Текст книги "ВОВа (СИ)"

Автор книги: Александр Круглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– Тогда и писатели тоже, – оборвал ее тем же своим тоном и он. – Больше, чем кто-либо другой, они глядят в самую основу, в отдельные кирпичики всякого общественного здания, а именно – в души людей, с которых все и начинается: от отдельного, частного недовольного писка до бунта тысяч и тысяч людей. Потому-то оценки нашего брата-писателя часто глубже, надежней оценок политиков.

– Предлагаю пари – протянула через стол розовые пальчики-иглы блондиночка, – чья проницательность изощренней и тоньше? Ваша или наша возьмет?

– Из этого я прежде всего делаю вывод, что нашу встречу вы не считаете последней?

– А почему бы и нет?

– Я лично «за», – охотно согласился Изюмов.

Болтали они покуда работал буфет – до полуночи. Потом по Воровского дошли до метро. Ехать к нему в гостиницу она отказалась. Да и он, если честно, не очень-то был на это настроен. Номер, заказанный службой цека, еще предстояло оформить. Это при нашем-то сервисе – операция порою на час. Да и надо бы выспаться после дороги. А груз предстоящего? Камнем так и висел на душе. Прощаясь, попросил позвонить. Она обещала. И вот позвонила.

– Вы не спите? – услышал он в трубке настороженно-вкрадчивый, уже запавший в душу ее голосок. – Я свободна. Могу приехать – дать вам сеанс.

– Сеанс? – не сразу врубился он в смысл предложения.

И вдруг в нем снова поднялся шутливо-серьезный, пьянивший их в ЦДЛ аромат совместной словесной игры. И, прижав телефонную трубку плотнее к уху, ко рту, дерзко бросил в ответ:

– Да ради сеанса с вами, милая Майечка, надеюсь, не единственного, а многих, я готов не спать до утра! Там, на другом конце провода, сразу притихли.

– Майя, вы где? – насторожился в испуге, в нетерпении он.

– Я слышу, слышу вас.

– Так чего же молчите? Вы обещали сеанс. Так, пожалуйста, не мучьте меня, я жду, я готов!

– Всегда готов, как пионер, – хохотнула она. – А между прочим, сеанс, – со значением протянула она по буквам, – на который надеетесь вы, надо еще заслужить.

– Я заслужу.

– Вот и заслуживайте, – проворковала она.

– Майечка, вы сами предложили. Представляете, как мне нужен сейчас, перед тем, что ждет меня завтра, ваш окрыляющий душу и тело сеанс?

– Да, сама предложила, а теперь вот вижу, что зря. Я вас просто боюсь.

– Что, что, что?

– А то! Вы что мне вчера говорили? Что вы завтра обязательно должны победить.

– Я это повторяю вам и сейчас.

– Вот и собирайтесь с мыслями, с силами. Вам сосредоточиться надо, сжаться в кулак. А валить в одну кучу женщин, дела… Согласитесь, это… Несерьезно, не по взрослому это… Не по-мужски.

– Нет, не согласен! – оборвал он ее. – И можно, и нужно! И это вовсе не значит валить все в общую кучу! Надо просто уметь… Человек должен четко себя разделять!

– Знаю я это ваше мужское, простите, мужицкое – разделять! Хотите, сама, без вас это ваше мужицкое скотство тут же определю, назову?

– А ну-ка, ну-ка, давайте, попробуйте!

– Голову, сердце, весь пламень души – все, все, что у вас кверху от пояса, вы без остатка готовы отдать и отдаете, не сомневаясь, все отдаете призванию, долгу, а теперь, в наши бурные перестроечные дни, конечно же, ей прежде всего, перестройке. А вот все, что ниже пояса – это уже лично ваше, этого вы никому – ни-ни-ни – только тем многочисленным женщинам, которые по вашему вкусу, которые вам по нутру. Что, угадала? Разве не так?

– Ну, знаете… Так сформулировать…

– Точно ведь, а? Ну, признавайтесь. Не в бровь, как говорится, а в глаз!

– М-мм… – растерялся Изюмов. – Пожалуй…

– Ведьма, – хохотнула она торжествующе в трубку, – ведьма и есть!

– Может, предречете что-то еще?

– А ведь вы боитесь, что я сейчас к вам приду?..

– Что-о? – возмутился Изюмов. – С чего вы взяли?

– Вы же знаете порядки в гостиницах? Знаете! Вот и представьте себе: я, чужая посторонняя женщина, ночью у вас. Да при необходимости, только кто пожелай… Да такой, скажу я вам, закатят скандал! Дойдет до Кремля! И на всем восстановлении вашем ставьте крест. – И, примолкнув на миг, колдунья с веселой усмешкой съехидничала: – А уж что за ночь нас двоих ожидает… Под дамокловым мечом и страха, и ваших еще незавершенных забот… Думаю, не стоит и говорить. Так что давайте лучше сделаем так. – Изюмов замер, ожидая, что предложит она. – Побеждайте на комиссии завтра, получайте свой партийный билет и возвращайтесь к себе на чудесное Черное море, под яркое солнце, на юг со щитом. И сразу приглашайте меня. Я прилечу. Особенно, – хихикнула она, – если возьмете мне туда и обратно билеты.

– И на свой кошт вас возьму, – поддакнул в жилу ей ВОВа, – и презентик будет еще от меня…

– И какой же?

– А что бы вам подошло?

– Как в любой русской сказке, у меня только три скромных сокровенных желания: это небольшой особняк, последней марки машина, желательно «Ягуар», и беличья шуба. Все остальное я приобрету как-нибудь и без вас.

Похохатывая, на том и сошлись. Она номер телефона, адрес дала. И только тут вдруг призналась:

– А вы знаете, почему я вам не звонила?

– Откуда мне знать? Я же не ведьма, как вы.

– Не могла, не хотела, пока не прочту все ваши повести и рассказы. Читала, не отрываясь, весь день и всю ночь.

– И как? – вырвалось у Ивана Григорьевича.

– Как… Если весь день и ночь, значит, неплохо. Захватывает. Я ведь не ошибаюсь, вы там, по-моему, все о себе?

– В конечном итоге почти все писатели, в основном, пишут с себя, о себе…

– У вас это выходит как-то, ну, интимно, честно, открыто. Встретимся – поговорим, – Примолкла на миг.

– Итак, до встречи на морском берегу. И удачи вам. Завтра у вас ответственный день.

* * *

Этот день надвигался. И даже случайную красоточку из Центрального дома литераторов, оказывается, занимало, что с новым днем ждет его – ВОВу, ветеран, Ивана Изюмова, и вообще, что ждет в ближайшем будущем всех коммунистов, всю Коммунистическую партию. Ивана же это не просто интересовало… с завтрашнего дня, с возвращением в партию станет его личной судьбой. Не сумеет он вместе с другими, такими же, как и он, круто и быстро многое в партии изменить, останется партия той же, что и была, с теми же, что и прежде, руководителями – обманутый ими, а теперь, напротив, одурманенный оголтелым антикоммунизмом народ возьмет, да и на самом деле, как предрекает молодая колдунья, повздернет на столбах всех партаппаратчиков-перерожденцев, а заодно иных и честных коммунистов, в том числе и Ивана Изюмова. И этого одного, казалось, уже было достаточно, чтобы внять призывам Марыськи, жены – отказаться от восстановления в партии. Тем более, что громогласно провозглашенные реорганизация партии и очищение ее рядов покуда и не просматриваются, разговоры одни. И значит, хочешь – не хочешь, а получивши завтра партийный билет, невольно снова вляпаешься в ту же компанию. Нынче ленивый лишь почем зря ее не честит. И все больше таких, которые полагают, что вообще с коммунистами, с коммунизмом напрочь покончено, цели их попраны и дело провалено.

Так и не сомкнул в эту ночь своих глаз ветеран. А в девять – минута в минуту – был уже в приемной Центральной Контрольной партийной комиссии. В длинной и строгой комнате, с богатой ковровой дорожкой и с мягкими стульями вдоль голых стен, собралось уже около десятка апелляторов – сидящих, стоящих, нервно снующих туда да сюда по ковру. Что до Ивана Григорьевича, то тревоги, нервозности он не испытывал, напротив, спокойствие и уверенность, даже горделивую и упрямую дерзость в душе ощущал. Какого черта, не он – они виноваты во всем. И не они ему, а он им делает честь, возвращаясь в изрядно подгнившие и поредевшие за последнее время ряды коммунистов. Так что они теперь перед ним пусть оправдываются. Не он, а они!

– Изюмов! – наконец объявила из-за стола яркая молодая брюнеточка.

Иван Григорьевич вздрогнул (значит, ожидая, все-таки был напряжен), оборотился весь к ней.

– Вы Изюмов? – догадалась по его движению она. – Пожалуйста, вас, – и снова отвалившись точеным легоньким тельцем на спинку мягкого стула, величаво-небрежно указала крашеным ноготочком на черный дверной дерматин.

В пятьдесят седьмом, когда исключали из партии, за такой же, но богаче, из мореного дуба и массивнее, дверью, Ивану открылся просторный, с гобеленами, совершенно пустующий зал. И лишь за бесконечно длинным столом, смещенным чуть к окнам, торжественно восседало, как ему показалось тогда, человек до полста. Вросши в кресло, как в трон, венчал дальний цоколь стола один из виднейших столпов коммунистической партии. И хотя портреты его висели повсюду, Иван не сразу признал тогда главу КПК. Под стеклом, в обрамлении рам выглядел тот моложавым, с открытым энергичным лицом, исполненным творческих сил и стремлений. А тут… Наплывшие один на другой подбородки, подобно ошейникам, подминали высокий тугой воротник, неправдоподобно чернели от краски жиденький чуб и усы, а придавленные веками узкие глазки смотрели не в мир, не на сидевших рядом коллег, а в себя – тяжело и угрюмо.

С ходу схватив это все, тогда еще совсем молодой, всем открытый Иван как-то сразу вдруг ощутил, что напрасно он здесь, что не станет этот, заплывший барским жирком, бесстыдно нашвабренный, упорно видящий только себя, да и все, что двумя рядами по обе руки от него надежно подпирают его, нет, не станут они нисходить до какого-то там, совсем не известного никому Ивана. Не способны они что-либо по чести, по совести, справедливо решать. Им, как и прежде… Да хоть дюжина двадцатых съездов пройдет… Им от Вани, от всех остальных миллионов Иванов нужна только вечная слепая покорность.

Шверник <Шверник Н. М. (1888–1970) – советский партийный деятель. С 1956 г. председатель КПК.> уперся взглядом в себя, то и дело посасывая, давно уже не свои, а вставные зубы и, не стесняясь молчал. Заседание вела сидевшая рядом с ним немолодая уже, с восточным лицом, сухая, словно мумия, женщина. И прежде чем, как и положено, дать слово ведущему дело инструктору, она, чуть коверкая неродной ей язык, негромко, но твердо поставила перед Иваном Григорьевичем один-единственный, но точный вопрос:

– Вы жалеете… Каетесь вы, что писали письмо на цека? Вы забираете назад это письмо?

– Вы спрашиваете, – уточнил, робея, чуть заикаясь, Иван, – отказываюсь ли я от написанного мною письма, раскаиваюсь ли я в этом?

– Да, – подтвердила женщина.

Ответить на это тогда Ваня мог лишь одно:

– Нет, не отказываюсь. Мне не в чем раскаиваться. Я убежден в своей правоте.

Ему было велено выйти. Когда через минуту пригласили опять, тоже ответили: Нет! КПК не находит никаких оснований для восстановления бывшего коммуниста Изюмова в партии.

Теперь же, тридцать три года спустя, за дубовой полированной дверью, Ивану Григорьевичу открылся кабинет раза в три меньше: стол чуть длиннее обычного, за ним, напротив друг друга, с десяток, не более, самых разных людей – поживших уже, средних лет, сравнительно молодых. Среди них три достаточно привлекательных женщины. Председатель, конечно, сидел, как и прежде, у цоколя, однако не в кресле, а тоже, как и другие, на стуле. И совершенно такой же, каким его знали по телеку, по кино, по портретам. Фамилия вот только не русская, странная – Пуго. «Пугало», как слишком уж вольно, однако беззлобно, с добродушным хохляцким смешком прозвала нынешнего председателя КПК Иванова жена-западенка. Впрочем, провожая мужа к этому Пуго в Москву, должно для баланса, справедливости ради, с шуточкой бросила:

– Мужик он, похоже, что надо. И внешне – рост, выражение глаз… А нос… Тебе бы такой! – подкузьмила она. – И вообще… Заметил… Как две капли на одного артиста похож. Этого, как его… Да из Прибалтики…

Вступив в кабинет, Изюмов, конечно, про все – и про нос, и про артиста, и про данное Марыськой председателю прозвище – моментально забыл. Тем более, что только занял свое место напротив него, за столом, как сидевший тут же Градченко встал и начал о нем, своем подопечном, десятиминутный доклад. Однако не прошло и минуты, как Изюмов, тоже вставший со стула, ревниво ловивший каждое слово Геннадия Евгеньевича, вдруг услыхал:

– А надо ли? Может быть, хватит? – слегка нараспев, с приятной нерусской картавинкой прервал инструктора Борис Карлович Пуго. – Я лично знакомился с делом. Есть ли здесь хотя бы один, кто не знаком? Нет? – спросил он так, что все согласно закивали головами. – Тогда пожалеем гостя, тех, кто в приемной нас ждет, а заодно и себя, и перейдем сразу к вопросам, – резким движением крепкого рта, острым прищуром живых серых глаз обратился Борис Карлович к членам комиссии. – Нет возражений? – Все и на этот раз охотно с ним согласились. – Пожалуйста, вопросы Ивану Григорьевичу, по существу.

– Вы где воевали? – спросил Ивана Григорьевича сидевший по правую руку от председателя, еще постарше Изюмова, в глубоких морщинах и не просто седой, а совершенно белый. – Где вы первый немецкий танк подбили? Когда ранило вас?

– Под Моздоком, – ответил, сразу малость пригорбившись и приглушив слишком уверенный голос, Изюмов. – Есть такой городок – Малгобек.

– Так мы с вами вместе, на одном участке сражались! – воскликнул белый, как мел. – Все лето дрались за небольшой городок, – обратился он к председателю. – Немец захватит – мы отобьем. И по новой опять, – беспокойно запрыгал на стуле. – А в партию, – повернулся он снова к Изюмову, – там же вступили, в сорок втором?

– Нет, в Будапеште, когда штурмом брали его.

– Так вот вас куда занесло! А я северней шел. Второй Белорусский – Польша, Пруссия, Померань…

– Два солдата сошлись, – скривив в ухмылке большой прямой рот, переглянулся Пуго с Комиссией. – Да им и суток не хватит!

Заулыбавшись, захмыкали и все остальные.

– Так как, товарищи? Продолжим или будем заканчивать? – поочередно пронзая всех упрямым испытующим взглядом, спросил председатель.

– Довольно… Все ясно и так, – поддержали все наперебой. – С делом знакомы.

– Нет возражений?

Их не было.

И решение приняли. И не так, как тогда: не удаляли просителя, при нем приняли. И тут же, поднявшись, Пуго его зачитал: в партии восстановить, сохранить весь потерянный стаж, а за нарушение в свое время устава, за нанесенный моральный ущерб партия приносит вам, уважаемый Иван Григорьевич, свои извинения.

«Ага! Вот как! – поднялось ликованием в душе у Изюмова. – За мной, за мной значит правда была! Была – и осталась! За мной!»

И как же ему – ВОВе, ветерану, солдату, отлученному на полжизни от партийных, общественных, государственных дел, оболганному и гонимому, загнанному наподобие зверя в горы и лес, отказаться теперь от сладких минут торжества, от своей полной конечной победы? Как? Нет, никак нельзя. Так что сперва торжество, сначала – победа, остальное потом, пусть и самое главное, важное. Все, все потом. А что именно, как действовать дальше, получивши снова партийный билет, этого Иван Григорьевич покуда не знал. Но все больше и больше казалось, что надежнее, лучше всего прежнюю партию распустить и создать на расчищенном месте другую, новую, во главе с совершенно новыми чистыми людьми. Теми, что не запятнали себя ни прежними перехлестами, ни нынешним попустительством, предательством даже. И только тогда никто и ни за что не сможет предъявить новой партии за просчеты предшествующей ни малейших претензий. И останется только одно: ждать и работать – терпеливо, упорно, привлекая к себе все новых и новых сторонников. И настанет момент, непременно придет – и немало из тех, кому коммунисты теперь желанны лишь висящими на столбах, оборотят свой гнев против отступников. Мстительные, оголтелые, жадные до наживы, перевертыши эти из всех щелей ныне прут, лезут и лезут, норовя прибрать к своим рукам все, что было достоянием всего народа, всюду свою корыстную власть утвердить. Утвердят – тогда и зажмут в кулак всех работяг – золотом, ложью, тюрьмой и свинцом. Вот тут-то снова и вспомнят о коммунистах. О тех, что гнили по царским, а то и по сталинским каторгам, на поле брани первыми бросались в штыки, на мерзлую землю – с кайлом и лопатой, словом, насмерть стояли за Государство, за Родину, за народное счастье. И именно для него, для народа, и вместе с ним и воплощали в явь, как могли, величайшую мечту человечества о всеобщем братстве, равенстве и справедливости. Хотели поднять всех людей над грязью мелких страстишек, над повседневным уродливым бытом, над грешной постылой землей, чуть ли не в небеса, не к божеству каждого вознести. И во многом к тому уж приблизились. И вина, и беда их, общая наша беда заключается в том, что не всем эта вера пришлась по нутру, по плечу, что этим – слабакам, иудам, явным врагам многие из нас поверили больше, чем коммунистам, и в итоге, пусть на время, а утратили великую эту мечту. Но есть, есть коммунисты еще – настоящие КОММУНИСТЫ, да просто честные, гордые, смелые люди. И мы вернем еще все. Все достойное, лучшее, вечное… Все, все вернем. И умножим в тысячи раз!

Так Иван Григорьевич чувствовал, думал, стоя перед комиссией, упоенно, почти откровенно торжествовал.

– А как быть с партийными взносами за весь восстановленный стаж? – услышал он женский озабоченный голос. – Ведь тридцать три года прошло, как его исключили из партии. Тридцать три!

– Возраст Христа, в пору распятия, – отметил Борис Карлович Пуго, бросив с лукавинкой взгляд на Изюмова. – Представляю, чего вы натерпелись за эту треть века, – застыл на миг, что-то соображая. Видать, ничего не придумав, спросил: – Как же нам быть?

– Положение требует, – подсказала секретарь, – чтобы взносы были уплачены восстановленным в партии за весь исключенческий срок.

– Да у товарища и денег таких, может, нет! – воскликнул сочувственно председатель. – Вы-то сами на это как смотрите?

– Г-мм, – не сразу нашелся Изюмов. – Если иначе нельзя… Что делать? Придется платить. Хотя… Не я же сам себя исключал. Вы исключили. Ну, ваши предшественники, – поправился он. – Они, наверное, и должны уплатить.

– Резонно, – не сводя упорного взгляда со стоявшего напротив него апеллятора, согласился с ним Борис Карлович Пуго.

– Но я не помню, чтобы когда-нибудь делали так, – забеспокоилась женщина. – У нас просто нет такой расходной статьи.

Начали переглядываться, судить-рядить и все остальные.

Выход предложил сам заявитель:

– Принципиально… По-моему… Следует так, – опустил Изюмов руку на стол. – Взносы за тридцать три года, раз положено, я внесу. Но из денег, что я за это время по вашей вине потерял. – Все мигом примолкли, застыли, и прежде всего председатель. – Ведь исключив из партии, меня сразу же выгнали и из редакции, не давали работать по специальности. Я месяцами, годами нигде работы не мог получить. И не только журналистской, по профессии.

– Минуту, – сразу смекнув, куда это может завести, оборвал Изюмова Пуго. – Партия приняла решение, взяла весь грех за ваше исключение на себя. Взяла! Она даже приносит вам свои извинения. Вот она и уплатит. Долг есть долг. И каждый свои долги обязан сполна отдавать. – И, не лукавя, напрямую спросил: – Вас такое решение удовлетворяет? Все… Особенно это, последнее. Да или нет?

– Да, – не став примеряться, взвешивать выгоды, ответил сразу Изюмов. – Логично, нормально… Благодарю.

И тут, отодвинув в сторону стул, Пуго вдруг двинулся вдоль правого ряда сидевших к Ивану Григорьевичу. Тот едва успел навстречу шагнуть.

– Поздравляю, – сжал руку Изюмову Борис Карлович Пуго. – Партия от вас еще многого ждет. Позавидовать можно. При всем своем возрасте, при жизни, какую пришлось вам прожить, вы вон еще… Надеюсь, – улыбнулся сквозь деловитую хмурость стоявшему перед ним ветерану, – когда-нибудь в одной из своих повестей или романов вы поделитесь с нами секретом, как это вам удалось остаться таким молодым, таким боевым!

Из рецензий мастеров военной прозы и критиков на повесть А. Г. Круглова «Отец»

«Значимость повести Александра Круглова, как мне думается, и в том, что она впитала в себя опыт бывшего воина, и в том, что она написана даровитым человеком, увидевшим войну своими глазами».

С. Баруздин

«… Повесть „Отец“ написана рукой уверенного в себе и литературно одаренного человека. Проблема воинского таланта… очень правильно связана с проблемой сохранения на войне человеческой жизни…»

К. Симонов

«В ней (в повести «Отец») есть кусочек войны, той всамделишной правды, которая может быть добыта лишь ценой авторского опыта, а это всегда ценно в литературе».

В. Быков

«Герой повести, лейтенант Матушкин… ощущает свою человечность как силу, призванную побороть разрушающую, темную мощь войны… За бытовизмом скрываются общие проблемы: человек и война, разумная воля и случай, цель и средства ее достижения».

Г. Филиппов