Текст книги "ВОВа (СИ)"

Автор книги: Александр Круглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Но совсем другое дело, когда танков много, а ты один против них. Один. И будь ты хоть семи пядей, хоть с орлиным глазом во лбу, а вместо нервов у тебя стальные канаты – все равно, в конце концов, оставят они от тебя одно только мокрое место. Пусть и сожжешь половину из них, но остальные вгонят в землю тебя. Такая печальная вот арифметика. И все-таки бывали счастливцы и тут. Да нет, не счастливцы, а мастера! Великие мастера! Ванин напарник, командир второго орудия Казбек Нургалиев, к примеру. Дважды в таких ситуациях брал над стальными ползучими гадами верх. И остался в живых. Куда там Ване было до этого, будто клещ, будто пиявка цепкого, ненавистно-жадного до фашистской крови еще молодого узбека – потомственного коневода, наездника из далекого Таласского Алатау. Косоглазенький, невысоконький и жилистый, он до сих пор так и стоит перед взором Ивана, словно живой, не угасающий с годами упрек: почему он, Ваня, никогда так и не смог, не дорос до него, не стал таким же зрелым настоящим бойцом, необоримым истребителем вражеских танков. Почему? И чем дальше, тем, похоже, острее вонзается в сердце, зовет и зовет своим завидным примером куда-то, к недостигнутым тогда им, Ваней, высотам мужества и мастерства этот страстный, неукротимый сержант. Будто дразнит его: как надо, как должен стоять за правое дело настоящий мужчина, подлинный мастер, каждый честный, уважающий себя человек.

Бугаенко с тревогой, с надеждой смотрел на Изюмова – как тот, переминаясь с ноги на ногу, растерянно морщась и хмурясь, казалось, с трудом собирается что-то сказать. Вот обвел языком обсохшие губы, прокашлялся.

– Все, что я думал, – собрался, похоже он, наконец, – что думаю… Что могу вам сказать… Я написал… Все там, в письме написал, – махнул ответчик на лежащие перед Бугаенко листки побледневшим, занемевшим от волнения лицом. – И я сделал все по уставу… Я ни куда-нибудь, я в цека написал… И другого не мог… И не могу другого написать и сказать. Не могу…

«Опять, опять этот устав, – сразу исказился в лице, поморщился Дмитрий Федотович. – Надо же, как тебя заклинило на нем. Ты еще сам прочитай, что в конце письма написал, да, сам, сам!»

И словно угадав эту его тайную, беспокойную мысль, с места снова поднялся законник. Снял снова очки (видно, мешали смотреть ему далеко), протер глаза – прямо так, без платка, указательным пальцем.

– Кажется, мы все-таки втягиваемся в обсуждение персонального дела, – понял это и он. – Ну, что ж, – вздохнул тяжко, – коль уж так… Тогда уж давайте… Мы просто обязаны прочитать, что товарищ там написал – слово в слово, все до конца.

«Вот и допрыгался, – метнул на Изюмова испепеляющийся взгляд секретарь. – Сам нарывался – и получай…» Зачитать письмо было поручено Колоскову, третьему секретарю. Несмотря на его не по комплекции (грузной и рослой) писклявый, почти ребячий, как евнуха, голос (а может, как раз потому), звучал всегда он резко и ясно и заставлял всех с интересом слушать себя. Потому, наверное, все документы он всегда вслух и читал.

С каждой строкой зал оживлялся больше и больше, а когда Колосков стал читать последний абзац, по существу, призывающий все нынешнее партийное руководство гнать из ЦК в три шеи, он просто утонул в общем возмущенном и протестующем гуле.

– Молокосос! – только замолк Колосков, как сразу же возмутился сидевший поближе к Изюмову, совершенно седой, в генеральской форме, с целой плитой орденских лент начальник городского штаба ПВО. – Жаль, в свое время не довелось тебе, сосунку, попробовать передовой, в атаки ходить, кровь там свою, как другие, пролить. А то бы… Мы на фашистов там… В штыки там… За Родину, за Сталина! Ура-а-а! – вдруг вскричал, слегка даже вскинулся на стуле, грузный, крутой генерал. Хрипнул, закашлялся. Выхватил из кармана огромный цветастый платок. Продул, прочистил, словно нарыв, набухший, пылавший фиолетовым пламенем нос. – Мы там на смерть с именем Сталина шли. На смерть! А ты?.. Не смей мне трогать его. Не смей! Мало, кто что о нем говорит!

– Был, был он на фронте, Мефодий Захарович, был! – возразил со своего возвышения Дмитрий Федотович.

– Тут вы…

– Кто? Он? – не поверил ветеран. – Не надо мне враки на уши навешивать! Я там таких не видал! Там таких мы сразу к стене!

– Говорю, воевал, – чуть погуще пробасил в ответ секретарь. – Это он выглядит так – чересчур молодым. Раньше срока пошел… Сам напросился.

– Может, у генерала-предателя Власова, – уперся вояка. – Или, может, в немецком плену воевал? Это еще надо проверить!

– Проверяли, – поднялся, вытянув руки с блокнотом и ручкой по швам, прошлогодний Ванин знакомец, с пробором на прилизанной голове, подтянутый, собранный. Четко, коротко доложил: – В артиллерийской истребительной части служил, наводчиком, командиром орудия. В плену не бывал. Ранен. Имеет награды.

– В партию на фронте вступил, – поспешил дополнить и Бугаенко. – Во время сражения за Будапешт.

– Да как же он так? – казалось, пуще еще вскипел генерал. – Там за Сталина, а тут пулю в спину ему! Отступник, выходит, предатель.

– Правильно!

– Он на все руководство… На партию руку поднял!

– Чего его слушать? – понеслось с разных сторон. – Надо кончать!

– Успокойтесь, товарищи, успокойтесь, – внушительно возвысился опять над столом Бугаенко. – Сами потребовали – вот и прочитали письмо. Ну и что? За битого, как говорится, двух небитых дают. Человек он еще молодой, все у него впереди.

«Молокосос, сосунок, – шилом вонзилось в Ванины сердце и мозг генеральские, со злобной слюной худые слова. – Пороха, значит, не нюхал. У Власова воевал… Сталина, видишь, предал. Смотри, как он за этого… за тирана, диктатора… Голову мне готов оторвать, – вонзил в мундир, в красневшие ярко лампасы негодующий взгляд. – Будто ни съезда не было, ни всех этих газетных статей, ни этого последнего документа цека. Будто лично его вышвыривают из мавзолея, из истории, из памяти… Да, это его, его… Всех, всех вот таких надо из партии гнать. Всех!» – И в ослеплении, в гневе, сам не ожидая того от себя, вдруг так и выпалил, так и сказал:

– Это вас надо из партии гнать. Вас! Вместе с ними со всеми! – бросил рукой Ваня вверх, в потолок – куда-то далеко-далеко. И каждому, всем было ясно, кого он имеет в виду.

Генерал замер, затих. Ошарашенно пожирал Ваню выпученными, налитыми кровью глазами, наконец процедил:

– С тобой, – ткнул он пальцем в ответчика, как штыком, покрутил, покрутил еще им (как делал, наверное, в схватках, еще в гражданскую, с беляками). – С тобой все ясно! – повернулся к сидевшему неподалеку от него – знакомому Вани, прилизанному, с клеенчатым ярким блокнотом. – Думаю, вам им надо заняться. – И, обращаясь к Бугаенко, ко всем, заявил: – Гнать его надо из партии, вон!

И понеслось, понеслось с разных сторон:

– Да он нашей партии враг!

– Такому не место среди нас!

– Исключить!

Бугаенко снова поднялся, вырос над всеми. Пытался еще образумить сидящих, к сдержанности призвать. Но они ни в какую. Подождал, подождал, глядя в глубь по рядам. И махнул безнадежно рукой.

– Кто – за? – прогудел в притихшем тотчас же зале его не то густой баритон, не то бас. Частокол вскинутых рук.

– Кто против?

Хотя бы один руку взметнул. Ни одного.

– Кто воздержался?

Двое: горнопроходчик, Герой Соцтруда и прокурор. Только они.

Все похолодело, будто распалось у Ивана внутри. Будто не стало его – как неживой. Но только на миг, на минуту одну. И тут же словно взорвалось все в нем: да как же так? Господи. Почему? И чем более недоумевал, не соглашался с тем, что здесь сейчас с ним стряслось, тем исступленнее вглядывался во все еще искаженные лица сидевших, в чуть растерянные и все-таки непреклонные глаза Бугаенко, в надменно застывшую, налитую кровью генеральскую рожу.

«Нет! Это же чушь! Я дальше пойду! – все круче и круче вздымалось у Вани в груди. – Правда на моей стороне, на моей! Как и в войну: наше дело правое – враг будет разбит, победа будет за нами! Вот увидите, восстановят меня».

И так за последние месяцы, недели и дни уверовал Ваня в нее – в эту правду, так истосковался, изболелся душой по послесъездовской, прежде неслыханной нови, что уже не пораженно, не униженно, нет, а победительно окинул взглядом весь зал и, повернувшись спиной к нему, со вскинутой вверх головой решительно, резко шагнул, схватился за ручку двери и дернул ее на себя.

И последнее, что он услышал, когда захлопывал дверь за собой, это слова Бугаенко:

– На коленях, на брюхе будешь ползать передо мной! На брюхе! Запомни! Корку хлеба просить ко мне приползешь!

* * *

Руки их, в мужском коротком приветствии, сжались, оба взглядами так и вцепились один в одного.

«Лет на двадцать моложе меня. И не зажравшийся – поджарый, сухой. И ишь какой еще жгучий брюнет, – по-писательски тренированно, с лету схватывал столичного аппаратного "гуся" провинциальный тертый Иван. – И, похоже, совсем не чинуша, открытый вроде, простой».

Хозяина же в госте поразило другое. Хотя и догадывался, что встретится не с дряхлым – при палочке, с лысиной, без зубов стариком, но нежданная его молодцеватость, легкость движений, вся вольная манера держаться были явно не по летам, впрочем, как и по-мальчишечьи вихрастая, почти по самые плечи пышная шапка волос (при полнейшей их белизне), да и такой же «молодежный» наряд: в сплошных карманах и молниях «вареная» джинсовая пара, кроссовки цветастые, как попугаи, и весь в блестящих металлических бляшках широкий ремень.

Модно, удобно, возможно, даже красиво, но слишком уж непривычно для казенной торжественной строгости центрального партийного органа.

«А впрочем, – смекнул Геннадий Евгеньевич Градченко, – художник, писатель, свободный лесной человек… Будь другим, наверное, теперь не был бы здесь».

Указал гостю на стул, уселся и сам. И то, ради чего он, Иван Григорьевич Изюмов, бросив все: работу над новой книгой, прелести летнего приморского юга, молодую жену, в купейном удушье отмахал две тысячи верст, а сидевший напротив старший инструктор центрального контрольного органа партии почти полгода собирал о нем всяческий материал – это, наконец, началось.

Высокопоставленный любезный хозяин протолкнул приветливому гостю по дубовой глади стола толстенькую тяжелую папку, откинул цветную обложку на ней. Открыл заштемпелеванный конверт, под ним, схваченный скрепкой, и само рукописное письмо – все в ярких красных карандашных пометках, с такими же надписями на полях.

Глаза Ивана Григорьевича так и впились нетерпеливо и жадно в им же самим когда-то выведенные и уже полузабытые строки письма высшему партийному руководству и побежали, побежали по ним. И хоть сдерживал себя, старался не поддаваться нахлынувшим воспоминаниям, чувствам, все-таки нет-нет да и скорчится на его закаменевшем лице невольная злая гримаска, дернется нервно щека, а то и исторгнется вдруг из груди какой-то невнятный сдавленный звук.

Закончив читать, Изюмов на минуту застыл, отвалился на стуле всем телом назад. И вдруг заносчиво выпалил:

– А что… Такое письмо… Даже теперь… А уж в ту пору тем более… Да оно хоть кому сделает честь!

Такого откровенного дерзкого заявления от апеллятора, даже этого чего только не нахлебавшегося за свою жизнь ветерана, Геннадий Евгеньевич не ожидал. Уставился чуть поражение в него.

И тут зазвонил телефон.

– Повторите, не понял, – поплотней прижал трубку к уху Градченко. – А-а, Юрий Игнатьевич, – и тут же, прикрыв ладонью микрофон, шепнул заговорчески Ивану Григорьевичу: – Ваш коллега по несчастью, земляк ваш. Еще в первые дни перестройки, почуяв, должно быть, что власти его подходит конец, этот один из видных предводителей города устроил двум своим дочерям по квартире, а сыну – машину, гараж, да в придачу и престижный – вдоль побережья Европы – льготный круиз. Спешил. Сделал все грубо, топорно. И город про это прознал. Взбунтовался. И ловкача с треском вышибли с занимаемой должности. А открылись другие грехи – и из партии вон.

Но только сейчас, став невольным свидетелем телефонного разговора, Изюмов узнал, чего его земляк, оказывается, все это время добивался восстановления в партии – писал, звонил, даже в КПК, в Москву приезжал.

– Когда квартиры вернете? – кричал (конец рабочего дня, линия перегружена) Геннадий Евгеньевич в трубку. – Пора! Все сроки прошли, Юрий Игнатьевич!

С другого конца провода что-то ответили.

– Сперва все верните. Все! – бесцеремонно оборвал далекого собеседника Градченко. Послушал. Обрезал опять: – Какие гарантии, Юрий Игнатьевич! Вы что!.. Уши вянут, слушая вас!

С четверть часа канючил из южного края страны липучий ловкач-апеллятор.

«Четвертную, если не больше, – мелькнуло с издевкой у Изюмова в голове, – на этот пустой разговор перевел. – Но тут же вспомнил, где бывший исполкомовец просиживает нынче штаны. – Кровные, что ли? Держи карман шире. Небось из рыночного управления, из нового своего кабинета звонит».

Бросив трубку, Градченко обтер платком шею, лицо, раздраженно мотнул головой.

– И такой вот рвется назад. Да на пушечный выстрел к партии таких нельзя подпускать! На пушечный! По мне… Будь моя воля… Да я бы! – инструктор, казалось, едва удержался от мата. Взглянул на часы. – Сколько времени у нас с вами отнял. Вот что, Иван Григорьевич. Сделаем так. Вы можете… Ваше право всю эту гору бумаг, – опустил он руку на папку, – хоть целый день… Желаете, можно и завтра… Сидите, знакомьтесь… Потребуется, предоставлю вам кабинет. В общем, как пожелаете. – И тут же инструктор подумал: «Нет, голову на отсечение, не должен, не станет ковыряться он в дохлых бумажках, канцелярию всю эту листать. Нет, не тот человек мой подопечный».

При виде увесистой кипы казенных бумаг, конечно, у Ивана Григорьевича шевельнулся червь любопытства: чего, мол, там накропали о нем? Возможно, даже такое, чего о себе он не знает и сам. Но теперь тратить на это свое и чужое драгоценное время, вроде бы недоверие проявлять… Да нет, не стоит… И по дубовой полированной глади стола отодвинув решительно папку обратно инструктору, бросил:

– Письмо свое… Дело другое… Прочту. Успел позабыть. А это… Увольте.

У Градченко даже вспыхнули довольно глаза, даже щеки легонько зарделись сквозь редкую у москвичей, а у него почти южную летнюю смуглость. Выходит, правильно подопечного своего оценил. Коли в малом, с. частным поступком предугадал, то не ошибся, скорее всего, и в его общей оценке.

– Не будете, значит, с папкой знакомиться? Ну и прекрасно, – довольно потер он ладонями. Подтянул бумаги поближе к себе.

«Ну и Алка, – шевельнулось удовлетворенно в сердце инструктора, – сразу с ходу суть усекла, главное в нем поняла. Недаром прониклась симпатией к этому ветерану».

Усевшись под Новый год с дочерью и женой за стол, уже поддавши слегка, Градченко не смог не поделиться своим впечатлением от только поступившего тогда в КПК заявления коммуниста Изюмова.

Алка (на пятом курсе, считай, готовый уже дипломат) загорелась, ознакомившись с ним. А прочтя через месяц-другой и первые ответы на запросы отца, пораженно воскликнула:

– Да тут же все ясно, папа! Чего еще проверять?

– Проверять надо всех и всегда, – приподняв недовольно очки, одернула дочку благоразумная, острожная мать. – На бумаге они все хороши. А отвечать придется отцу.

А когда Алка прочла еще и сборник повестей и рассказов Изюмова, то лишь с издевкой спросила отца:

– И вы еще не восстановили его! Ну так он будет дурак, если согласится теперь вернуться в вашу позорную гнилую компанию.

Не один месяц миновал с того дня, а пригласили Изюмова в КПК только теперь. И вот приехал, напротив сидит.

– Лично у меня, Иван Григорьевич, – начал инструктор, – по моей, так сказать, линии никаких вопросов, претензий к вам нет. Надеюсь, нет их и у всех остальных, кого нам надо пройти. Да и у вас к ним?

Изюмов согласно кивнул головой.

– Тогда, значит, к заму. Он ждет, – и жестом пригласил Изюмова за собой.

– К заму? А к председателю, к Пуго? – зная по прессе из всей КПК только его, забеспокоился Иван Григорьевич. – Заявление я лично ему направлял…

– Да, к заму сначала, – подтвердил Геннадий Евгеньевич и набрал короткий, трехзначный номер внутреннего телефона. Доложил в трубку, что готовы явиться. – Есть, – ответил, а Изюмову приказал: – Пошли.

Не один десяток просителей, наверное, пропустил через себя старший инструктор Комитета партийного контроля Градченко. И, догадываясь, каким трепетным чувством бьется, конечно, сейчас сердце его подопечного, сказал ему доверительно, просто:

– Живой, скажу я вам, умный мужик, – кивнул он куда-то за дверь. – Из бывших обкомовских секретарей. – И пояснил: – У нас почти все сейчас новенькие. Как ушел… Верней, как ушли отсюда Соломенцева, переменился почти весь аппарат. Пригласили из института, с кафедры сюда и меня. Физик, ученый, так сказать, я.

Пока шли коридорами – первым инструктор, след в след за ним гость, Изюмов разглядывал легко передвигавшуюся перед ним, довольно стройную, со вскинутой головой, среднего роста фигуру. С этим, думал Изюмов, ему повезло: короткий, деловой, даже приятный получился у них разговор. Интересно, каков тот, другой, что их встретит сейчас?

Оказался совсем непохожим на первого: старше намного, как оглобля, худосочный и долгий, глаза из-под линз огромных, словно колеса, очков глядят выпученно, застекленело. Только увидел гостя, вышел сноровисто из-за стола, приветливо руку подал.

– Рассаживайтесь, – показал хозяин кабинета на стулья возле стола. Выждав, покуда уселись, обратился к Изюмову: – До этой минуты только по документам, по фото вас знал, а теперь вот визуально. – Удовлетворенно вскинул слегка головой, – Что касается меня, то извольте, – и улыбаясь, с готовностью доложил о себе: фамилию, имя, отчество, должность и звание. И вдруг спросил: – Это вы с собой сияние такое нам привезли? – ткнул длинной костлявой ладошкой во двор, за окно. Там вовсю ярилось, жгло сквозь стекло по-южному знойное, совсем не московское июльское солнце.

Изюмов шутливо поддакнул, а очкастый признался:

– Если и дальше так пойдет, к вам, на Черное море нынче я не ездок, лучше возьму отпуск – и на охоту, – лихо махнул он рукой в дальнюю даль.

– Тоже, как и вы, страстный охотник, – счел нужным вставить, показав на коллегу, Геннадий Евгеньевич. – Знали бы, как он завидует вам!

– Да, страх как хочется плюнуть на все, да и забиться подальше от этих каменных стен – на озеро, в лес, в глухомань! – заспешил заверить и сам заместитель. – Мечта всей моей жизни – егерем стать!

– Так в чем же дело? – не растерялся, тут же нашелся Иван Григорьевич. – Сотворите тоже что-нибудь, чтобы вас исключили из партии или сами бросайте все, да и к нам. Вакансию для вас как-нибудь уж найдем. А то и к себе могу взять.

– В подпаски, так сказать, в подъегеря, – усмехнулся тоскующий по вольнице зам.

– Могу и я к вам в подпаски, а вы надо мной, – расщедрился моментально Изюмов.

– Э-э, милый, – вздохнул откровенно, чуть ли не с болью, видать, вконец изнывший в каменных стенах столичный партаппаратчик. – Для меня это все из сферы фантастики, фата-моргана, – и неопределенно, мечтательно покрутил пальцем в сторону потолка. – Ладно, попрожектерствовали, порасслабились малость и хватит. Приступим к нашим тяжким обязанностям. – Вздохнул, посерьезнел, собираясь с мыслями, жиденький, сивый загривок ладошкой затер. – Значится, так, – изрек многозначительно он. – Ваше осуждение Сталина, его приспешников, многих установленных ими порядков, понятно мне, особенно сейчас, в перестройку. Я о другом… Один-единственный у меня к вам вопросик. Только один! – огромные бесцветно-водянистые глаза из-под линз, как прицелом, поймали Изюмова, уставились неподвижно в него. – У вас там, в вашем письме, есть о венгерских событиях. Помните? – и так как Изюмов слегка задержался с ответом, предложил: – Могу напомнить. Вы там пишите…

– Не надо, – прочитав в кабинете у Градченко это свое роковое письмо, Изюмов не нуждался в напоминании, – благодарю, мне сейчас дали возможность вспомнить его.

– Прекрасно. Теперь представьте себе, что на комиссии какой-нибудь провокатор задаст вам вопросик, – хитро усмехнулся очкарик. – Возьмет да и спросит: почему вы, по сути, контрреволюцию тогда поддержали? А-а? Ну и что вы на это ему?

– А то же, что и тогда! – без раздумий, решительно отрезал Изюмов.

Заместитель, да и инструктор, сразу убрали улыбчивость с лиц.

– А поконкретнее, – обеспокоенно спросил заместитель.

– Конкретней? Пожалуйста! – и на это был у ветерана ответ. – Тогда, в Будапеште вспыхнул бунт. Настоящее народное восстание. Наро-о-одное! – протянул подчеркнуто он. – А что касается контрреволюции… Так не надо сваливать все на нее. Она, контрреволюция, этим восстанием лишь попыталась воспользоваться.

– Да, завидная, скажем прямо, уверенность. Очень завидная. Мм-да-с, – задумался зам. – А я, грешным делом… Три десятка лет… Больше прошло… А я вот все еще не решил для себя, что же там было тогда. Насколько я знаю, и сами венгры окончательно не решили пока. Чубы теперь у них там вовсю в этом споре трещат. А уж нам-то, сторонним… Надеюсь, вы согласитесь, все в этом мире так сложно, противоречиво, что однозначность просто недопустима порой.

Иван Григорьевич кивнул: разумеется, кто же станет это оспаривать? А заместитель продолжил:

– Так, может быть, исключим, хотя бы на предстоящей комиссии, всякую резкость, категоричность, максимализм? Они нам не помогут сейчас. Или я, может, не прав? Чрезмерного ожидаю от вас?

Он, конечно, был прав – и Ивану Григорьевичу пришлось согласиться.

Потом зам выражал удивление, как это прибалтийские партийные лидеры ухитряются свою принадлежность к КПСС сочетать с совершенно противоречащими ее решениям, уставу, программе заявлениями, а в последнее время даже и демаршами, политическими акциями.

– Уж коли ты в партии, – не какому-то далекому там прибалту, а, конечно же, лично ему, апеллятору, Ивану Григорьевичу Изюмову, внушал настойчиво зам, – то изволь и решения ее выполнять. Критикуй, спорь, убеждай… На здоровье, пожалуйста, если что-то не так. Но только пока не дошло до решения. А решили все: наступай на горло собственной песне, выполняй, что велит большинство! На этом, видать, основном своем тезисе он и подвел беседу к концу. Поднявшись со стула, еще о юге, о море, об охоте спросил и, пожимая на прощание руку Изюмова, с грустной усмешкой признался:

– А за предложение ваше тоже егерем стать – спасибо. Вот храбрые, молодые нам на смену придут… Куда деваться? Не отлеживать же бока на печи. Тогда прямо к вам. Вот уж когда наброжусь! С собачкой с легавой, с ружьем! Не жизнь, а малина! Завидую вам! – Казалось, так и вырвет сейчас из себя: мол, вам-то зачем лезть снова в петлю? Нашли свое счастье – там и держитесь, не бегите от него. Я лично все бы отдал за ваш лесной рай, за свободу, за это величайшее счастье слиться с природой, с небом, с землей.

* * *

Вечером, завалившись в гостиничном номере прямо в одежде, в носках на постель, Иван Григорьевич, перебирая в памяти прожитый день, острее всего переживал именно эту, не раз вырывавшуюся вдруг из самой души ответственного партаппаратчика, глубинную глухую тоску. Ну кого хоть раз не грызла она, эта тоска – по земным, по водным, по небесным просторам, по волюшке-воле, по подспудно томящейся в каждом из нас первозданности нашей, обуздываемой нами лишь до поры. И словно бы для того, чтобы его, ветерана, ВОВу (как порой с издевкой называла его молодая жена), в какой уже раз испытать на верность природе, извечному в нас искушению, на тумбочке у окна зазвонил телефон.

Нет, он ее не забыл. Расставшись, не раз вспоминал, покуда торчал в КПК. Приходила на ум и здесь – по возвращении в номер гостиницы. Но ожидание грядущего дня, предстоящей высокой комиссии невольно отодвигало ее на второй, третий план, не давая думать о том, что она могла бы ему с собой принести, чем одарить. И потому, когда Иван Григорьевич приложил трубку к уху, он не сразу сообразил, что это за женщина может звонить ему здесь, в чужой, без всяких связей, незнакомой Москве. А смекнул – тотчас снова увидел все так, как сложилось в первый же вечер его приезда в столицу: Курский вокзал, издательство и редакция, затем ЦДЛ… Восхищенно листая в книжной лавке Центрального дома литераторов только что изданный сборник своих повестей и рассказов с изрядно приомоложенным и приукрашенным его портретом, он едва справлялся с бившей его от макушки до пят трепетно-сладостной дрожью. Тут же велел отсчитать десяток книжек, возбужденно затолкал их в портфель. Из нагрудного кармана вырвал пачку «зелененьких» – только полученной в совписе части положенного гонорара, бросил пару купюр на стойку. Тут-то и подоспела она – миниатюрно-точеная, в вызывающе модном костюмчике, напряженно-взведенная, как тетива, как курок, – под личиной девичьей небрежности.

– Можно поздравить? – вскинув льняными кудряшками и поддразнивая всей своей, в самом расцвете и умело подчеркнутой нарядом и красками, прелестью, метнула она в него проникновенно-стреляющий взгляд.

– Не можно, а должно! – тут же отозвался всем своим счастьем и щедростью автор. Неожиданно ей подмигнул, даже залихватски-азартно цикнул вдруг языком. Он, редкий в ЦДЛ гость, заглядывающий сюда раз-другой в пятилетку (лишь когда выпадало что-либо тиснуть в Москве), моментально, с лету почуял, что за девица предстала вдруг перед ним, всю остро-дурманную, слепо-бездумную потребность ее потереться здесь, в толчее мировых знаменитых имен, одним с ними воздухом накоротке подышать, не говоря уже о том, чтобы хоть как-то, на каких угодно условиях (лучше, конечно, своих) сблизиться с кем-то из них, тэт-а-тэт побывать. Увы, в литературные звезды Иван Григорьевич так и не вышел. Но писателем самовитым, милостью Божьей себя (как, впрочем, и каждый, вооруженный пером) ощущал, хотя и не числился в членах союза (изгоев до перестройки и близко не подпускали к нему). К тому же при всем своем зрелом, а для многих в такие годы уже даже старческом, возрасте, он относился к себе, как к вполне еще молодому, во всех отношениях достойному (несмотря на отдельные осечки и промахи) самых что ни на есть распрекрасных красоток. И, словно чуя все это за ним, не чурались его и они, во всяком случае, не шарахались в сторону от его морщин и седин и нередко соглашались вступать с ним в игру, не всегда, впрочем, доводя ее до конца, как, случалось, и он, проявляя, коль припекало, естественные осторожность и гордость.

Спрятав деньги, едва защелкнув на запоры набитый своими сборниками до предела портфель, Иван Григорьевич легко и просто представился:

– Изюмов… Иван.

– А полнее, по отчеству?

– А зачем? Чем плохо – Иван? Можно и Ванечка.

– Можно, конечно. Глядишь, и дойдет, – усмехнулась она. – Но пока подождем. Итак, для начала хотя бы, пожалуйста.

– Вот это теплее уже – для начала, – и ткнув кулаком себя в грудь, он окончательно сдался: – Иван свет Григорьевич.

– Ну, а меня можете Майя.

– Майечка, значит.

– Можно и так.

– Так вот, милая Майечка, по-моему, самое время обмыть, – прихлопнул он ладонью пузатый портфель и мотнул пепельной шевелюрой наверх, где находился буфет.

– Лучше в подвальчик тогда, – взяла она осторожненько его под локоток. – Там поуютнее, – и потянула Изюмова по лестнице, а за нею – по узкому, длинному, словно кишка, коридору.

От коньяка, от вина и даже от шампанского она отказалась

– Я – экстрасенс, – торжественно, без тени смущения объявила она. – К тому же мне еще предстоит сегодня сеанс. Да и вообще, как вы знаете, мы – медиумы, ведьмы и колдуны совершенно не пьем. Наша оболочка, наши чувства и дух должны быть совершенно свободны, чисты. Так что простите. Разве что пригублюсь, – и, звякнув своим наполненным до предела бокалом о полный его, предложила: – За ваш новый роман! – покосившись при этом густо-синими, с живым юным блеском глазами на припертый к панели портфель. – Надеюсь, одну-то подарите мне?

– Что за вопрос? Простите, я так и хотел! – поставив на место бокал, поспешно качнулся Изюмов к портфелю. – Тут пока только повести. Роман впереди.

– Хорошо, когда у человека, тем более у мужчины, все впереди.

– Почему именно у мужчины?

– А женщина, – задорно вскинула она свой точеный крохотный носик, – не в пример мужчине, интересна не будущим, а пережитым, былым, а мужчина напротив…

– Вот как! – настороженно пригляделся Иван Григорьевич к изящной, не по возрасту мудрой колдунье. – Вы-то… Ну, сколько вам? Ну, едва за двадцать перевалило. Так что опыт, пережитое не очень обременяют-то вас?

– Так я вам и призналась, – интригующе хохотнула она. – Во всяком случае мне до вас ой как еще далеко! Этим, кстати, вы и привлекательны мне. Терпеть не могу сосунков. То ли дело самостоятельный, зрелый, мудрый мужчина.

«И его кошелек, тем более, как сейчас, набитый до отказа зелененькими», – не без лукавинки подумал Изюмов. И щедро, размашисто подписал – «С пожеланием счастья, от всей души…»

Узнав, по какому основному, главному поводу провинциальный писатель явился в Москву, очаровательная юная ведьма округлила глаза:

– Все нынче в перестройку, из партии, а вы в нее… Как бабочка на огонь.

– Почему на огонь? – поинтересовался Изюмов.

– Ой, дойдет до гражданской, вас, коммунистов, первыми потащат к столбам.

– Так уж сразу и потащат… Да и не дойдет до гражданской.

– Когда люди голодны, обозлены и снова хотят завладеть тем, что в свое время у них отняли большевики…

– Вы о частной собственности, что ли? – оборвал Иван Григорьевич заговорившего на актуальную тему доморощенного, с макияжем, с великолепными локонами и формами политика.

– Да, да, о ней. Я знаю умных, солидных людей – они горой за нее.

– И я знаю этих людей, – чуть повысил и обострил голос Иван Григорьевич, – вернее, таких людей! И это, возможно, и есть одна из главных причин, почему я завтра снова буду в КПК. Я тоже за собственность, но не в одной-единственной форме. Что касается частной собственности, то она, увы, не только панацея, бальзам, как теперь стали доказывать многие, но и яд. Как только к ней – к частной собственности – бесконтрольно, на всю катушку вернется и СССР, основной бастион социалистической практики и идей, частнособственнические инстинкты, стихия во всем грешном мире снова, как и до Октября, разбушуются еще безобразней, во всю свою мощь. Так что, красивая и милая моя, не так тут все однозначно. Как бы без прежнего противоположного начала – собственности государственной, общенародной в качестве главной – не ввергнуть в эгоистический грех и разбой не только себя, но и весь мир.

– Это лишь вам, простым смертным, так представляется, – чуть заносчиво, высокомерно вскинула она на Изюмова свои густо-синие, здесь, в полутемном подвальчике, казалось, цыганские, жгуче-черные глазки. – Экстрасенсы видят все дальше и глубже…