Текст книги "Амальтея (сборник)"
Автор книги: Александр Бачило
Соавторы: Анатолий Шалин,Виталий Пищенко,Евгений Носов,Игорь Ткаченко,Владимир Клименко,Владимир Титов,Михаил Шабалин,Василий Карпов,Олег Костман,Александр Шведов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)
Рассказчик, размышляя о спасительной роли общепринятых правил поведения, считает, что они так же необходимы, как правила уличного движения, при всей условности тех и других. “Все эти условности, – замечает рассказчик, – воспитываются в нас с детства и привычным кодом укладыватся в сознании.
У Тима Маркина такого кода не было.
Не потому, что он правила отрицал. Он о них просто не думал. Он вообще мало думал о вещах, которые не мог сунуть под микроскоп”.
Под “обычным кодом” рассказчик подразумевает, конечно же, нравственные правила. Их отсутствие означает выключение человека из общественных связей. И всем ходом событий автор подтверждает: если любой человек не должен ставить себя вне общества, то тем более это относится к ученому.
Увидев банку с новой культурой бактерий, рассказчик спрашивает Маркина:
“– За каким дьяволом ты ее вывел? Зачем она тебе понадобилась?
– Зачем? – удивился Тим. – Да ни за чем. Просто занялся, от нечего делать… Занятная получилась бактерия?”
Есть расхожее выражение – “любопытство не порок, хотя и недостаток”.
Оказывается, любопытство, если оно становится единственным побудительным стимулом деятельности ученого, может из разряда простительных человеческих слабостей переместиться в графу тягчайших преступлений.
Конечно же, развитие науки остановить нельзя, и чаще всего ученый не может предсказать практических последствий своего открытия. Писатель имеет в виду другое: деятельность ученого налагает на него повышенную ответственность перед обществом, перед человечеством. Именно этот вопрос поставлен в рассказе “Бактерия Тима Маркина”.
А если ученый вполне сознательно противопоставляет себя людям? Чем талантливее такой ученый, тем более он опасен – вот мысль, которую несет рассказ “Злой волшебник”. В рассказе затронуты и проблемы научного поиска, и новаторства, без которого этот поиск невозможен. Сам “злой волшебник” Полянский говорит коллеге:
“– Вы шли по тому же пути, что и я. Даже впереди меня. Вы были рядом с открытием. Не заметили его потому, что проверяли свои предположения старыми законами. А они – прокрустово ложе вашей мысли. Вы сами убили вашу идею еще в зародыше. Но я пошел дальше…” -
Открытие Полянского сделало его властелином “необъяснимой страшной силы сказочного джинна. И могущество его по-сказочному велико. Но… мозг Полянского не вынес страшного напряжения, что-то сдвинулось в его сознании, подавило все гуманные начала, и ценность человеческой жизни превратилась для него в ничто…”
Так М.Михеев рисует еще одну ситуацию, связанную с возможностями науки и ответственностью ученого перед людьми.
И не только перед людьми, но и перед любым живым существом – к такому “расширению темы” подводит рассказ “Машка”. “Героиня” рассказа, имя которой стало его названием, – обычная корова, научившаяся, благодаря открытию Аркадия Ненашева, не только думать, но и выражать свои мысли.
С первых же страниц рассказа автор противопоставляет две позиции.
Ненашев считает: “Не дело ученого решать моральные проблемы. Его не хватит на все. Его дело – поиск. Он ищет новое, делает открытие. А люди потом пусть сами разбираются: гуманно его открытие или нет. Это занятие философа или писателя”.
Коллега Ненашева, от имени которого ведется повествование, возражает Ненашеву: “Мы столько натворили на планете, и все с позиции науки и прогресса, что порой уже и сами недовольны результатами своей лихорадочной деятельности. Я не противник поиска, конечно, человек не может стоять на месте, он всегда идет вперед, ищет новое, повинуясь извечной потребности своего ума. Но современному человеку уже мало быть умным. Ему пора стать мудрым. Особенно если он ученый и работает на переднем крае науки. Настоящий ученый сейчас обязан быть гуманистом…”
Аргумент Ненашева – “ученый не виноват, что мир так неустроен и любое изобретение можно использовать и на благо и во вред” – бесспорен.
Свои доводы и у оппонента: “Когда народы мира составят дружную семью, всякое открытие будет только на благо.
Пока мир напоминает бочку с порохом, ученый не должен изобретать спичку.
– А что он должен делать? – спрашивал Ненашев. – Работать дворником?
– Изобретать огнетушитель, – говорил я”.
Вряд ли существует однозначная оценка такой альтернативы – слишком много привходящих обстоятельств возникает в каждом отдельном случае. И, думаю, прав М.Михеев, доверяя читателям самостоятельно делать выводы из рассказа, в котором с несомненной художественной убедительностью рассматривается один из возможных вариантов решения.
Заслуга писателя в том, что он чутко уловил и выразительно обрисовал отношение Ненашева к окружающему миру – отношение, недопустимое для человека вообще и вдвойне недопустимое для ученого. Что лежит в основе поступков Ненашева?
Все действия Ненашева предопределены его убеждением в самоценности научных открытий, в праве ученого попирать все нравственные категории, если, по его мнению, они мешают поискам истины.
Пожалуй, мое обвинение Ненашева в попирании нравственных категорий неточно: Аркадий Ненашев уверен, что никаких общечеловеческих ценностей не существует, а если о них и говорят, то… мало ли о чем можно болтать?
Оттого-то рассказчик (нет сомнения, что его позицию всецело разделяет и писатель) возмущен тем, что корова, которую Ненашев получил законным путем и которая по всем статьям подходит для его экспериментов (“У нее спокойный характер, – поясняет Ненашев, – отлично сбалансированная нервная система, не склонная к неврозам, хорошие тормоза”), остается для Ненашева неодушевленным предметом, хотя она мыслит и чувствует по-человечески.
Ненашев особенно ценит у Машки “хорошие тормоза” – “это очень важно – хорошие тормоза, – у Машки могут возникнуть всяческие нежелательные эмоции”.
Какова же позиция рассказчика (и автора)? Что вызвало негодование рассказчика?
Прежде всего то, что Ненашев “так и назвал их: “нежелательные эмоции” – те чисто человеческие чувства отчаяния, безнадежности, которые неминуемо появятся у Машки, когда она начнет понимать, что она такое есть и что ее ждет в будущем. Примерно те же самые “эмоции” появились бы у Ненашева, если бы он каким-то злым чудом вдруг получил рога, копыта и хвост и, превратившись в корову, понял бы, что отныне его место в коровьем стаде, что, хотя он продолжает думать как человек, мир человеческих радостей для него потерян навсегда”.
Неслучайно этот мотив человеческой тоски, которая обуяла Машку, усиливается от страницы к странице. Машка просит Ненашева разрешить ей посмотреть кино: “мне надоело радио. Мне надоели детские передачи. Я хочу смотреть кино. Почему ты не пускаешь меня в клуб?
– Тебе нельзя в клуб, глупая.
– А я хочу…
Ненашев поморщился и выключил дешифратор (аппарат, “озвучивавший” мысли Машки – Ю.М.). Динамик замолк. Слышно было жалобное помыкивание Машки. Я уже не понимал, что она говорила. Она смотрела на Ненашева, должно быть, на что-то жаловалась, в ее глазах стояла человеческая тоска”.
Когда возникает вопрос о дальнейшей судьбе Машки, Ненашев с завидной беззаботностью отвечает:
“– Ну… Я еще не думал. Отправлю ее в зоосад.
– В зоосад принимают только животных.
– Ах, ты опять про это.
– Да, опять про это.
– Тогда выстроим Машке отдельный павильон, она того заслуживает. Самая знаменитая корова в мире, подумай! Журналисты будут брать у нее интервью. Будут снимать в кино.
– А Машке это понравится?
– А чего ее спрашивать? Вот еще новости”.
Так нарастает противостояние между Ненашевым и его оппонентом. Ненашев не хочет, не может согласиться с тем, что Машка уже не корова.
“– Опять!.. Тогда что же она такое? Человек?
– Не человек, но существо, наделенное разумом, поэтому и не животное, в прямом понимании слова. И не важно, что у нее рога и копыта, и внешний облик так отличен от человеческого. У нее – разум! И по всем законам она требует такого же отношения и внимания, как к человеку…”
Здесь парадоксальность ситуации как нельзя лучше служит уточнению мысли. Дело не в юридическом обосновании данного казуса – корова, мыслящая и чувствующая, как человек. Центр тяжести здесь в другом: в ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ ОТНОШЕНИИ ко всему живому, тем более мыслящему и разумному.
Но как раз это для Ненашева – пустой звук, эфемерность, нелепость. Единственное, что может его заставить изменить свое отношение к Машке, – угроза юридической ответственности, а не отвлеченные рассуждения о совести, человечности.
Но юридическую сторону дела Ненашев уже продумал – и, как следовало ожидать, пришел к выводу о правомерности своих действий: “У меня есть документ, в котором подписью и печатью удостоверяется, что вместе с избой и надворными постройками, с усадьбой в пять сотых гектара мне принадлежит также корова белая, с рыжими пятнами, по кличке “Машка”. По всем существующим законам я являюсь хозяином этой коровы и волен использовать ее, как мне заблагорассудится. Могу ее доить, могу заколоть на мясо. Тем более могу провести над ней опыты, во имя науки. Вот и вся моя юридическая ответственность. Я закона не нарушил, и судить меня не за что”.
Так – в соответствии с логикой, которой ученый владеет хорошо, – Ненашев не оставляет камня на камне от обвинений, опирающихся на статьи и параграфы законов.
Что же касается общечеловеческой морали, то, как уже говорилось, ее для Ненашева не существует.
Уже были поводы обращать внимание на мастерство Михеева-психолога. И в этом рассказе есть немало эпизодов, в которых сказалось умение писателя проникнуть в чувства своего героя, постичь образ его мыслей. Очень наглядно это проявилось в такой сцене. Ненашев просит своего оппонента: “Я сегодня Машку накормить не успел… Может быть, пройдешься с ней в лесок, на травку. Тебе все равно, где гулять, а ее одну я выпускать не решаюсь. К тебе она хорошо относится. Даже спрашивала. Вот только поговорить тебе с ней не удастся. Дешифратор не работает, батареи сели… Да вы и без дешифратора друг друга поймете. Коровам, говорят, тоже свойственно сентиментальное восприятие мира. Родство душ, а?”
Говорят, что в каждой шутке – доля правды. В этой шутке Ненашева, с его точки зрения, – все правда. Сочувствие к Машке – это глупая сентиментальность. Издевка над человеком, к которому он обращается с просьбой, – не только проявление его ироничности, но и его цинизма: ему в высшей степени безразлично, что думают о нем другие. А его просьба – Ненашев в этом уверен – все равно будет выполнена из-за сочувствия к Машке.
Рассказ завершается трагически. Даже “хороших тормозов”, на которые уповал Ненашев, не хватило Машке, чтобы удержаться на краю пропасти, разверзшейся перед нею по воле Ненашева. Так, по мысли автора, почти неизбежно будут завершаться ситуации, возникшие потому, что ученый преступает законы нравственности, обязательные для всех.
В рассказе “Машка” есть мотив, заставляющий вспомнить книгу “Дорога идет на перевал”. Это – мотив любви к братьям нашим меньшим, мотив уважения ко всем проявлениям жизни. Такова еще одна прочная нить, связывающая произведения М.Михеева, написанные им в разные периоды творчества.
Нельзя пройти мимо нескольких маленьких рассказов, в которых писатель, используя излюбленный им прием “а что будет, если…”, задумывается об экологических проблемах, которые – он в этом убежден – неминуемо встанут перед человечеством. Рискуя повториться, замечу, что эти рассказы писались в то время, когда термин “экология” был знаком очень немногим.
Сегодня, когда уже на международном уровне речь об экологии среды обитания напрямую связывается с экологией человеческой души, многие оценки М.Михеева без натяжки можно назвать пророческими.
Характерен в этом отношении рассказ “В Тихом Парке”. Этот Тихий Парк описан в самых идиллических тонах: “планировка его была самая старомодная – кусты, узкие аллеи, цветочные клумбы, удобные покойные скамейки. Не было ни стереомузыки, ни танцевальных кругов, ни спортивных площадок. Только фонтаны на перекрестьях аллей; тонкие струйки воды опрокидывались в бассейны с мягким шелестом, который не нарушал, а, наоборот, подчеркивал тишину”.
Такая благостная картина сразу рождает в душе желание оказаться в этом Тихом Парке, вдохнуть свежесть влажного воздуха… но следующая фраза потрясает – потрясает не всплеском чувств, не выкриком, а очень спокойной интонацией, какая подходит для сообщений самых обычных и заурядных: “Как и все остальные парки, он был пластмассовый”.
Конечно же, техника будущего – на высоте. Это не та пластмасса, из которой в наши дни производят новогодние елочки. “Все было сделано на Заводе декоративного искусства, по эскизам художников-декораторов из специальной, запрограммированной саморастущей пластмассы”.
Дело в том, что “из городских жителей только древние старики еще смутно помнили, как выглядели живые цветы… Но таких людей осталось уже мало, и посетителей парка вполне устраивали искусственные растения, которые казались более красивыми, чем настоящие…”
Да, парк был отличный – тем более, что эти искусственные цветы “могли складывать и распускать свои чашечки и даже пахли… ароматные эссенции изготовлял завод прикладной синтетики… Были цветы, которые распускались только по ночам, лепестки их флюоресцировали в темноте – этого уже не могли делать живые цветы”.
Так воспеваются поначалу возможности техники будущего. Даже песок на аллеях – “пластмассовый, из упругого пылеотталкивающего метабистирола”.
Конденсаторы очищали и облагораживали воздух.
За всем этим хозяйством следят два робота.
Конечно, есть в парке и живые люди – притом влюбленные. И здесь мы, читатели, получаем возможность понаблюдать за этой парой, услышать ее разговор.
“Ветви искусственного кустарника нависали над их головами. Она протянула руку, подергала за листок, хотела оторвать и не смогла.
И сказала тихо:
– Прочная…
Он тоже потрогал листок и сказал еще тише:
– Да, полимерная пропиллаза… предел разрыва шестьдесят кг на квадратный миллиметр.
– Это не пропиллаза, – робко возразила она. – Это – дексиллаза. Пропиллаза гладкая, а эта – бархатистая.
Он не понял:
– Какая?
И смутился.
– Бархатистая, – повторила она. – Ткань была такая – бархат, мягкая и пушистая.
– Пропиллаза тоже бывает пушистой… когда в основе дихлор-карболеновая кислота.
Она потупилась:
– На карболене пропиллазу не запрограммируешь… – и тут же добавила радостно: – Хотя можно поставить усилитель Клапки – Федорова…”
Но вот влюбленные выяснили все технические подробности – “и говорить опять стало не о чем”. После мучительного раздумья – какую теперь выбрать тему для беседы – он спрашивает ее о вчерашнем концерте цветомузыки. Она огорченно сообщает любимому:
“– Играли желто-розовую симфонию в инфракрасном ключе Саввы Ременкина.
– Хорошо?
– Не знаю… Видимо, у меня спектр зрения сдвинут в сторону фиолетового восприятия, за четыреста миллимикрон… Я ничего не поняла. Люди вокруг улыбались, а мне было грустно… Я думала, что ты придешь…”
Эта беседа, в которой лирика перемежается с иронией, а грусть смешана с радостью встречи, завершается робким вопросом девушки:
– Ты меня любишь?
Но он не может ответить – ведь “это слово, как я помню, выражает общее состояние…”
“– Вот и вырази свое общее состояние.
– Я не знаю, как сказать”.
Юношу трудно винить – старинными словами он не хочет выражать свое сегодняшнее, сиюминутное чувство, а собственных слов у него нет. И хотя в конце концов он, по мнению девушки, произнес слова “почти как у Диккенса”, читателю хочется пожалеть этих людей, легко владеющих технической терминологией и столь далеких от непосредственных человеческих чувств.
Разговору влюбленных есть аналогия – по соседней аллее, беседуя, идут два робота – “он” – РТ-120, и “она” – ЭФА-3.
ЭФА, услышав слово “любит”, интересуется, что оно означает. РТ сомневается, доступно ли это слово пониманию его спутницы. Остроумно и насмешливо воспроизводит автор диалог роботов, пародийно похожий на беседу влюбленных.
Рассказ завершается еще одним диалогом – маленькая девочка идет за мамой к остановке автобуса и замедляет шаг у цветочной клумбы.
– Мама! Можно мне сорвать цветочек?
– Что ты, разве его сорвешь. Он там крепко держится.
Девочка помнит рассказы своего 105-летнего деда и спрашивает:
– А как же раньше рвали цветы?
Мать объясняет, что это было давно.
“– Когда я вырасту большая, я обязательно найду цветы, которые можно будет рвать.
– Не выдумывай глупости! – ответила мама”.
Писатель нарисовал искусственный мир, в котором нет живых цветов и естественных чувств, где роботы (это – при всей любви М.Михеева к умным и добрым машинам!) в бессилии щелкают предохранителями, пытаясь постичь значение слова “любит”, где люди не знают новых слов о любви, а старые давно отбросили, где желание ребенка сорвать цветок – не что иное, как обыкновенная глупость.
Картины этого искусственного мира – страшная в своей обыкновенности и обыденности антиутопия. Так М.Михеев предупреждает об опасностях, которые могут подстеречь людей, если будут преданы забвению заботы об экологии природы и экологии человеческих душ.
Повесть “Год тысяча шестьсот…” стоит несколько особняком среди других произведений М.Михеева. Написанная в 1985 году, она в равной степени может быть отнесена и к жанру детектива, и к жанру фантастики – в ней причудливо переплелись приметы того и другого, да еще с добавлением черточек авантюрного средневекового романа, поскольку герои рискуют жизнью, чтобы возвести внебрачного сына испанского короля Филиппа Четвертого на трон его отца.
Действие повести происходит в двух временных измерениях – в конце XVI века и в наши дни. Главные ее герои – иркутская студентка Ника Федорова и московский студент Клим Соболев, оба мастера спорта (первая – фехтовальщица, второй – боксер) – приехали на Кубу для участия в Универсиаде. Совершая в свободный вечер морскую прогулку, они оказываются гостями владельца старинной яхты, и после таинственных приключений попадают в год тысяча шестьсот…
Здесь-то и разворачиваются главные события повести: наши молодые современники попадают то в руки испанских пиратов, то к голландским купцам, то к работорговцам, отчаянно сражаются в многочисленных поединках – Ника на рапирах и шпагах, а Клим использует свое мастерство боксера. В цепи их приключений – участие в придворной интриге во имя помощи принцу, освобождение рабов-негров, избавление плененных шведов и русских от неволи и рабства, путешествие на Ямайку, в флибустьерский город Порт-Ройял, который – Ника и Клим это знают из курса истории – должен быть уничтожен землетрясением 1692 года. Последнее их приключение – возвращение на Кубу наших дней, а затем – поездка в Новосибирск с целью рассказать автору о своей одиссее в пространстве и во времени.
Эта повесть написана с таким молодым задором, с таким безоглядным удальством, в ней так прихотливо смешались краски прошлых веков и наших дней, поступки людей давно прошедших времен и оценки наших современников, что самым фантастическим кажутся не приключения героев, а то, что вихрь головоломных сюжетных пируэтов возник по воле автора, перешагнувшего за восьмой десяток.
Снова – в какой уже раз? – приходится вспоминать признание М.Михеева: “мое детство прошло под кокосовыми пальмами… среди звона шпаг и пиастров и грохота мушкетных выстрелов”. Теперь в эту романтическую страну приключений писатель ведет юных. С какой целью? Тут и дань романтике, которая так нужна отроческим душам, и мысль о том, что мы вознесены на высоту временем, в котором нам выпало жить (именно поэтому Ника, владея мастерством современной фехтовальщицы, играючи побеждает самых отчаянных рубак-пиратов). Тут и раздумья о том, как незаметно для людей, но властно время кладет на разум и души свой отпечаток (вспомним, что и Клим, и Ника испытывают своеобразное “давление” времени, в которое попали, и порой сами удивляются собственным словам и поступкам).
Временами в повести (еще один стилистический пласт?) ощущается легкая пародия на “романы приключений”, и это придает чуть заметный юмористический оттенок всему, о чем писатель рассказывает щедро, заразительно – и с неизменной улыбкой.
МИХАИЛ МИХЕЕВ ПИШЕТ ДЕТЕКТИВЫВсе-таки удивительно складываются писательские судьбы! М.Михеев сейчас хорошо известен среди самых широких читательских кругов в первую очередь как автор детективов и – почти в такой же степени – как “фантаст” и “приключенец”. Конечно, по-прежнему популярна его стихотворная сказка “Лесная мастерская”, его “школьные” повести, с которых он начинал свою литературную работу, но следует задуматься: по каким причинам на первый план вышел Михеев – автор детективов.
Первый – и естественный – ответ может быть и таким: детектив – один из наиболее демократических литературных жанров, книга “на все вкусы” от младших школьников до академиков. Детектив, как правило, по чьему-то меткому выражению, “обречен на успех”. Конечно же, причастность к созданию произведений столь популярного жанра влияет на популярность самого автора.
Согласимся с такой точкой зрения, но сделаем лишь одно примечание: множество детективов, вызвав при появлении всплеск читательского интереса, вскоре оказались в числе прочно забытых. А детективы М.Михеева неизменно вызывают пристальное внимание читающих.
Второй – не менее естественный – ответ таков: детектив, будучи литературным произведением, может быть, как все произведения, хорошим или плохим.
Успех детективов М.Михеева побуждает внимательно вчитаться в них и попытаться определить их суть.
Детективные повести М.Михеева “Запах “Шипра” (1976), “Сочинский вариант” (1981), “Поиск в темноте” (1988) образуют трилогию, связанную единством центральных героев и сюжетом (“Запах “Шипра” и “Сочинский вариант” были изданы отдельной книгой как повесть с общим названием “Хищники” в 1981 г.). Все три повести объединяет прежде всего главный персонаж – лейтенант Евгения Сергеевна Грошева, инспектор милиции. Впрочем, “объединяет” – не то слово, Грошева, выполняя порученное ей задание, рассказывает о том, что она видит и слышит, описывает встретившихся ей людей. Таким образом, три повести – это три монолога Грошевой, которая по приказу милицейского начальства и по воле обстоятельств попадает в компании, участники которых, как правило, живут не в ладу с законом и с опаской поглядывают на тех, кто стоит на страже закона.
Когда писатель, чьи произведения пользуются успехом, сворачивает с проторенного им за долгие годы пути, возникает вопрос: чем обусловлен этот поворот?
В данном случае объяснение, думается, найти нетрудно. М.Михеев всегда тяготел к острым сюжетам, к неожиданным поворотам стремительного действия. Искусство строить сюжет он проявил и в своих “школьных” повестях, и в приключенческих, и в фантастике. “Очередь” была за детективом, где сюжет играет особую роль.
Детектив требует резкого противопоставления персонажей – и, следовательно, конфликта, который можно назвать непримиримым: не может быть мира между блюстителями Закона и нарушителями его.
В годы, когда даже объективное изображение негативных сторон жизни расценивалось как попытка “очернить наши великие победы и достижения”, возможность исследовать теневые явления фактически оставалась только у авторов детективного жанра – можно было если не анализировать их социальные причины, то хотя бы называть такие явления, как, скажем, наркомания, а изображение хапуг и расхитителей было молчаливо признано допустимым, когда речь шла о разоблачении преступников.
Это обстоятельство, надо думать, тоже нужно учесть, размышляя о выборе писателя.
М.Михееву всегда были близки романтические по своему жизневосприятию люди. Неслучайно дорогие ему персонажи восхищаются героями Джека Лондона, в большинстве произведений писателя-сибиряка прославляются натуры цельные и мужественные, увлеченные своим делом, готовые во имя высокой цели на борьбу, на жертвы. Другими словами, М.Михеев любит оптимистов, верящих в успех, в победу, да и сам является человеком, убежденным в торжестве светлого и доброго над темным и злым.
И по этим причинам, можно утверждать, М.Михеев пришел к детективу: ведь детектив построен на действиях людей смелых и энергичных, проницательных и наблюдательных, которые, как правило, добиваются успеха в поединке со злоумышленником (или злоумышленниками) и тем самым помогают восстановить справедливость. Раньше или позже преступление будет разоблачено, порок наказан, а истина станет очевидной.
Вот такая “запрограммированность” детектива как жанра тоже “устроила” М.Михеева.
Наконец, писателю хотелось рассмотреть проблемы, которые давно привлекали его.
Вспомним: в фантастическом рассказе “Злой волшебник” рассказчик в состоянии аффекта наносит Полянскому удар, оказавшийся смертельным, и тем прекращает его преступления. Что вызвало негодование рассказчика? Он сам объясняет это: “…ценность человеческой мысли превратилась для него в ничто”. Это – в произведении фантастического жанра.
А в авторском послесловии к “Хищникам” М.Михеев размышляет о причине многих преступлений и приходит к выводу, что немало зависит от личности преступника: “…примитивный интеллект привлекают только примитивные “радости”: уличные приключения и, конечно, водка. Люди подобного рода не имеют представления о ценности человеческой жизни – это понятие им недоступно: чтобы постичь его, сам оценщик должен обладать духовным богатством”.
Обратим внимание на дословное повторение: и там, и тут идет речь о “ценности человеческой жизни”. Следовательно, к тревожащим его мыслям писатель обращается, используя возможности разных литературных жанров.
А теперь вернемся непосредственно к трилогии М.Михеева.
Верный своим принципам выбора литературного героя, писатель обратился к фигуре очень неоднозначной. Это – не случайность: именно особенности биографии своей героини с первых же страниц подчеркивает автор. Впрочем, с этого начинает сама Евгения Сергеевна Грошева, неизменно выступающая повествователем на протяжении всей трилогии – в “Запахе “Шипра”, “Сочинском варианте” и “Поиске в темноте”: “Моя биография в личном деле, наверно, тоже производила странное впечатление: “отец – лейтенант милиции, погибший при исполнении служебных обязанностей; мать – торговый работник, осуждена по статье 93 “прим” на восемь лет заключения в колонии строгого режима…”
Грошеву мучит сознание того, что бездумное отношение к жизни сделало ее соучастницей воровства. “Я… жила на ворованные деньги, мое неведение не было для меня оправданием. Я поняла, что не смогу больше ни учиться, ни работать в торговой сети. Что для искупления моих вольных или невольных грехов у меня в жизни осталась одна дорога… Подполковник Свиридов помнил моего отца. Меня приняли в школу милиции”.
И вот, имея за спиной незавершенную учебу в Торговом институте и окончив школу милиции, Грошева приезжает в Новосибирск.
Желание избежать стереотипов, “типичных ситуаций” заставляет М.Михеева и его героиню испытывать в условиях, далеких и от стереотипов, и от “типичных ситуаций”.
Грошева должна – таков замысел ее начальника полковника Приходько – “изнутри” узнать темные дела работников управления торга.
Здесь перед автором встает непростая задача. Вряд ли читателю будет симпатичен персонаж, который с целью завоевать доверие подозреваемых должен выдавать себя за другого. Да и не просто персонаж, а центральный положительный герой, глазами которого читатель видит все события.
Сознает это автор, сознает это и сама Грошева.
Полковник Приходько доверительно делится с Грошевой своими опасениями: “Я увидел вас и понял, чего мы здесь не учли. Вашу внешность.
Здесь я растерялась уже окончательно.
– Да, вашу внешность, – продолжал полковник Приходько. – Вы – молодая симпатичная женщина. И эту вашу порядочность можно разглядеть за километр. И вам будет трудно. Значительно труднее, нежели мы все здесь думали, когда отрабатывали наш план”.
Чтобы “переработать” свою видную за километр порядочность, Евгения Грошева, познакомившись с работниками торга, не отказывается от всякого рода “междусобойчиков” и вечеров – доверие новых знакомых надо завоевывать.
Здесь Грошеву ожидает еще одна неприятность – Петр Иваныч, ее сосед по квартире и душевно близкий ей человек, с укором посматривает на молодую женщину, когда она, распив по служебной необходимости несколько рюмок, возвращается домой. Желая серьезный разговор с Петром Иванычем свести на шутку, Грошева, по ее же признанию, “опустилась до дешевого остроумия”.
Она казнит себя за неловкость по отношению к Петру Иванычу, и у нее вырывается доселе затаенное опасение: “Не хватало, чтоб и в его глазах я выглядела пьющей бабенкой. Выбранная мною линия поведения несла непредвиденные потери”.
Потом возникнут трудности другого плана – Грошева едва не выдала себя на допросе у следователя Заплатовой, когда шел допрос по поводу смерти Вали Бессоновой. А Грошева не имеет права рассекретить себя перед кем бы то ни было без разрешения полковника Приходько.
Появляются и опасения, как бы махинаторы не распознали роль Грошевой в их разоблачении – они могут связать ее появление на базе с тем, что милиции стали известны злоупотребления работников торга.
И все-таки больше всего мучают Грошеву мысли о двойственности ее положения: по общепринятым нормам то, что она делает, непорядочно – если ограничиться столь мягким определением.
Ее мысли получают новое направление, когда она приходит к выводу, что Валя Бессонова была убита – кого-то очень пугала возможность разоблачения.
Вот это обстоятельство и придает всему, что должна делать Евгения Грошева, совсем другое освещение: “Если раньше я порой испытывала неловкость от необходимости притворяться, кого-то выслеживать, то сейчас делала это с полной убежденностью, понимая, что другого пути к решению задачи у меня просто нет.
Я находилась среди людей, которые были не только ворами, но которых можно было подозревать и в убийстве. Они могли украсть у общества не только деньги, но и человеческую жизнь”.
К этим размышлениям Грошевой примешиваются и душевные муки – может, если бы она предугадала ход событий, Валя Бессонова осталась бы в живых? “Как бы ни были логичны утешения полковника Приходько, я обвиняла только себя и мучилась от ощущения своей вины”.
Так постепенно меняется точка зрения Евгении Грошевой на ее собственную позицию и, соответственно, самооценка ее действий. Не менее важно, что эту эволюцию претерпевает и точка зрения читателя: автор убедительно показывает общественную необходимость того, что делает Грошева для разоблачения преступной шайки.
Заключительная глава повести “Запах “Шипра” называется “Огонь на себя”. Это заглавие оправдано: как на фронте в экстремальных условиях герои вызывали огонь своей артиллерии на себя, так и Грошева решается на смертельно опасный шаг – она идет на прямой разговор с одним из преступников, чтобы вынудить его на признание.
