Текст книги "Торпедный веер"
Автор книги: Александр Маркелов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
Тревожное солнце июня
Услышав сигнал вахтенного, Поляков вскинул к глазам бинокль. Самолеты! Ах, как хотелось Евгению Петровичу, чтобы над морем оказались краснозвездные ястребки! Помахать бы им с палубы, послать привет…
Определить тип самолета на таком расстоянии было делом трудным, и потому Евгений Петрович решил все же отдать команду на погружение. Лодка стала медленно уходить под воду. Командир продолжал наблюдать в перископ. Точки увеличивались в размерах, уже были видны округлости крыльев, приподнятая над фюзеляжем кабина пилота. Поляков подозвал военкома и, уступая ему место, сказал:
– Кажется, они, Давид Маркович…
Атран подтвердил:
– Да, фашисты.
Самолеты шли прямо по носу. А лодка между тем все еще находилась наверху, и Поляков дважды переспросил, почему происходит задержка.
– Почему медлите, что случилось? – прокричал он раздраженно. Его голос потонул в грохоте. Под ногами качнулось, мигнули и сразу потускнели лампочки, задребезжали приборы. Бомбежка!
Когда стихло, из пятого отсека доложили о пробоине в корпусе. Поляков чертыхнулся, но, глянув на стрелку глубиномера, которая сдвинулась с места и пошла вправо, успокоился. «Ну что ж, пробоину заделаем, – подумал Поляков. – Главное – глубина увеличивается… Надо полагать, опасность позади…»
Однако Евгению Петровичу показалось подозрительным, что лодка слишком быстро падает. Вот черная стрелка миновала цифру «100», вышла за пределы шкалы и уперлась в ограничитель.
– Мичман! – громыхнул опять Поляков. – Что с нами творится?
Между тем «юнкерсы» разворачивались для новой атаки Валясь на корму, Л-4 снова пошла вниз с такой головокружительной быстротой, что зарябило в глазах. Заклинило дверь в штурманской, через линолеум просачивалась забортная вода. Мне стоило нечеловеческих усилий побороть в себе чувство страха. Казалось, еще минута – и все будет кончено. Командую, не слыша собственного голоса:
– Воздух в отсек, быстрее!
Лодка прекратила парение, вода перестала поступать. Открываю дверь. Навстречу мне инженер Прозуменщиков. В глазах бегают веселые искорки.
– Ложная тревога! – бросает с ходу. – Пробоин нет, вода поднялась из трюма в результате вибрации корпуса.
Опять наверх! Самолеты ушли. Море и воздух чисты, идем в надводном положении.
Все хорошо, что хорошо кончается. Но мы находились на краю катастрофы. Опытный старшина трюмных Шумаков забыл закрыть вентиляцию средней системы. Растерялся. Предельная глубина погружения Л-4 – сто метров, а над нами было сто тридцать, под нами – две тысячи. Еще один неосторожный шаг – и нас могло расплющить, превратить в крошево, как яичную скорлупу.
Поляков, узнав обо всем этом, постарался взять себя в руки, держался спокойно. Но военком Атран неистовствовал. Приказал собрать в кубрике всех свободных от вахты старшин и матросов: чрезвычайное происшествие должно стать предметным уроком.
– До чего докатились, забываем об элементарных обязанностях! – возмущался военком.
Конкретный виновник – вот он, сидит, низко опустив голову. Всем своим видом словно бы говорит: приму какое угодно наказание, виноват, клянусь, больше подобное не случится…
А какое тут наказание! На гауптвахту не посадишь – заменить некем. Ну разве что командир предупредит о списании с подлодки. А самый суровый приговор – осуждение товарищей.
Я попросил слова.
– Мое мнение таково: Шумаков в сложной обстановке теряется, а это качество никак не подходит к нашей профессии. Из него, может, получился бы хороший минометчик, связист, но подводник…
К моему удивлению, Атран горячо встал на защиту старшины.
– Уж поверьте мне, Шумаков – отличный мастер, и я вовсе не поддерживаю такой крайней меры, как списание… Я знаю, кому можно доверить дело!
Надо сказать, он редко ошибался в человеке. Сколько мы потом ходили на боевое задание, Шумаков безупречно нес службу. И к Давиду Марковичу старшина относился, как к отцу родному. Комиссар строг, непримирим к нерадивым, но он и понимает человека, у него доброе слово всегда найдется, чтобы успокоить, подбодрить.
Атран и для меня был добрым другом и наставником. Я в том походе крепко захворал – ангина замучила. Но какой там постельный режим в наших условиях! Отдохнув немного, поднимаюсь на палубу. Лодка входит в Южную бухту. Полночь, над городом вспыхивают молнии, слышатся орудийные раскаты. Комиссар подходит незаметно, сжимает меня за плечо:
– У вас температура, штурман! Отправляйтесь-ка в каюту…
Подчиняюсь для отвода глаз, но как только причаливаем, иду вместе со всеми работать за грузчика. Однако одолевает слабость, коленки дрожат. Когда закончили, решаю все-таки согреть горло чаем. Отхлебываю несколько глотков. «Прилечь бы…» – проносится в голове. Но в это время начинает надрываться сирена. Выбегаю наверх. Девятка бомбардировщиков разворачивается на бухту. Ясно, сейчас ударят по лодке. Первая тройка, вытянувшись цепью, пикирует прямо на нас. Плотный огонь зениток сбивает ее с курса. Бомбы рвутся в стороне, мостик и надстройку обдает придонным илом.
Лодка раскачивается и скрипит. Пахнет водорослями, толом, едкий дым разъедает глаза. Чей-то голос, кажется, командира, слабо доносится до меня – приказывает прятаться. Но у меня нет ни капли страха, я в состоянии какого-то нервного возбуждения, видимо, температура у меня все же высокая.
Вторая тройка тоже пикирует на лодку. И снова зенитчики заставляют гитлеровцев преждевременно сбросить груз. Бомбы падают где-то впереди. Меня отбрасывает воздушной волной. Я поднимаюсь, ощупываю себя. Ушиб голову, пилотку унесло за борт.
Третья группа бомбардировщиков сбрасывает бомбы в районе зенитных батарей. Налет закончился. Самолеты скрылись, вслед им еще продолжали палить зенитки.
Звучит команда: отбой! – и начинается погрузка раненых.
В. длинной цепочке санитаров замечаю комиссара Атрана. Со старшиной Шумаковым несут завернутого в бинты человека. Мичман Перов командует размещением раненых.
Снова воет сирена, предупреждая о новом налете. Видно, что военком выбился из сил: волосы его всклокочены, лицо в кровоподтеках. Самолеты бомбили автоколонну, которая увозила боеприпасы, но фугаски рвались вблизи нас. Вокруг падает кирпич, щебенка, сыплется земля. Пыль и дым застилают небо…
Разместили около ста человек. Лодка забита до отказа, в проходах ступить негде. Мы вышли в море, но фашисты не оставляют нас в покое, хотя и достать не могут: мы идем на глубине сорока метров.
Давид Маркович первым делом обходит раненых. Его самого изрядно помяло во время налета, на правом виске синяк, китель в крови, брюки разорваны. Но бодр, энергичен. Не нахвалится старшиной Шумаковым:
– Парень, что надо! Не растерялся! Бомбы свистят, тут поневоле спрячешься, в любую дыру голову сунешь, а он прикрыл собой раненого полковника…
…Снова Л-4 направляется знакомым курсом. Трюмы загружены снарядами, консервами, табаком. Июньское солнце жжет немилосердно, дни стоят долгие, едва скроется солнце – глядишь, с востока пробивается заря.
В течение первой ночи сигнальщики несколько раз сообщали о появлении самолетов противника, но Поляков не давал команды на погружение: лодку надежно укрывал туман.
С рассветом обстановка осложнилась. Парение моря прекратилось, северный ветер унес защитное покрывало. Небо очистилось, вдали блеснули верхушки Ай-Петри.
Командир стоял на вахте. По опыту прошлых походов он знал, что именно в этих местах вероятнее всего ждать врага. Предположение подтвердилось. Мичман Перов вскоре доложил о том, что обнаружен гидросамолет. Лодка ушла на глубину. Сначала вели наблюдение в перископ. Но вскоре и перископ пришлось опустить: акустики докладывали о приближении вражеских катеров.
Пришлось изменить курс. Противник явно учуял нас, нащупывал следы. Шли на юго-восток, все службы были начеку. И все-таки уклониться не удалось. То в одном, то в другом месте начали ухать взрывы. Один раздался совсем близко. Отказали некоторые приборы, выбило предохранители и погас свет, К счастью, это были несерьезные повреждения, лампочки вскоре вспыхнули, и лица засветились улыбками.
Поляков нервничал. Мы слишком отклонились от курса, враг не отстает, не оставляет преследования, а надо вовремя прибыть в Севастополь, там ждут боеприпасов.
– Будем прорывать блокаду, – решительно сказал командир. – Противник стремится запереть ворота в бухту, не пропустить подводные лодки с грузом для севастопольцев. Но мы должны любой ценой пройти!
Последние мили нам даются с огромным трудом. Лодка долго петляла, прежде чем ей удалось проникнуть сквозь вражеский заслон. Не хватало воздуха, дышать становилось всё труднее. Губы пересохли, в ушах стоит несмолкающий звон. На что уж инженер Прозуменщиков крепкий как дуб, но и он еле передвигает ноги. А я гляжу на него. словно во сне. Перед глазами плывут желто-оранжевые круги, руки свисают плетьми. Кто-то начал заговариваться, плести всякий вздор. Последние минуты перед всплытием тянутся невыносимо долго. Терпению, кажется, наступает предел. Будто из глубокого подземелья, слышу голос Евгения Петровича:
– Всплываем!..
Ноги отказываются повиноваться, набрякли, отяжелели. Но я буквально ползу наверх. Спасительный, пьянящий морской воздух! Гудят вентиляторы, в отсеки врывается жизнь, люди зашевелились. В боевой рубке собрались курильщики. Оттуда уже доносится смех. Легкие всплески волн говорят о том, что мы уже где-то вблизи бухты, может быть, даже она рядом, Протяни руку – и достанешь до пирса.
И вдруг снова тревога. Появились катера, надо прятаться под воду. На этот раз, однако, обошлось без бомбежки. Лодка входит по фарватеру в минное поле, и катера отступают. В лунном свете показался мыс Фиолент, за ним – погасший Херсонесский маяк. До бухты остаются считанные мили.
– Пробились штыками… – шутит Давид Маркович, Я невольно изумляюсь, глядя на него. Костюм отутюжен, пуговицы сияют, белый подворотничок оттеняет смуглое лицо. – Обвели мы фрица вокруг пальца, – широко улыбается он. – А потому что Черное море – наше море, оно нас бережет…
В Новороссийске плавился на тротуарах асфальт и ноги увязали в черном месиве. Ни ветерка, ни тучки, которая прикрыла бы раскаленное светило. Люди ищут спасительную тень за стенами домов, под ветвями жиденьких акаций, под навесами пустующих киосков, где некогда бойко торговали прохладительными напитками. Сухой раскаленный воздух словно бы трещит на зубах, пронизывает насквозь одежду, слепит глаза.
С чемоданом в руках поднимаюсь на палубу. Там, внизу, тридцать восемь, здесь, наверное, все пятьдесят по Цельсию. Закончена погрузка. Через час Л-4 отправляется в очередной рейс в Севастополь.
Штурман Быков беззаботно прохаживается по палубе.
Он вахтенный командир и очень сожалеет, что не может искупаться перед отплытием. Командир подлодки многим разрешил такое удовольствие.
– Ну и жара, спасенья нет, – говорит Быков, обмахиваясь пилоткой. – И в прошлом году пекло, но сейчас буквально выжигает… Скорее бы в море, там легче…
На меня он глядит не то с завистью, не то с сожалением. Я покидаю Л-4, переводят на другую.
– Валяйте и вы туда, – кивает Быков в сторону песчаной косы, – Вам-то все равно спешить теперь некуда…
Обида волной захлестывает сердце. «Валяйте»… Вот тебе пожалуйста, как пренебрежительно. Еще бы, я теперь «не их»… А ведь вместе топили врага, вместе задыхались без воздуха. Теперь надо бросать экипаж, друзей, командира, комиссара, с которыми делил и радость и горе! Вот она, судьба военного моряка!
– Ладно, лейтенант, – отрезал я. – Прощайте и не поминайте лихом. Может, еще свидимся…
До пляжа не более километра. Иду кружной дорогой, там можно спрятаться от солнцепека. Обогнул стоянку лодок и катеров, вышел на пригорок. И вдруг что-то заставляет меня резко оглянуться; там, где стояла Л-4, бушевало пламя.
– Пожар!
Купальщики выбирались на берег, кто-то тонким тенором кричал:
– Ребята, полундра! Скорее, скорее!
Бежали по отмели кто в чем, спешили на помощь. Лодка горела, пламя заполнило бухту, грозя переброситься на другие суда. Все разом пришло в движение, подлодки спешно выходили на рейд. А наша Л-4 застряла. Не так-то просто оставить ей пирс, к тому же она начинена ящиками с минами и снарядами…
Когда мы прибыли на место происшествия, лодка уже находилась в трехстах метрах от берега. Пламя все еще буйствовало на палубе, лизало надстройки, чадила тлеющая краска. За борт летели ящики… Но пламя уже убывало. Вскоре пожар загасили совсем, и Л-4 снова причалила к бетонной стенке. Мичмана Перова трудно было узнать. Руки обмотаны обрывками тряпья, лицо закопчено, волосы обгорели.
– Видите, – как-то криво усмехнулся он, и лицо его искривилось от боли, – не следовало вам уходить от нас. Ничего бы и не случилось… – Он показал руки в красных волдырях. – Однако живы остались и крошка наша цела, повоюет еще…
Пожар случился от того, что искра из выхлопной трубы проходящего мимо катера попала в бензин на воде, вспыхнуло пламя. Но вахта не растерялась. Быков взял на себя командование, руководил гашением, Перову пришлось одному сбрасывать в воду ящики с боеприпасами.
Мичману была немедленно оказана первая помощь. Перекрещенный вдоль и поперек бинтами, Иван Степанович как ни в чем не бывало руководил работами по наведению порядка после пожара. Мы прощались во второй раз. Перов стискивал зубы от боли, держа навесу забинтованные руки. Мы условились обмениваться весточками, справляться о семьях. А главное – встретиться при первой же возможности. Но война ломает все добрые намерения, война безжалостна. И наши планы не сбылись до самой победы. Не повидались мы и много лет спустя. А вот недавно возвращался я из Новороссийска в Одессу, ждал парохода. К Каботажной пристани швартовался турбоход «Салават», Я стоял поодаль, и вдруг мое внимание приковал высокий, элегантно одетый моряк. На груди его поблескивала золотая звезда Героя.
Подхожу к вахтенному матросу, спрашиваю, волнуясь:
– Кто это?
– Герой Советского Союза – наш боцман Перов. Да, это он. Поседел, раздался в плечах, но все такой же стройный, четкий шаг, безукоризненная выправка.
Здравствуй, Иван Степанович, здравствуй, мой соратник и Друг, вахтенный с орлиным зрением, бесстрашный мичман с подводной лодки Л-4, где прошла наша трудная и незабываемая молодость!
Последний полет
Легкий толчок заставил Гусева вскочить с места. Он поправил висевший на груди автомат и сказал своим обычным шутливым тоном:
– Братцы, приехали!
Наверху бушевало. Стонало море, ветер бросал в лицо пригоршни колючего снега. Выйдя на палубу, Иван Егорович увидел, что с мостика спускается военком Дубина, с которым он познакомился во время формирования десантного отряда. Военком понравился Ивану Егоровичу своей вежливостью, он, как старый учитель, ровно и спокойно вел беседу, умел внимательно выслушать.
Иван Егорович отметил это сразу. В морской пехоте служили люди грубоватые, иной во время боя загнет такое, что уши вянут. Но что поделаешь, на то и война, ко всему привыкнешь, в том числе и к крепкому словцу. Когда по пять раз в день ходишь в атаку и не можешь выкурить из окопов противника, когда одолевает тебя лютая ненависть к поработителю, то на язык само просится крутое выражение.
– Высаживаемся, Дмитрий Алексеевич? – спросил Гусев, кутаясь в воротник.
– Минуточку, – предупредил рукой комиссар. – Давайте-ка посмотрим повнимательнее, что там творится на пристани.
Цепляясь за обледеневший леер, Дубина стал осторожно продвигаться к носу лодки. Очередной вал сбил его с ног. Гусев поспешил на помощь, но сам поскользнулся и упал.
– Ну и свистопляска, чтоб ее! – чертыхнулся Гусев, Военком возвратился, промокший до нитки.
– Там спокойно, никаких признаков жизни, – докладывал он командиру подводной лодки. – Но проклятый шторм свирепствует, боязно за ребят…
– Будем держать совет, – сказал командир. – Может, есть смысл переждать, пока стихнет. Заляжем и будем ждать, я должен быть уверен в благополучном исходе высадки.
Иван Егорович понимал; командир и комиссар ждут от него решающего слова. Как он скажет, так и будет.
– Ваше мнение? – кивнул военком.
– Да эта свистопляска может тянуться и двое суток, – сказал Гусев. – А мы тем временем упустим момент, будет поздно. Я готов.
– Хлопцы плавать умеют? – будто между прочим спросил Дубина.
Иван Егорович пожал плечами. Само собой. Десантники прошли специальную подготовку, все из батальона морской пехоты. Да, он уверен, что все обойдется, до берега ведь каких-нибудь сто метров, не больше.
Командир дал «добро». Было три часа ночи. Глухо прозвучала команда:
– Десантной партии наверх! Артиллеристам приготовиться!
Выносили мешки со шлюпами, грузили оружие, продовольствие. Бойцы были одеты в ватники, за плечами рюкзаки, автоматы, ленты с патронами.
Подводники желали своим товарищам успешного выполнения боевой задачи и скорого возвращения в Феодосию.
– Еще встретимся!
Военком обнял Гусева, прижался мокрой щекой.
– Ни пуха тебе, ни пера, Иван Егорович! Стал ты мне за эти дни и другом и братом. Гляди в оба. На случай засады немедленно сигнализируй – поддержим артиллерией. Ну, а когда вырвешься на оперативный простор, сам дьявол тебе не страшен. До встречи!
– Спасибо, Дмитрий Алексеевич! Шлюпка Гусева скрылась в снежной завирухе. На Д-5 наблюдали за берегом. Оттуда никакого сигнала не поступало. Значит, решил командир, у них полный порядок и они действуют согласно плану.
…Над Коктебелем стояла белая мгла. Пирс замело, сугробы перегораживали узкие улочки. Ни единого огонька, село будто вымерло. Только жалобный лай одинокой дворняжки, доносившийся издалека, говорил о том, что где-то здесь есть люди.
Бойцы собрались в полуразрушенном сарае. Все промокли до нитки. Гусев разделил десантников на три группы. Николай Наприенко с группой шел громить комендатуру, Сергей Елькин должен убрать наблюдательный пост, а командир с восемью бойцами двинулся на аэродром.
– После выполнения первой задачи собираемся на шоссе, что ведет к Феодосии, задержим продвижение войск противника, – сказал Гусев.
Сарай опустел, Гусев и Елькин пошли влево, мимо прибрежных строений, Наприенко со своей восьмеркой – к площади, чтобы оттуда выйти в переулок, где стояла комендатура. Ползли по глубокому снегу, минуя сугробы. Приподнявшись на колени, Наприенко увидел примерно в ста метрах силуэт здания. Это и была комендатура. Над крыльцом мигала синяя лампочка, ходил часовой, постукивая сапогами. Тротуар очищен от снега, подметен, но мостовая завалена сугробами, за ними как раз и удобно было переметнуться на противоположную сторону переулка.
Наприенко жестом подозвал старшину Рожецкого.
– Обойти и без шума снять постового!
– Есть без шума…
Рожецкий растаял в темноте.
Близилось утро, а сигналов с аэродрома не было слышно. Ждать становилось невыносимо, промокшая одежда замерзала, тело сводило судорогами. Наконец заговорил пулемет, и Наприенко по стрекоту понял, что это свой.
Бойцы перемахнули через каменную ограду, бросились в помещение. Двери в коридор были открыты, из комнаты несло винным перегаром. Десантники перерезали связь, разбили моторы автомашин и мотоциклов. В считанные минуты, без единого выстрела комендатура перестала существовать.
Наприенко выбрасывал из угла сумки с патронами. Десантники забирали с собой все, что могло пригодиться в бою. Притихшими заснеженными улицами они двигались гуськом, нагруженные трофеями. Не доходя До условленного места, группа присела передохнуть, а Наприенко прошел кустарниками дальше. Он трижды свистнул, ему ответили. Две группы уже собрались, ждали третью. Наприенко скверно чувствовал себя, его бил озноб. Командир дал ему из своей фляги спирту, приказал развести в расщелине скалы костер. Хворост не горел, и кто-то плюхнул на него бензину. Люди совали в пламя руки, начали переобуваться, сушить портянки.
Усталость и напряжение валили с ног. Надо было подкрепиться. Открыли консервы, достали мерзлые сухари. Настроение улучшилось. Но Николай Наприенко все еще не мог прийти в себя, его всего трясло.
Пришел Елькин с тремя бойцами. Они минировали дорогу. Гусев приказал им поесть и согреться у костра, но в это время дозорный подал сигнал о появлении гитлеровцев. Костер забросали снегом и по одному, по двое стали продвигаться к дороге. С возвышенности хорошо просматривалось шоссе, петлявшее между редким сосняком. Натужно выли машины, колонна двигалась на подъем.
Неожиданно раздались взрывы. Это сработали мины, заложенные Елькиным. Гусев поднял бойцов в атаку. Удар был настолько стремительным, что враг не успел опомниться. Беспорядочно стреляя, гитлеровцы бежали назад, падали в кюветы, наполненные снегом, скатывались по крутым откосам вниз.
– Хальт, хальт! – неслось вслед убегающим. Гусев швырнул гранату, затем начал стрелять из трофейного пулемета. Старшина Василий Осиевский вырвался далеко вперед, преследуя противника, а когда заметил в овраге зеленые шинели, прыгнул с разгону в снег, укрылся за толстым стволом дерева и стал вести прицельный огонь.
– Бей гадов! – услышал он голос командира. – Где ты, Василь?
– Я здесь! – отозвался Осиевский.
– Давай ко мне!
Иван Егорович собрал бойцов. Колонну вражескую рассеяли, будто ее смело порывом ветра. На дороге лежала перевернутая машина с пушкой на прицепе, человек десять убитых. Подобрали оружие, отдышались. Последним явился Наприенко.
– Согрелся? – спросил Гусев.
– Жарко! – улыбнулся Николай. – Гнался за двумя фрицами, предлагал им «хенде хох». Так что вы думаете? Послали меня к праотцам по-русски… Пришлось с ними по-другому поговорить.
Но не успел он договорить, как над ухом у него просвистела пуля, а вслед за этим грянула короткая автоматная очередь. Гусев обернулся и увидел за лафетом старшину Липая.
– Это еще что за партизанщина! – крикнул Иван Егорович.
– Да он в вас целился, товарищ политрук! – оправдывался Липай, размахивая коротким стволом немецкого автомата. – Слово чести, он стрелял, гад!
Бойцы вытащили из-под орудия щуплого коротышку солдата. По утоптанному снегу тянулась узкая темная полоска крови. Фашиста никто сначала не заметил, очевидно, он был тяжело ранен и не успел уйти. Липай смотрел на него с омерзением.
– Сволочь! Шакал несчастный! Повесить бы его в назидание всем, кто осмелился топтать нашу землю! Чтоб она под вами разверзлась!
Пушку сбросили в овраг, грузовик подожгли, убитых снесли в одно место. Двадцать три десантника рассеяли батальон вражеской пехоты, который направлялся к Феодосии. Но Гусев понимал, что нужно в любую минуту быть готовым к новым боям.
Все возвратились в укрытие, оставив дозорных. Прошло не более получаса, и Грубый просвистал тревогу.
Гитлеровцы шли в полный рост, растянувшись цепью и ведя огонь на ходу. Орали, свистели, улюлюкали. В крике и беспорядочной пальбе можно было различить два слова; «Рус, сдавайся!»
Иван Егорович пристроился за каменным выступом. Снег больше не падал, дорога просматривалась далеко до поворота, там она круто спускалась к морю. Гусев прикинул, какова численность противника. На каждого десантника приходилось не менее двадцати фашистов. Может, их целый полк? Впрочем, какая разница… Теперь уж заниматься арифметикой ни к чему. Некогда. Будем стоять, пока хватит сил.
По цепи пронеслось:
– Без команды не стрелять!
Гортанные выкрики слышались все ближе. То пригибаясь, то, обманутые тишиной, выпрямившись во весь рост, приближались гитлеровцы.
– Огонь!
Голоса тотчас умолкли, но стрельба теперь усилилась. Ивану Егоровичу надо было сменить пустой диск, он глянул вправо и невольно замер: вторая цепь приближалась со стороны гор.
– Елькин! – позвал Гусев. – Елькин, где ты? Выдвинься вперед, задержи их. Видишь, они задумали нас взять в клещи…
Елькин молчал. Иван Егорович подполз к брустверу, за которым только что виднелась голова Елькина.
– Сергей, где ты?
Молчание было ему ответом. И понял Иван Егорович: убит Елькин. Гусев перепрыгнул через окоп и спрятался за пнем. Рядом плюхнулся Наприенко. Тяжело дыша, отплевываясь черными сгустками, он сказал хриплым голосом:
– Командир, там за валуном пятеро наших наповал… Патроны кончаются… Что будем делать?
– Воевать, Коля, воевать… Только вот давай я тебя перевяжу, ты ранен.
Пока Гусев перевязывал Наприенко, собрались бойцы. Начали совещаться. Было решено отходить. Пять человек во главе с Наприенко пробиваются на соединение с нашими в Феодосию, четверка со старшиной Рожецким идет берегом моря на юг. Иван Егорович с Осиевским остаются на месте, будут прикрывать отход товарищей.
Снова замела метель, в пяти метрах ничего не видно. Воспользовавшись этим обстоятельством, начали быстро собираться: разделили патроны, сухари, попрощались.
Иван Егорович прислонился спиной к холодному камню, сделал несколько глотков спирта. По телу разлилось приятное тепло. Словно один миг пролетели эти полтора суток после высадки. Подводная лодка, военком Дубина, бешеный шторм, бой на аэродроме. И здесь, на феодосийском шоссе, стычка была кровавая… Хлопцы, видать, удачно проскользнули, но почему гитлеровцы так подозрительно тихо ведут себя?
Гусев с Осиевским сменили позицию. Не успели отойти на десять метров, как разорвалась граната. Так и есть, противник подкрался близко, рассчитывая взять советских бойцов живыми.
Иван Егорович показал автоматом:
– Видишь скалу впереди? Нам туда…
Короткими перебежками, ползком пробирались они к горе. Гитлеровцы не отставали, шли по пятам. Хлопнет из-за кустов выстрел и опять: «Рус, сдавайся! Рус, сдавайся!»
Иван Егорович поднялся в полный рост и дал длинную очередь. В ответ полетела граната. Осиевский отстреливался и не заметил нависшей над ним угрозы. Гусев еще успел крикнуть:
– Василь!..
Но было поздно. Граната упала в промоину, откуда вел огонь моряк. Раздался оглушительный взрыв. В воздух полетели комья глины, камни, песок. Одним броском Гусев перемахнул через поваленную сосну и покатился вниз, Осиевский лежал, раскинув руки. Без шапки, ватник изодран осколками, лицо залито кровью. Иван Егорович начал было тормошить Василия, отер ему щеки снегом, припал ухом к груди. Осиевский был мертв.
Тем временем фашисты окружили Гусева. Близко подойти боялись, только горланили на разные голоса:
– Рус, сдавайся!
Выход был; броситься со скалы. «Всегда есть выход…» – подумал Гусев. Он глянул вниз, и вдруг ему вспомнился первый полет на маленьком самолете У-2. Самолет проваливался в воздушные ямы, и сердце замирало в восторге, в каком-то упоении.
– Рус, сдавайся, плен карашо!
Навстречу Ивану Егоровичу летело море – чистое, прозрачное, освещенное последними лучами заходящего солнца… 1
Когда фашисты взобрались на высотку, на площадке, запорошенной снегом, они нашли ватную куртку и пустой диск от автомата.
В селе Даниловка близ Одессы я оказался случайно. Иду по узенькому тротуару, выложенному в два кирпича, через штакетник свисают ветки яблонь. Взъерошенный мальчишка выскакивает из калитки, машет загорелой рукой:
– Дядя Василь, идите скорее, вас мама зовет! Дядя Василь, Осиевский!
Послышалось мне, что ли… Знакомая фамилия, где-то я ее уже слыхал… Никого не видно, мальчишка куда-то исчез. Стою жду…
По садовой дорожке степенно шагал высокий седой мужчина, его выправка выдавала в нем военного.
– Прошу прощения, вы Осиевский?
– Да, а в чем дело?
– Вам ни о чем не говорит имя политрука Гусева Ивана Егоровича? Был такой командир десантного отряда, сражался под Коктебелем… Рассказывали, что, прикрывая своих бойцов, он отвлек на себя фашистов, а потом бросился со скалы в море…
Он стоял, длинный и худой, от волнения не мог ничего сказать. Хотел признать меня, шевелил сухими губами, шептал что-то беззвучно. Из глаз по сухим морщинистым щекам катились слезы…
То, что рассказал мне Василий Осиевский, а это был он, тебе, читатель, уже известно.
