Текст книги "Торпедный веер"
Автор книги: Александр Маркелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
«Вот тебе и «в сердце врагу»! Вот тебе и гроза фашистских кораблей! Видать, перехвалили тебя, Михаил Васильевич», – судил сам себя Грешилов. Объяснение могло быть только одно: не прирос еще к кораблю душой, не изучил боевых достоинств подлодки. Видимо, со временем это придет, но он уже сейчас не имеет права ошибаться, – так думал Грешилов, идя докладывать о результатах похода.
Комбриг не стал отчитывать. С кем не случается… На войне каждую пулю не пошлешь в цель.
– Но только дело-то в том, что пуля золотая, дорого нам обходится, – закончил он разговор.
Сам Грешилов близко к сердцу принял свою ошибку и потому рвался в бой, чтобы загладить ее, оправдать доверие, поддержать собственную репутацию.
Но и второй поход не принес успеха. Море словно вымерло. Противник, напуганный меткими ударами советских подлодок, проводил суда почти у берегов, вне досягаемости торпед.
И все-таки перелом наступил. 24 мая 1943 года ранним утром капитан-лейтенант, применив свою тактику удара с ближней дистанции, потопил транспорт водоизмещением 2600 тонн.
К Грешилову возвратилась прежняя уверенность, которую он утратил на какое-то время. Он как раз поздравлял личный состав с первой победой, когда вошел радист. Он держал в руках какую-то бумагу и нетерпеливо переступал с ноги на ногу.
– Что-нибудь срочное? – спросил командир и углубился в чтение радиограммы.
Оказалось, что Щ-215 должна немедленно идти к Севастополю, форсировать минные заграждения, перехватить и потопить вражеский транспорт с войсками и вооружением.
В экипаже по-разному восприняли новую задачу. У одних она вызвала душевный подъем. По крайней мере, говорили они, там будет настоящая работа. Другие как-то осунулись, ходили задумчивые. За Севастополь они проливали кровь, Севастополь их родной город, у некоторых там остались родные, друзья, не успевшие эвакуироваться. Может, они живы…
И как-то не вмещалось в голове это понятие: идти на Севастополь.
«Щука» взяла курс на север. Тридцать долгих часов она резала килем волну, пока достигла цели. Грешилов поднял перископ. Вдали маячила сожженная Кача, виднелись руины Мамашая. Где же город, где Севастополь? Торчат сиротливо заводские трубы, отдельные здания… Вид разрушенного города будоражил воспоминания…
«Какая это страшная нелепость – война… – подумал Грешилов. – Разрушается все, созданное веками, гибнут люди… И смерть эта так бессмысленна…»
Он не мог оторваться от окуляра, искал Приморский бульвар, памятник Нахимову, театр, но ничего не мог обнаружить. Видел только закопченные, разрушенные стены, пустые улицы да чахлые деревца, разбросанные по склонам.
Резкий голос заставил Грешилова выпрямиться.
– Вражеский транспорт в сопровождении конвоя со стороны Евпатории! По пеленгу эсминец!
Эсминцев было два; «Фердинанд» и «Мария». В кильватере следовали катера сопровождения. Суда направлялись по Лукульскому створу в Севастополь.
Решение созрело в одно мгновение; атаковать с шести кабельтовых! Залп дали из носовых аппаратов. Торпеды, расходясь веером, понеслись к цели. «Щука» тем временем начала всплывать, но вдруг зависла и медленно пошла на глубину.
Грешилов опустил перископ, задраил нижнюю крышку и прыгнул в центральный пост. В ту же минуту раздались три мощных взрыва. Четвертая торпеда, видимо, прошла мимо. Но и трех было достаточно. Разломленный мощным взрывом, транспорт, как огромный слоеный пирог, крошился на части, горел и тонул. В воду с палуб бросались люди, нелепо размахивая руками. Катера, боясь напороться на минное поле, кружили на одном месте.
– Поздравляю, Анатолий Антонович, вы отличились, первым заметили противника, – обратился командир к штурману. I
– Да дело ж не только во мне… – смутился Рулюк. На «Щуке» ликовали. Лодка возвращается с победой, и экипаж сойдет на берег с чувством выполненного долга.
Миновали опасные места, глубина шестьдесят метров. Тут бомбы не страшны, можно спокойно отдыхать. Михаил Васильевич прилег на койку, закрыл глаза и мысленно пробовал представить себе, как будут их встречать в порту.
Бора
В ставни забарабанили с такой яростью, что лампа-патрон, стоявшая на столике, дрогнула, еще больше зачадила и стала мигать своим расплюснутым оранжевым языком.
– Эгей, штурман! Вы не спите? Полундра!
Я откинул шинель и, еще ничего не понимая, крикнул:
– Что стряслось?
– Полундра-а-а! – снова донеслось из-за ставен. Надо собираться, срочный вызов. За порогом меня так швырнуло, что я с трудом удержался за дверную скобу. Поначалу никак не мог сообразить, какое время суток: полночь, вечер, а может, утро? Мутная жижа заволокла город, пляшет, беснуется непогода, будто миллион чертей справляют свадьбу.
– Вестово-о-о-ой!
Ветер относит звуки в сторону, рвет, кромсает на клочья. Я стою на распутье. Куда же запропастился вестовой? Я ведь не соображаю, в какую сторону двигаться и что в самом деле стряслось. – Весто-о-вой!
В ответ слышу свист ветра, громыхание водосточных труб, звон разбитой черепицы и стекла.
Хилая акация гнется до самой земли, скрипит обледеневшими ветвями. Я хватаюсь за нее, под ногами хрустит, полы шинели вздуваются парусом, вот-вот порыв ветра поднимет меня и унесет вверх.
Балансируя между деревьями, столбами, тумбами, иду, подгоняемый ветром. Бухта совсем близко, я это чувствую нутром. Но куда девались надводные корабли? Ясно. Спрятались в укрытие. У Лесной пристани остался единственный наш минный заградитель Л-6. Кутаюсь в воротник. Мороз пробирает до костей. Нашу лодку бьет о причальную стенку, рвет швартовы. Она вздрагивает, кряхтит и стонет, словно живое существо, лишенное возможности попросить защиты.
– Штурман, вы здесь?
Станислав Петрович Буль гудит мне что-то в ухо, но я скорее догадался, чем понял его: приказано срочно принять реактивные снаряды и выйти в Севастополь.
Меня настораживает слово «срочно», когда речь заходит о Севастополе. Неужели там совсем плохо?
Буль от холода пританцовывает, похлопывая себя кожаными перчатками. Так, танцуя, и распоряжения отдает. Подошли грузовики, солдаты стягивают обледеневшие брезентовые покрывала.
– Живее, браточки, живее!
Мы становимся стенкой в два ряда, от борта автомашины до палубы минзага.
Длинные узкие ящики до того кажутся тяжелыми, будто набиты свинцом. Они выскальзывают из рук, больно бьют по ногам. Но медлить нельзя: на погрузку отпущено два часа, и мы должны отчаливать.
Ветер перехватывает дыхание, пальцы одеревенели, я их не чувствую, не чувствую и лица, губы не шевелятся. Проклятая погода! Наш электрик не выдержал, уронил ящик, сам упал, его чуть не снесло в воду.
– Еще немножко поднажмем, осталась самая малость, один грузовик, – подбадриваем друг друга.
Два часа на адском ветру работала команда. И вот машины, стрельнув выхлопными трубами, скрылись. Старший механик Мадеев доложил командиру, что груз уложен, закреплен тросами. Можем сниматься…
– Сниматься? Легко сказать. Сколько усилий пришлось приложить, прежде чем лодка оторвалась от стенки. Ветер буквально припаял ее, и пришлось пойти на риск – дать полный ход. Создавалась опасность погнуть винты, но, к счастью, все обошлось.
– Вроде бы пронесло! – радовался Мадеев, поднимаясь следом за мной на мостик.
Но испытания только начались. Самое трудное было впереди. Волны бросали лодку, как бревнышко, она взлетала на гребни, поднимала высоко корму, зарывалась носом, ложилась на борта. Надо взять пеленг, чтобы не сбиться с курса, но темень такая, хоть глаз выколи. Ветер швыряет в лицо колючую крупу, ноги скользят – того и гляди полетишь кувырком.
Бухта осталась позади, все ждали облегчения: бора особенно свирепствует у берегов, в открытом море она постепенно теряет силу. Ничуть! Свист ветра и рокотание волн по-прежнему заглушали стук дизелей и гул вентиляторов. Палубы, надстройки, пушки быстро покрывались ледяной коркой, и без того тяжело груженный корабль увеличивался в весе, глубже зарывался носом в волну, валился на борт. Для безопасности вахтенные привязались канатами. Вести наблюдение трудно, ослепляют брызги, движения сковывает промерзшая одежда.
Минный заградитель идет, не сбавляя хода. Станислав Петрович по своей привычке что-то насвистывает, потом умолкает, долго всматривается в серую мглу. Видит он что-то или просто так, задумался?
– Послушайте, штурман, – обращается он ко мне. – Помните, в клубе пела под баян молоденькая блондинка?
Голос у нее ну просто колокольчик. Помните? Я с ней, доложу вам, познакомился в тот вечер. Милая женщина, Людмилой зовут… Нам бы на лодку такого соловья для подъема боевого духа, – мечтательно проговорил Буль. И уже не замечая моего присутствия, стал насвистывать мелодию «Синенький скромный платочек»…
Разговаривая, казалось бы, на постороннюю тему, Буль ни на минуту не терял из виду управления лодкой, Он видел и замечал все, принимал доклады, отдавал распоряжения. С мостика было видно, как орудуют возле носовой пушки боцман Горан и старшина Головин. В полушубках, шапках-ушанках и меховых варежках, они скалывали с орудия лед. Вдруг старшина поскользнулся и упал, чайник с горячей водой, из которого он поливал лед, со звоном покатился в сторону.
– Что они там вытворяют, нашли время дурачиться! – Буль был не на шутку испуган.
Сквозь гул и свист донеслись обрывки слов: «Дер-сь-ре-бя-т-а-а!» Это вахтенный, заметив упавшего Головина, предупредил об опасности.
Когда уже ушли на глубину, командир тотчас же отправился в кубрик потолковать с ребятами. Строго отчитал боцмана Горана, напомнил обоим о мерах предосторожности.
– Почему не привязались канатами? Может, захотелось рыб покормить в море?
Горан поглаживал черные усы, прятал ухмылку:
– Та, звiсно, помилились, товаришу командир, вину-вал, бiльше не будемо…
Он хитро подмигивает мне и доверительно спрашивает:
– Чи довго ще, товаришу штурман, буде нас отак гойдати?
Сверяю по карте: в самом деле, бора тянется за нами каким-то зловещим хвостом, пора бы ей отстать, согласно законам метеорологии. Уж вторая ночь миновала, скоро покажется Аю-Даг, но никакого просвета. Качка даже усилилась, забортная вода заливает центральный пост, трюмным приходится то и дело пускать в ход насосы. И если уж Горан спрашивает, измучившись, когда конец, то каково остальным?
Трудно дался и мне этот рейс. Перед глазами все плывет, словно в тумане, на пищу смотреть не могу, воротит, камбуз обхожу, чтобы даже запахов не слышать. А лодка опрокидывается в провалы, двигатели то срываются в галоп, то замирают, то снова грохочут немилосердно, сотрясая корпус. И на душе муторно, и нет спасения or этого изнуряющего раскачивания, от шума, хлюпанья, свиста…
А неутомимому, вечно бодрому Станиславу Петровичу вот уж поистине море по колена, ничего на него не действует. Хочу отвлечься, стараюсь представить себе образ той блондинки-певицы, которая пленила командира, и вижу свою жену, ее улыбку. Машет мне с причала рукой, желает удачи, скорого возвращения… Наташка, моя красивая, добрая, заботливая жена. Почему-то вдруг я особенно ясно понимаю, что не всегда внимателен к ней, именно сейчас осознаю ошибки, как никогда раньше. Но она еще и терпелива, она знает, что такое морская служба, что такое война… Скучать ей некогда, ведь у нее на руках наш маленький Галчонок, наша дочь…
Я действительно отвлекся воспоминаниями… Прихожу в себя и ощущаю облегчение. Чувствую – произошли перемены. Бора постепенно отвязалась от нас, волнение моря уменьшилось, минный заградитель выровнялся. Проходит немного времени, и мы приближаемся к Ялте. Меня берет оторопь; ни единого человека, вымерший город. За правым траверзом [5]5
Траверз – направление, перпендикулярное курсу судна.
[Закрыть] мыс Айтодор. Спешу в штурманскую проверить курс; по расчетам проходим Сарыч, тут рядом камни, не напороться бы.
– Справа буруны! – сообщает сигнальщик.
Откидываюсь на спинку стула, на душе отлегло. Камни, вечные враги штурманов, миновали!
Севастополь встречает холодным рассветом. Прибрежные холмы, изрытые траншеями, присыпаны легким снежком. На фоне этого нежного покрывала особенно тягостное впечатление производят громады разрушенных» домов, исковерканных портовых сооружений. Боль сжимает сердце… Закрыть бы глаза и ничего этого не видеть!
Бледный, осунувшийся Буль молча уставился на берег.
– Севастополь… – говорит Станислав Петрович и повторяет неизвестно зачем: – Севастополь, Севастополь…
Южная бухта. Швартуемся у Каменной пристани. Командир сбегает по трапу и попадает в крепкие объятия высокого майора в летной форме. Они хлопают друг друга по спинам, смеются.
– Ждали, ой как ждали! – говорит летчик.
– Спешили, как могли, да бора выматывала нас до самой Ялты, – извиняется Буль.
– Да-а, бора приятный ветерок! – восклицает летчик. – А видели вы, как действуют на противника удары реактивными снарядами? Зрелище, прямо скажу, впечатляющее, похлеще боры! Враг боится этих ударов, как черт ладана.
Над Севастополем стояло утро нового, тысяча девятьсот сорок второго года.
… – А вызвал я вас затем, чтобы объявить задачу, – сказал командир бригады и предложил капитан-лейтенанту Булю подойти ближе к карте.
– Вот Ак-Мечеть на северо-западном берегу. Надо заминировать вход в порт, преградив тем самым доступ вражеским кораблям. Есть вопросы?
– Ясно.
Минный заградитель загрузили, и спустя четыре часа прозвучал сигнал боевой тревоги. Путь предстоял недалекий. Я не отрываюсь от перископа, фиксирую каждую замеченную деталь, попадающую в поле зрения. Западнее удаляется от нас катер, вправо плывут присыпанные снегом пригорки, скупо освещенные зимним солнцем. А вот и залив. В нем застыли рыбацкие каюки. Дальше вижу черепичные крыши, глинобитные заборы, кривые улочки. Бывал я не раз в Ак-Мечети, бродил под жарким солнцем, слушая бесконечный рев ишаков. Сейчас здесь не видно ни единой арбы, ничего живого. Подходит командир.
– Полюбуйтесь, Станислав Петрович, – говорю ему, – развлекаются рыбной ловлей, как вроде бы и войны им нет…
Буль поднимает тонкую оконечность перископа, качает головой:
– Не по своей воле, их принудили…
Я снова прильнул к окуляру, и мне хочется протестовать. «Эй вы, беззаботные и равнодушные к людскому горю, – обращаюсь мысленно, – опомнитесь, не ловите рыбу для оккупантов!»
– Заметил? – спрашивает Буль.
В самом деле, каюки видны отчетливо, в одном мужчина и два мальчика выбирают сети, снимают багром с крючка рыбу. На корме пристроился четвертый. Так и есть, солдат, играет на гармошке, между ног зажат автомат. В других шлюпках женщины с мальчишками, но непременно рядом восседают стражи.
Бесшумно приближаемся к бухте. Миновали сигнальный пост, знаки входного створа. Сонный притихший городок наплывает, увеличивается в размерах. Вижу здание бывшего клуба, у входа низко над землей свисает фашистский флаг. Видимо, там разместился штаб гарнизона или полиция.
На подлодке объявлена боевая тревога, экипаж приготовился. Стрелка секундомера пока не добежала до нужного отсчета, запас пеленга есть, и мне остается терпеливо ждать очередной команды. Работает эхолот, вспышками неоновой лампочки показывает расстояние от киля до грунта.
– Еще немного, – слышу над самым ухом. Это Станислав Петрович. По голосу его не чувствуется, что мы под носом у врага ставим мины, с риском для жизни выполняем опасное задание.
– Вот теперь прекрасно, полный порядок, – прямо-таки нежно шепчет Буль. – И потом громче и более властно; – На пеленге!
Минный заградитель поворачивает на боевой курс, берег уплывает вправо. Командир делает знак инженеру-механику, тишину нарушает минный телеграф. Из шестого отсека рокочет минер.
– Первая!
Теперь началось. Тарахтя, раскатывались на роликах мины, завывал насос. Противнику трудно услышать этот шум, и все-таки мы настороже. Пугаешься даже ударов собственного сердца, затаиваешь дыхание. Сила нашего оружия – тайна. Морская мина опасна, пока не знают, где она стоит. Известная мина уже не оружие – пустой балласт.
Минный заградитель чиркает килем по песку. Застыли на местах трюмные и рулевые, не спускают глаз с приборов Буль и его помощники.
– Пятая… Седьмая… Двенадцатая… Семнадцатая… Двадцатая…
– Двадцатая, – повторяет переговорная. Умолкли ролики, остановились моторы миносбрасывателей, затихли команды. Минные трубы заполнила морская вода. Лодка поворачивает от берега и уходит все дальше, дальше, в глубь моря. Кривые переулки, горбатые крыши прячутся за горизонтом.
Свободные от вахты собрались в кубрике: помощник командира Митрофанов, военком Илларионов, главстаршина Бадаев, минер Муратов. Гляжу и с трудом узнаю своих товарищей. Заостренные носы, ввалившиеся щеки, синие круги под глазами. Один только Буль на высоте, выглядит так, будто с прогулки возвращается. Невольно позавидуешь натуре Станислава Петровича, Уселся уютно в сторонке с военкомом, ерошит стриженый ежик. Слышу, начинает разговор:
– Ты помнишь, комиссар, в клубе выступала блондинка, пела под баян…
Синенький скромный платочек…
– напевает мечтательно. И эти бесхитростные звуки уводят каждого из нас в мирную жизнь, в домашний уют… А за бортом негромко рокочет море.
Почему тревожились чайки
Он с тревогой наблюдал за движением секундной стрелки. Каждый ее прыжок приближал утро, а ему надо было затемно успеть отойти на глубину, потому что до восхода солнца над заливом появятся самолеты.
Склонившись над картой, он наносил фарватеры, створы, волнорезы, все, что потребуется командиру подлодки, который придет сюда топить вражеские корабли.
Будильник неумолимо отсчитывал время: тик-так, тик-так… Хоть бы на десять, на пять минут продлить. «Малютка» прощупывала входы и выходы в порт, словно сама была живым существом и понимала, что надо торопиться, успеть затемно выполнить задачу.
Но июльская ночь быстротечна. За кормой уже светало, сквозь туман вставал чужой порт, главная база военно-морского флота противника на западном побережье Черного моря.
Командир оторвался от стола. Разведал все, что можно было разведать за короткую ночь. Тайна противника в его руках. Теперь остается пройти минное поле, а там глубины, для «Малютки» простор и раздолье.
В каюте было душно. Евгений Генрихович расстегнул китель, автоматически вынул портсигар и зажигалку, но тут же спрятал в карман. В этот момент послышались резкие звуки. Трудно было уловить, откуда они идут. Он прислушивался, застегивая китель. Что могло стрястись? Неужели минреп?
Так оно и было, зацепились за минный трос.
Звуки начали затихать, и Евгений Генрихович, втайне надеясь, что все обошлось, спросил штурмана, как обстоят дела. Но ответа не услышал. «Малютку» швырнуло в сторону, со стола полетела на пол стеклянная пепельница, в каюте все затрещало и зазвенело.
Сразу нельзя было понять, в чем же причина. Командир стал запрашивать отсеки, но никто ничего определенного не мог сказать. Взрыва мины не было. Может, лодка коснулась минного защитника? Тогда откуда это завывание, шипение, будто за бортом пожарные машины поливают из брандспойтов?
Свист и шипение вскоре затихли. Но лодка беспомощно лежала на грунте, лодка была повреждена.
Вскоре выяснили и причину. Оказалось, что произошел редкий в практике подводников случай: парогазовая торпеда зацепилась хвостовым оперением за волнорез из-за неисправности механизма открывания передней крышки. Она-то и наделала шуму. Выла и билась, как волчица в капкане, сотрясала лодку. Отработанные газы прорвались в первый отсек, где находились два человека. Но пробоин нигде не было, вода не поступала.
Капитан-лейтенант приказал немедленно спасать людей. Матросы начали отдраивать переборочную дверь. Шум прекратился, но газы продолжали поступать, наполняя отсек запахом пороховой гари и сгоревшего масла.
Особенно пострадал матрос Дегтярь, он потерял сознание, и фельдшер оказывал ему срочную помощь. Старшина торпедистов Щукин бодрился, говорил, что на него ничего не действует. Он действительно физически был очень выносливым. Но внутренне переживал, Щукин был парторгом на «Малютке», дисциплинированным, исправным моряком, считал своим долгом везде и во всем быть примером. А тут «чп»! Хоть и не по его вине, да ведь в его хозяйстве это случилось, стало быть, моральную ответственность за случившееся, за пострадавших несет он, парторг Щукин, призывавший товарищей отлично нести службу, успешно выполнить боевую задачу.
Когда Дегтяря отходили и он открыл глаза, то первым делом спросил, жив ли старшина.
– Не волнуйся, твой Щукин целехонек.
Командир в это время советовался с парторгом и инженером. «Малютка» лежала, ожидая своей дальнейшей участи. Серьезного повреждения, по докладу инженера, не было, однако положение создалось критическое; лодка могла взорваться в любую минуту.
Решили осторожно отойти в море, чтобы скрыться из виду города, затем всплыть и с помощью водолазов осмотреть предательскую торпеду, которая высунулась из аппарата, зловеще поводя усами лобового ударника. Евгений Генрихович хорошо знал, к чему может привести малейшая неосторожность. Достаточно легкого прикосновения к этому усу, чтобы грянул взрыв, и тогда двадцать пудов тротила разнесут лодку в куски.
Всплывать даже в тридцати милях от берега небезопасно, в небе кружат самолеты, просматривают море до дна.
Но иного выхода не было. Акустики доложили: вокруг спокойно, море и небо чистые. Собрали старшин и матросов, и командир объяснил ситуацию: после всплытия необходимо быстро осмотреть повреждение и обезвредить торпеду. Само собой разумеется, выполнять задание пойдет доброволец.
Взгляд командира невольно задержался на Щукине. Старшина смотрел на него умоляющими глазами, вся поза выражала решимость. Однако Евгений Генрихович не хотел согласиться на такое, все-таки Щукин был пострадавшим, хоть и отделался легким испугом. Однако старшина настаивал, а фельдшер подтвердил, что Щукин в полной форме, может идти под воду. На том и порешили.
«Малютка» вышла из опасной зоны и поднялась наверх. Евгений Генрихович проворно взбежал на мостик. Ни катеров, ни самолетов противника не было обнаружено, акустики исправно несли свою службу. Подлодка порядком отошла от берега. Там, где были город и порт, тянулась по горизонту извилистая темная линия. Он прикрыл глаза от солнца, всматриваясь вдаль. Легкий бриз гнал мелкую волну, в небе парили чайки. Будто невесомые, они описывали широкие круги, с криками падали на морскую гладь и снова взлетали. Они летели навстречу ветру, косяками пикировали в сторону подлодки, удалялись и снова возвращались к «Малютке», будто звали: «За нами, скорее за нами!..»
Евгению Генриховичу вдруг пришла в голову мысль, что глупые птицы могут привлечь внимание противника, навести на след…
Он поспешил отдать команду:
– Поторапливайтесь, мичман!
Щукин опускался под воду. Еще секунда – и волны, скрыли под собой водолаза.
Ждать возвращения пришлось недолго. Вскоре на поверхности показалась металлическая голова, затем неуклюжая фигура в зеленом. Щукину помогли снять скафандр и тогда увидели, что он едва держится на ногах. Побледнел, щеки ввалились. Повреждение он обнаружил, но устранить не смог: стал задыхаться, терять силы.
Инженер-механик Янюк в сердцах ворчал на Щукина:
– Нечего было вызываться, коли кишка тонка… Только время из-за тебя потеряли…
«А ведь это моя вина, – укорял себя Расточиль. – Ведь не следовало посылать под воду старшину после взрыва в первом отсеке. Как ни хорохорился, а наглотался все-таки газов! Эх, ты, командир, людей не ценишь!»
Под воду пошел старшина первой статьи Иван Керекеша.
– Не подведите, Иван Андреевич, – сказал командир, – и побыстрее, сами понимаете…
Керекеша повернулся спиной к воде и плюхнулся в волны.
На мостике следили за воздухом. Не появились бы самолеты, тогда будет совсем плохо, человек за бортом находится.
Старшина долго не подавал сигналов. Ему там было нелегко: видимости никакой, приходилось действовать наощупь.
Он не мог найти ту деталь, которая грозила взрывом. Ее надо обезвредить.
Рука в скользкой перчатке нащупала какую-то выпуклость. Керекеша, обрадованный и возбужденный, автоматически нажал на нее, даже не подозревая, что совершает непростительную ошибку; он ведь провернул лопасть, чего делать было нельзя.
Лишь спустя некоторое время до него дошло; он сообразил, к чему может привести его необдуманный шаг. Цепляясь за корпус, Керекеша всплыл и, стараясь подавить охватившее его чувство страха и растерянности, стал докладывать:
– Цистерну плавучести изуродовало, переднюю крышку аппарата сорвало, и она заклинила торпеду. Готовьте инструмент, пойду ремонтировать…
Командир, инженер, штурман были довольны точностью диагноза. Но старшину мало радовала похвала. Напротив, он чувствовал бы себя куда лучше, если бы командир отчитал его да еще и наложил взыскание по всей строгости морских законов.
Время подгоняло, надо скорее спускаться под воду, акустики сообщили о подозрительных шумах. А в нем продолжали бороться два чувства. Признаться, какую совершил оплошность, или промолчать? В первом случае может произойти самое неприятное: командир отстранит его от выполнения задания, пошлет другого. Ну, а если утаить? Ведь он все равно сейчас опустится, исправит ошибку, и все будет шито-крыто.
Победу одержал настоящий Керекеша.
– Я, товарищ капитан-лейтенант, – сказал он, опустив голову, – допустил промашку… Сам не знаю, как вышло: крутанул вертушку ударника…
– Это что у вас, такая мрачная шутка? – не веря старшине, спросил Расточиль.
– Ей-богу, крутанул, товарищ капитан-лейтенант, – повторил старшина.
– Да он решил лодку в воздух высадить! – вскрикнул Янюк.
Керекеша совсем упал духом. За эти несколько минут, пока мичман готовил инструменты, инженер наговорил ему кучу неприятностей.
За Керекешу вступился командир. Евгений Генрихович сказал, что сейчас нужно заниматься делом, а не разговорами. Не следует преувеличивать опасность. К тому же Керекеша сейчас будет иметь возможность устранить свою ошибку, и вообще не следует взвинчивать человека, который чистосердечно признался в содеянном.
Вторично пошел старшина под воду. В душе он радовался, что все так обошлось. На Янюка не обижался, он понимал состояние инженера, понимал, что сам он, Керекеша, заслуживает самого сурового наказания за свою оплошность… Ведь он подвергал риску весь экипаж!
Иван долго маневрировал под килем, прежде чем добрался до торпеды. Загнал в отверстие лобового ударника двурогий ключ-вилку и, почти не дыша, стал выворачивать. Холодная маска сдавливала лицо, глаза словно наливались свинцом. Старшина вращал ключ до тех пор, пока ударник не соскочил с резьбы и не стал проворачиваться вхолостую. Он вынул его из гнезда, разжал перчатку. Рогатый кусочек металла, виновник взрыва, выскользнул и ушел на дно.
Но и второй взрыватель следовало убрать, только тогда торпеда не будет страшна и можно спокойно продолжать плавание. Керекеша собирался передохнуть минутку-другую… Эта торпеда окончательно вымотала его силы. Но обостренный слух вдруг уловил далекие звуки, долетавшие сквозь толщу воды откуда-то с юга. Чох-чох-чох… Да ведь это шум винтов корабля! Наверняка противник!
Чоханье становилось все громче и отчетливее. Однако странно было, почему не объявляли тревогу, сигнальный конец не натягивался. «Спят акустики, что ли?» – подумал Керекеша. А может, не слышат? Напряг слух. Ага, вот в чем дело! Корабли удаляются, прошли стороной.
Иван метнулся я к передней крышке аппарата, отыскал выпуклость, повернул вертушку и начал прилаживать чеку. Как на зло, она не поддавалась. Пришлось попотеть, пока довел дело до конца.
Теперь наверх. Ох, как же он устал! В голове шумело, мысли путались… Ему показалось, будто шум винтов усилился, и, наверное, ему сигналили, да только он не услышал, не заметил, как натягивали конец троса. Старый севастопольский моряк, плававший когда-то на подводной лодке, говорил ему, что если водолаз замешкался и не успел подняться, а лодке грозит опасность, командир вправе оставить моряка за бортом во имя спасения экипажа и подлодки.
«Да что за ерунда в голову лезет!» – отгонял от себя мрачные мысли Иван.
Но вот он вынырнул. Все в порядке. Его начали затаскивать на палубу. Первым делом старшина сообщил о шумах винтов. Его успокоили. Катера противника прошли мимо, за ними в акустической все время следили.
«Малютка» плавно погружалась. Иван Андреевич отдохнул, зашел в камбуз и попросил горячего чаю. То, что делал он под килем подводной лодки, спасая ее от неминуемой катастрофы, вдруг показалось ему обычным, незначительным делом.
Но стал Иван Керекеша в этом разведывательном походе героем дня, хотя, признаться, никто его поступок не называл подвигом. Когда, отдохнув и напившись чаю, Иван Андреевич забрался на койку, его мгновенно одолел крепкий сон. Снились ему огромной величины вентиля, волны до самых облаков и стаи белых чаек. Они пугливо кричали что-то на своем птичьем языке, волны взметывались все выше и выше, небо было чистое, светило солнце, а он смотрел с палубы и ясно видел большие яркие звезды.
