Он тотчас открыл глаза и прежде всего спросил, что делается наверху.
– Без перемен, – вздохнул Иванов. – Вцепились лиходеи, оторваться от них не могу, А люди изнемогают. Может, все-таки рискнуть…
Но генерал не дал ему договорить:
– Ничего, ничего, потерпят. Под Севастополем и не такое было, кровью плевались, и никто не жаловался. – Он поправил пенсне. – Военный человек должен в любой обстановке проявлять железную волю, стойкость, терпение. Мы держимся уже пятьдесят часов. Стало быть, осталось меньше. Но они будут преследовать нас и дальше, мы не имеем права рисковать. Мы должны дойти, сохранить людей.
Говоря, он брал с тарелки кружочки сухой колбасы и медленно жевал. Взрывы не утихали. Иванов сказал, что по данным акустиков за неполные двое суток фашисты сбросили более тысячи бомб. Генерал перестал жевать:
– Проклятие! Тысячу бомб! По десятку на каждую нашу голову!
Он устало откинулся назад, прикрыл глаза.
– Я уже не сплю несколько ночей, – вдруг пожаловался Иван Ефимович. – Когда шли сюда, думал: залягу на подлодке, как медведь в берлоге, и буду до самого Новороссийска храпеть… Не вышло.
Перед командиром уже не было того сурового, неприступного Петрова, о котором он был наслышан. Перед ним сидел простой душевный русский человек, с которым в другое время можно было бы в интересной беседе и вечер скоротать, и пошутить. Да только не до шуток было сейчас. По приказу Верховного Главнокомандующего Севастополь оставлен нашими войсками, части и подразделения вывезены на Большую землю. Но в Севастополе еще остались бойцы, раненые, их не успели эвакуировать. Генерал думал о них, о своей личной ответственности за судьбы людей.
Желая как-то развеять мрачное настроение Ивана Ефимовича, капитан-лейтенант Иванов распорядился приготовить крепкий чай. Потом еще раз прошел по отсекам и, снова вернувшись к генералу, доложил, что люди держатся. Петров пил чай мелкими глотками, ложечка мелодично позванивала на блюдце. И командир вдруг вспомнил про колокольный звон. Он рассказал об этом командующему.
– Я не слышал никаких колоколов, – сказал Петров. – Но, может быть, что-нибудь такое и было, справляли панихиду по фашистам. Да-да, панихиду. Считайте, что именно это вы слышали. Здесь, в Севастополе, мы вырыли им могилу, здесь мы их и зароем.
Он говорил страстно, убежденно, то и дело поправляя на носу пенсне. Тоненькие струйки пота сползали вниз по его лицу. – Не было еще на свете такой силы, которая бы одолела нас. Только бы дожить до победы, только бы приблизить ее своими руками! – генерал с силой сжал кулаки.
