Текст книги "Время летних отпусков"
Автор книги: Александр Рекемчук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
3
От Унь-Яги до железной дороги без малого сто километров. Поезд на юг в 16.05. С билетами нынче трудно – отпускная пора. Нужно загодя добраться до станции. Светлана решила выехать в восемь утра.
Запыленная, как мучной куль, «Победа» появилась под окнами ровно в восемь.
– Велели в контору заехать… – сообщил шофер Федя.
– Зачем?
– Не знаю. Попрощаться, может?
– Со всеми как будто простилась.
– Не знаю. Велели заехать, – повторил шофер.
– Что ж, хорошо… Но вещи возьмем с собой, чтобы потом не возвращаться. Откройте, пожалуйста, багажник.
В разинутую пасть багажника затолкали чемодан. А корзину с продуктами и коробку с широкополой соломенной шляпой Светлана положила рядом с собой, на сиденье.
Поехали. После весенней распутицы на дороге, где в ту пору всякий раз буксовали колеса автомашин, остались выбоины. Теперь выбоины засохли, окаменели, образовав волнообразное полотно. Меж этих волн и ныряла теперь «Победа», то зарываясь носом, то задирая кузов.
Беспросветная туча пыли застилала ветровое стекло. То ли впереди них шла еще какая-то машина, то ли до сих пор не улеглась пыль, взметенная колесами «Победы», когда она ехала сюда. Пыль проникала во все щели сухая, душная.
Нынешний июнь начался без осадков. Сушь. А лета все равно не чувствуется. Безоблачное небо не сине, а белесо – его застилает мутная поволока. Дуют северные ветры – протяжные и не то чтобы холодные, но мертвящие. Так и стоят под ветром березки: тощие, сквозные, с копеечной мелочью листьев на ветках. Острые, как бивни, травинки, несмело проклюнувшиеся к свету, бледны, как ростки картофеля. Папоротники в ожидании настоящего тепла все еще смотаны тугими клубочками. Холодно, сухо, пыльно.
Светлана вспомнила Танькино письмо: «Вода в море теплая, вылезать не хочется… Сейчас цветут магнолии…»
Откашлялась: першило в горле от пыли. Провела по ресницам ладонью – и на руке остались пыльные полосы,
«Еще четыре дня пути…» – подсчитала она.
Машина остановилась возле приземистого, вытянутого здания. Над входом трепетал на ветру выгоревший флажок, а у входа висела исчерченная мелом доска показателей.
Здесь помещалась контора Унь-Ягинского промысла.
В комнатенке, перегороженной барьером, было пусто. За этим барьером обычно сидела Танька, разыгрывая на «олимпии» бойкие пассажи. Но сейчас комнатенка пуста. Спеленатая холщовым чехлом «олимпия» покоится на шкафу.
Светлана помедлила у двери с табличкой «Зав. промыслом». Потом, приоткрыв дверь, спросила:
– Можно?
Обычно она открывала эту дверь не медля и не спрашивая: все-таки старший геолог – не постороннее лицо на промысле. Но сейчас она чувствовала себя посторонней. Уже не у дел. Отпускница.
В кабинете, кроме Брызгалова, оказался Таран – заместитель управляющего трестом «Печорнефть». Грузный, большеголовый мужчина. Лицо и голова его обриты до блеска, и поэтому особенно выделяются глаза – темные, живые, умные.
– Здравствуйте, Светлана Ивановна, – протянул он ей руку, – садитесь…
Сам Таран сидел за письменным столом Брызгалова. А Брызгалов – поодаль на стуле.
Кое-где основательно привился служебный этикет, согласно которому нижестоящий руководитель, принимая вышестоящего, уступает ему свое место, а сам пристраивается сбоку припека, гостем. Обычай нелепый и стыдный.
Но в данном случае (и Светлана это сразу поняла) такая дислокация таила более суровый смысл. Брызгалова отстранили от должности, и самолюбие уже не позволяло ему садиться на место, с которого его сместили. «Неужели Таран будет заведовать нашим промыслом?» – от этой внезапной догадки Светлана ощутила робость и тревогу.
Эта тревога возникла в душе, как смутный отголосок давнишних, уже минувших тревог.
Собственно говоря, никаких тревог не было. Ничего не было. Но все-таки что-то было.
После окончания Московского нефтяного института имени Губкина Светлана Панышко получила направление в трест «Печорнефть». Здесь ее поначалу определили в отдел главного геолога – сочинять инструкции, вычерчивать схемы. Она оказалась первой и единственной женщиной среди трестовских геологов. Как потом выяснилось, сослуживцы за глаза величали ее «геологиня».
С Иваном Евдокимовичем Тараном, заместителем управляющего трестом, у Светланы сложились отношения деловые, ровные. Иногда он приглашал ее для консультации по вопросам, касающимся геологии. Сам преподал ей немало дельных практических советов. Сидели за одним столом на производственных совещаниях. По вторникам занимались в кружке английского языка – в тресте изучали английский и китайский.
Вот и все. Ничего не было… Или что-то было?
Не раз во время этих служебных разговоров и совещаний Светлана ловила на себе взгляд его глаз – темных, живых, умных. Взгляд, исполненный ласки.
Ей был приятен этот взгляд. Она ждала его, хотя и не искала.
По каким-то едва уловимым признакам Светлана догадывалась, что Таран все время ощущает ее присутствие, знает и помнит о ней, даже если на нее не смотрит. Каждый свой жест и каждое сказанное слово он как бы оценивал со стороны – с ее стороны…
Что-то все-таки было.
Странно подшучивала над Светланой жизнь. Рано расцветшая, пышная ее лебединая красота еще в пору школьных увлечений и потом, в институте, отпугивала сверстников, сверстники ухаживали за всякими пигалицами, малявками. А на Светлану заглядывались мужчины старше ее. Иногда – гораздо старше ее. Настоящие, видные, мужественные мужчины. Всем им был присущ один-единственный общий недостаток: они были женаты.
Они уже были женаты, и Светлана презирала их за это. Но еще больше презирала она себя, когда оказывалось, что ей и самой нравились некоторые из этих «женатиков».
Она умела отвадить их – решительно и спокойно и мягко. Не чиня обид. Никому. Кроме себя самой. Но тогда ей было восемнадцать. Тогда ей было двадцать. Тогда ей было двадцать три…
Ей минуло двадцать семь, когда, через полгода работы в тресте, Таран вызвал ее и спросил:
– Светлана Ивановна, у вас нет желания… перейти на другую работу? Куда-нибудь на промысел. Поближе к производству… Для вас, молодого инженера, это будет очень полезно, а?
Таран не отрывал взгляда от бумаг, разложенных на его столе. Листал эти бумаги с хлопотливой сосредоточенностью, с какой обычно ищут то, чего найти нельзя.
– Может быть, вам нужно подумать? – предложил он.
– Нет, зачем же, – растерянно улыбнулась Светлана. Затем добавила: – Я и сама хотела просить об этом…
Так трестовская «геологиня» оказалась старшим геологом Унь-Ягинского промысла.
– Садитесь, Светлана Ивановна, – повторил Таран. Сейчас он тоже смотрел на нее с живостью и лаской. Но этот взгляд теперь был попросту дружелюбен, свободен и открыт.
«Ничего не было! – решила Светлана. – Значит, Иван Евдокимович будет заведовать нашим промыслом? Ну и очень хорошо».
– Вот что, Светлана Ивановна, – сказал Таран, придется вам с отпуском повременить… Отложить придется ваш отпуск.
– Как? – не поняла Светлана. – Ведь я уже в отпуске. С сегодняшнего дня…
– Отменим. Поедете позже.
– Но почему?
Иван Евдокимович развел руками.
– Так сложились обстоятельства… Вы же знаете, что Николая Филипповича… переводят на другую работу?
Он мельком взглянул на Брызгалова, будто ища подтверждения своим словам. Брызгалов кивнул, с усилием улыбнулся.
– Да, переводят… – продолжал Таран. – А старший инженер на курорте. Лечится после операции, когда вернется – неизвестно… Мы, конечно, будем искать нового заведующего. Уже ищем. Но оставлять промысел без руководства нельзя. Нельзя ведь, а?
Светлана обомлела. Так вот оно что!.. Отпуск ее не состоится – это уже не вызывало сомнений. Но, судя по всему, дело оборачивалось круче. Она не могла не догадаться, куда клонит разговор Таран. Трудно было не догадаться.
– Значит, вы решили назначить меня заведующей промыслом? – напрямик, с завидным простодушием осведомилась Светлана.
– Временно, только временно! – замахал руками Таран. – До прибытия нового начальства. Или же до возвращения старшего инженера…
– Я поняла, Иван Евдокимович. Я отказываюсь замещать заведующего.
Таран поморщился страдальчески:
– Светлана Ивановна, голубушка, но кто же, кроме вас? Посудите сами: Кузьминский после операции – отозвать из отпуска не можем. Николай Филиппович… ну, словом, Николай Филиппович срочно уезжает на Джегор. Остаетесь вы, единственная.
– Но ведь я не промысловик. У меня другая специальность, я геолог…
– Вот-вот! – обрадованно подхватил заместитель управляющего. – Геолог-промысловик. Именно то, что требуется.
Светлана усмехнулась.
«Промысловая геология – тоже промысел, но не геология». Еще в институте услышала она впервые это присловье, в котором явно сквозило пренебрежение. Будущие геологи-поисковики, геологи-разведчики свысока поглядывали на геологов-промысловиков, которым предстояло работать на уже разведанных площадях.
Да, эта отрасль геологии не имела ничего общего с романтикой брезентовых палаток, дальних странствий и опорных скважин. Соответственно – она не сулила радости больших открытий. Здесь иное: письменный стол, карты, сводки и нежаркий спор уважаемых коллег…
– Иван Евдокимович, вы пригласили меня, чтобы спросить, согласна ли я замещать заведующего промыслом? Я вас правильно поняла?
– Нет, вы неправильно меня поняли. Я вызвал вас, чтобы поставить в известность, что приказом по тресту ваш отпуск отменяется и вы назначаетесь временно исполняющей обязанности заведующего промыслом.
– А-а, – протянула Светлана. – Уже есть приказ?
– Сегодня напишем.
За окном, густо покрытым пылью, все еще бормотал включенный мотор «Победы». И хотя в этих местах бензина не жалели («чего жалеть – сами делаем!»), шофер Федя, надо полагать, психовал помаленьку, досадуя на затянувшееся прощание старшего геолога с сослуживцами. Дорога скверная, того и гляди опоздаешь к поезду…
Таран подошел к окну, поглядел на автомашину. Сказал:
– А я, пожалуй, на вашей машине вернусь в трест. Свою в город отправил на техосмотр. Можно?
Не оборачиваясь, продолжал смотреть в окошко.
Николай Филиппович Брызгалов будто и не слышал. С отрешенным видом сидел он поодаль стола и, пригнув голову, забавлялся: то сложит ладони – то разнимет, сложит – разнимет… До того он увлекся этим интересным занятием, что даже не расслышал вопроса, заданного заместителем управляющего.
– Так машиной вашей можно воспользоваться? – повторил Иван Евдокимович. – Мне всего на полтора часа… Или занята?
Светлана Панышко недоуменно покосилась па Брызгалова. Повела плечами.
– Пожалуйста, Иван Евдокимович, берите, – разрешила она. – Только… там на сиденье коробка: осторожней, не сомните…
Таран, быстро обернувшись, рассмеялся. Кажется, он был страшно доволен. Чем?.. Подошел к Светлане, обеими своими ручищами пожал ее руку.
– До свиданья, всего хорошего! Буду навещать…
Стал прощаться с Брызгаловым. При этом снова озабоченно нахмурился:
– Светлана Ивановна, я вас очень прошу как можно быстрее принять дела у Николая Филипповича. Ему нужно торопиться на Джегор. Сегодня и приступайте. Договорились?
Таран вышел. «Победа» под окошком конторы заворчала, фыркнула и рванулась с места, взметнув клубы сухой пыли.
4
Светлане было нетрудно догадаться, почему Иван Евдокимович просил торопиться с принятием дел и почему Брызгалов столь поспешно уезжал на Джегор, к новому месту работы.
Делалось это, несомненно, из соображений такта. Да, Брызгалова сняли: провинился человек – и сняли. Но Николай Филиппович Брызгалов заведовал Унь-Ягинским промыслом почти пятнадцать лет. Корнями сросся – прочно. И расставание с хозяйством, возведенным его многолетним трудом, не могло не быть тяжким для Брызгалова. Кроме того, Николай Филиппович был болезненно самолюбив, и не следовало на долгое время оставлять его в двусмысленном положении отстраненного от должности руководителя на глазах всего коллектива, на виду всех окон.
Пусть едет на Джегор. Пусть поработает рядовым инженером. Там, в кипении дел, в нелегких полевых условиях, среди сотен незнакомых людей, у него не станет времени вспоминать о своем крушении, некогда будет бередить раны уязвленного самолюбия.
Так, очевидно, решили в тресте. Да и сам Николай Филиппович прямо-таки рвался на Джегор.
– На Джегор…
Это сейчас, когда над крышей конторы прогрохотал и растаял свист лопастей тяжелого вертолета, он значительно поднимает палец и говорит:
– На Джегор… На Джегор летит. Там теперь уже три вертолета. Оборудование возят. Редиску из тепличного хозяйства, свежие огурцы. Молоко для детишек ей-богу! – на вертолете доставляют… А на маленьком, пассажирском, Степан Ильич Уляшев (Степка Уляшев он у меня в мастерах ходил!) облетывает буровые на болотах. Рассказывают, что опаздывал на совещание в тресте – так прямо возле парадного подъезда, сукин сын, приземлился!..
Брызгалов сияет:
– Нет, что ни говорите, Светлана Ивановна, настоящая жизнь – там, на Джегоре… О них в газетах пишут. К ним делегации ездят. Всесоюзные премии – им. Все им!..
В восторженных интонациях Брызгалова проскальзывает, конечно, напускное: бравада обычная и вполне естественная при сложившихся обстоятельствах.
Однако все, что говорит о Джегоре Брызгалов, правда.
Там, на Джегоре – болотистом пятачке, затерянном среди хвойных дебрей Верхнепечорья, – недавно вслед за открытием колоссального месторождения природного газа из вышележащих карбоновых пластов ударили мощные фонтаны нефти. «Большая нефть», которую здесь, на Севере, искали несколько поколений геологов, была наконец открыта.
Теперь к Джегору срочно прокладывали трубопроводы. Проектировали новый нефтеперерабатывающий завод, а также комплекс химических предприятий. Караваны грузовых автомашин день и ночь везли на Джегор «макароны» – стальные трубы для бурения и обсадки скважин. День и ночь караваны машин везли на Джегор бетонные плиты, кирпичные блоки, крыши, стены, двери с дверными ручками и оконные рамы с шпингалетами – сборные города. Бесконечные караваны машин, окутанные пылью, шли на Джегор мимо Унь-Ягинского промысла. Мимо шли. Мимо…
Что ни говорите, Светлана Ивановна, – повторил Брызгалов, – а настоящая жизнь – там, на Джегоре. Все силы – туда. Все – туда. А нашему промыслу – шиш! Кто им интересуется? Никто. Скажете, Таран сегодня приезжал? Верно, приезжал. А прошлый раз он здесь когда был? В феврале, четыре месяца назад…
«Да, в феврале», – вспомнила Светлана.
– Позвонишь снабженцам: «Братцы, позарез нужно то да се!» А они отвечают: «То да се отправляем на Джегор, а вам на данный квартал ни того, ни сего выделить не можем…» Вот и живем на сиротских правах. Мхом обрастаем… Ей-богу, на шестом километре эксплуатационные вышки мхом обросли! Зелененький такой, мохнатый…
Николай Филиппович сердито сплюнул. Вынул папиросу – закурил. Сощурился от дыма. Или не от дыма: просто хитрая усмешка вдруг сузила его глаза, и от глаз побежали морщинки.
– А если говорить по совести, то все правильно. Джегор – это Джегор. А Унь-Яга – это Унь-Яга. Всего-навсего. Не стоит распылять ни средств, ни внимания… Точка! Завтра отчаливаю на Джегор. Вот уж как будто и дела вам передал – из рук в руки.
– Все это верно, – кивнула Светлана. – В общем верно. Но на Джегор, Николай Филиппович, едете только вы. А промысел остается. И люди на промысле остаются. И я, к несчастью, тоже остаюсь: исполнять ваши обязанности…
Светлана невесело улыбнулась:
– Не скажу, чтобы этот разговор меня очень… окрылил. Я, признаться, ждала иного. Совета, что ли, напутствия…
Брызгалов встал, прошелся по кабинету. Шаги его были размашисты, крупны, энергичны. Такой уверенной, хозяйской походкой он обычно и ходил по кабинету, поселку, по лесным тропам, ведущим к буровым. Но сейчас в размашистой этой походке чувствовалось скорей раздражение, чем уверенность.
– Послушайте, Светлана Ивановна, – сказал он, остановившись возле нее. – Хотите – начистоту?
– Конечно…
«Чем же была вся предыдущая беседа, если разговор начистоту только предстоит?»
– Вы знаете, меня сняли с должности как не обеспечившего руководства промыслом. То же самое записано и в решении райкома партии. Типовая, так сказать, формулировочка… А за что же все-таки отстранили Брызгалова от руководства? За что именно? В чем это конкретно выразилось – «не обеспечившего…»?
Брови Николая Филипповича взметнулись вопросительно – и сурово придвинулись к переносице:
– За план! Иначе говоря, за систематическое невыполнение государственного плана… Тут логика простая: если предприятие не выполняет плана – значит, его начальник не обеспечивает руководства. Его нужно снять. Больше того, его нельзя не снять, иначе вышестоящие инстанции обвинят райком и трест в попустительстве, в либерализме. И, поверьте, Светлана Ивановна, если меня спросят: «Нужно ли снимать с работы таких руководителей?» – я отвечу: «Нужно. Обязательно!»
Брызгалов снова сел. Грудь его колыхалась от волнения, папиросный дым вился у ноздрей. Он, судя по всему, был доволен тем, что сейчас высказал со всей откровенностью. Тем, что сумел объективно и честно оценить случившееся.
– Но, – помяните мое слово, Светлана Ивановна, – кто бы ни пришел на это место, все останется так, как было при Брызгалове. Разве только хуже станет…
«Вполне вероятно», – подумала Светлана.
– Унь-Ягинский промысел, – продолжал Николай Филиппович, – никогда не будет выполнять план. Или же план ему нужно давать с гулькин нос – так, для приличия… Вы – геолог, Светлана Ивановна, и вам-то уж известно, что Унь-Яга отжила свой век. Наше месторождение никогда не считалось богатым, а эксплуатируется уже пятнадцать лет. Что ж удивляться, если теперь залежь окончательно истощилась?.. Дебиты скважин падают день за днем, а некоторые совсем выдохлись: сколько ни качай – получается из пустого в порожнее. Пора закрывать Унь-Ягу, из нее уже ничего не выжмешь.
«Да, залежь действительно истощена», – мысленно подтвердила Светлана.
А вслух спросила:
– Николай Филиппович, вы обо всем этом говорили на бюро райкома?
– Говорил.
– И что же?
Брызгалов нервно рассмеялся:
– Как что? Результат известен… Добро, еще строгача не вкатили!
Помолчали.
– А вы говорите – напутствие, совет… – чуть погодя с оттенком укора в голосе сказал Брызгалов. – Вот вам мой совет: эти два или три месяца, что вам придется заведовать промыслом, жмите на мастеров – пусть гонят добычу. Хотя бы с нарушением режима скважин. Тяните на плановую цифру. А потом… – Николай Филиппович подошел к вешалке, снял с крючка картуз защитного цвета и глубоко надвинул его на лоб. – Потом переводитесь на какой-нибудь другой промысел. Например, на Джегор. Буду рад вас там встретить…
За дверью, в коридоре, слышались топот ног, оживленные голоса. Это сходились на разнарядку мастера, вернувшиеся из леса: кто на попутной машине, кто на собственном мотоцикле, кто пешком – с ближних буровых. Светлана Панышко прислушалась к топоту, голосам.
– Николай Филиппович, – сказала она, – я прошу вас провести сегодняшнюю разнарядку…
Но Брызгалов, уже накинув на плечо брезентовый плащ, тыкал кулаком за спиной, отыскивая запропастившийся рукав.
– Нет, – ответил он. – Не могу. Не имею права. Это уже – ваши полномочия… До свидания.
И, не оборачиваясь, вышел.
Светлана подошла к окну, провела ладонью по стеклу, матовому от пыли. Но стекло не прояснилось: пыль прикипела к нему с другой, наружной стороны.
Сквозь эту пыльную пелену Светлана Панышко видела, как прошагал к своему дому Николай Филиппович Брызгалов – решительно, размашисто, крупно.
«Что делать? Ах да, разнарядка…»
После разговора с Брызгаловым на душе у Светланы было пустынно и смутно. Осталось гнетущее чувство неуверенности, бесполезности какой бы то ни было деятельности, ощущение скуки – беспросветной и серой, как эта пыль на окне.
Вот и отпуск, о котором она так мечтала, не состоялся. И вдобавок это назначение, которое будет в тягость и ей, и всем остальным.
«А все-таки правильно сделали – сняли Брызгалова», – вдруг решила она.
5
Наутро в комнату, где сидела Светлана Панышко, стремительно ворвался Бородай. Бухгалтер промысла. В сатиновых нарукавниках.
Если не брать в расчет эти сатиновые нарукавники, то весь облик Бородая ну никак, никак не вязался с обычным представлением о бухгалтерах. Обычно они строги, неприступны. Может быть, у себя дома они – воплощенное добродушие. А вот на работе совсем иное. Все им кажется, что улыбнись они разок помягче или на час-другой впади во благость – и уже кто-то полезет с нескромным заявленьицем, кто-то станет выпрашивать аванс в счет аванса, попытается, одним словом, нарушить финансовую дисциплину…
Даже со своим прямым начальством бухгалтеры осмеливаются вступать в пререкания. Скажем, начальство кладет резолюцию: «Выдать». А бухгалтер поперек той резолюции пишет свою: «Выплата незаконна. Не выдам». Тогда начальство кладет вторую резолюцию: «Выдать»… Ну, тут уж, конечно, бухгалтер выдает. Не может не выдать, потому что вторая резолюция для него – закон. Но совесть у него теперь чиста. И ревизор не придерется.
Так вот, бухгалтер Унь-Ягинского промысла Бородай не вполне соответствовал этому укоренившемуся представлению. Он никак не мог обрести строгий вид. Он стремительно бегал по коридорам и врывался в комнаты. Руки, ноги, голова – все это у него вечно пританцовывало. К тому же Бородай был крайне смешлив. Он насмешничал над другими и над собой, забавлялся по любому поводу и без повода. Казалось, что его очень смешит даже то обстоятельство, что вот он – Бородай – является бухгалтером. Что он просто ради смеха согласился быть бухгалтером. И сатиновые нарукавники для этого надел – ради смеха…
Никогда нельзя было угадать, всерьез говорит он или прикидывается? Издевается или шутит? За или против?.. Нельзя было угадать.
Бородай ворвался в комнату и положил на стол перед Светланой кусочек плотного картона:
– Будьте любезны, пожалуйста, распишитесь, Светлана Ивановиа. Это для банка. Послезавтра будем зарплату выдавать… Вот здесь.
Бородай узким ногтем мизинца указал графу.
– Авторучкой можно?
– Пожалуйста. Если не шариковая. Шариковой ручкой банк запретил – паста выцветает…
Светлана тщательно очистила перо. Наклонилась над бланком… Ей еще ни разу не приходилось расписываться на таком важном документе. И ни разу еще не приходилось так долго соображать, прицеливаться, прежде чем поставить свою подпись. Решилась: «С. Панышк…» – закорючка.
– Чудесно! – похвалил Бородай, забирая карточку. – Я вас очень прошу, Светлана Ивановна, в дальнейшем на всех чеках расписываться именно так, без отклонений. А то, знаете, банк не близко…
Он вдруг заливисто рассмеялся, оглянулся на старшего плановика Инихова, читавшего за соседним столом «Экономическую газету», и доверительно сообщил Светлане:
– А то, знаете, бывали случаи. В прежние времена, с начальством. Особенно по понедельникам, после выходного… Рука-то со вчерашнего дрожит – вроде бы и та подпись, да не та: с образцом не совпадает. Ну, банк и не примет чека… Приходится обратно возвращаться, за семьдесят километров. На два-три дня задерживалась зарплата по этой причине…
Светлана выслушала, спросила:
– А вы самому товарищу Брызгалову об этом говорили?
Бородай округлил глаза, выражая полное недоумение и вдруг весело расхохотался:
– Разве я о товарище Брызгалове? При чем тут товарищ Брызгалов? Ха-ха-ха…
– В таком случае, зачем вы об этом мне рассказываете?
– Да это анекдот. Просто анекдот. К слову пришлось…
Бородай помахал в воздухе бланком, чтобы просохли чернила, и выбежал из комнаты.
Тогда Инихов оторвался от чтения «Экономической газеты» и, ослепительно сверкнув вогнутыми стеклами пенсне, посмотрел на закрывшуюся за Бородаем дверь. Потом коротко, поверх пенсне глянул на Светлану Панышко и, ничего не сказав, снова погрузился в газетные столбцы.
Светлана тоже ничего не сказала.
Она и плановик Инихов не разговаривали уже полгода. Поводом для этого послужило следующее.
Инихова вообще в конторе недолюбливали. В частности, из-за пижонского пенсне с вогнутыми линзами, сверкавшего молниеобразно и зловеще. За это пенсне его окрестили «Змеем Горынычем», подразумевая, вероятно, очковую змею – кобру.
Одевался Инихов с подчеркнутым педантизмом и носил брюки с такой острой складкой, что каждая штанина напоминала обоюдоострый меч. Соприкасаясь, обоюдоострые мечи издавали железный скрежет. Даже в морозы Инихов носил свои штаны навыпуск – поверх валенок. Всем было известно, что брюки Инихов гладит ежедневно, электрическим утюгом, собственноручно. Поскольку в браке Инихов не состоит и у него нет жены.
А это обстоятельство, в свою очередь, давало веские поводы для злословия. Все утверждали, что когда-то у Инихова имелась жена, но она от него сбежала из-за его потрясающей скаредности.
Инихов не курил, не пил и не покупал лотерейных билетов.
Говорили даже, что, движимый пороком стяжательства, он занимает у знакомых деньги и кладет их на сберкнижку.
Со всеми он был подчеркнуто сух и даже резок. Но особенно – с женщинами, что, вне всякого сомнения, подтверждало версию о сбежавшей иниховской жене.
Он страдальчески сморщился, когда Светлана Панышко впервые явилась в контору и села за стол в одной комнате с ним. Инихов морщился, когда она приходила на работу в новом платье, когда она разговаривала с кем-нибудь по телефону.
Но в окончательное расстройство чувств приводило его появление в комнате Таньки Соловьевой – секретарши заведующего и приятельницы Светланы.
Однажды она, как повелось, заскочила на минутку в комнату к Светлане и стала поспешно выкладывать немудрящие свои новости. По обыкновению, стрекотала, как сорока, тараторила, как только умеют тараторить секретарши разных начальников и завов. О том, о сем, о пятом, десятом.
Светлана слушала с интересом: она любила эту стрекотунью Таньку…
Инихов при первом же Танькином слове метнул своим пенсне разящую молнию. И стал нервно кидать костяшки на счетах. Потом еще раз изверг молнию и в сердцах начал расшвыривать по столу папки и скоросшиватели.
Наконец он встал, подошел к Таньке, брезгливо охватил промокашкой голое Танькино предплечье (она была в кофточке-безрукавке) и, ни слова не говоря, выпроводил ее за дверь.
Танька потом плакала за своим барьером над пищущей машинкой «олимпия», а Светлана ее утешала. Танька даже собиралась пожаловаться Брызгалову и в местком, но потом, наверное, забыла, потому что у нее было очень доброе сердце.
Однако Светлана Панышко с той поры старалась не замечать Инихова. Тем более – не разговаривать с ним.
Совсем.
И вот теперь ей придется разговаривать с Иниховым, разговаривать ежедневно. Во-первых – служба. А во-вторых, когда старший геолог Панышко состоит в контрах со старшим плановиком Иниховым, то это их личное дело: производство не страдает, и сами они тоже не страдают.
Совсем другой оборот, когда имеются контры между начальником и подчиненным: тут совсем другой оборот. Недопустимый с точки зрения этики. Никак не желательный.
– Геннадий Геннадиевич, – сказала Светлана, – покажите мне, пожалуйста, последние данные по дебитам скважин.
Конечно же, Инихов знал, что она к нему обратится. Конечно же, он ждал этого обращения, – наверное, с самого утра ждал.
Поскольку он тотчас поднялся, взял со стола папочку с увязанными в бантик тесемками и явился с этой папочкой перед Светланой.
– Вот самые последние данные, – сказал Геннадий Геннадиевич. – На вчерашний день.
Светлана проследила взглядом колонку цифр, обозначавших суточный выход нефти по каждой из ста семидесяти трех действующих скважин, составлявших актив Унь-Ягинского промысла.
«Так, 3 тонны, 4,5 тонны, 1,5 тонны, 5,2 тонны…»
– Небогато, Геннадий Геннадиевич, небогато.
– Чем богаты… – развел руками Инихов.
– …тем и рады, – закончила Светлана.
Теперь она читала сводку слева направо: номер скважины – дебит скважины, номер – дебит… Скважина № 131 – три и две десятые тонны, № 174 – четыре тонны, № 156 – полторы тонны…
– Как полторы? – удивилась Светлана. – Не может быть.
– Полторы тонны, – подтвердил Инихов.
– Но я всего лишь две недели назад была на этой буровой. Скважина давала пять тонн в сутки!
– Да. Две недели назад… – согласился Геннадий Геннадиевич. И, корректно усмехнувшись, добавил: – А во время воины эта скважина давала в сутки че-ты-ре-ста тонн нефти. Между прочим, тогда над скважиной висел плакат: «Фашисты у Майкопа. Даешь стране печорскую нефть!»
Светлана, оторвавшись от сводки, внимательно посмотрела на Инихова: она слыхала, что Инихов – старожил промысла, но не знала, что он работал на Унь-Яге еще в войну.
– Да, четыреста тонн – фонтанчик!.. – продолжал Инихов. – А теперь – полторы. И никаких надежд: скважина окончательно выдохлась. Вот синий крестик. Так я отмечаю скважины, которые дают добычу ниже плановой.
Обширный лист сводки был сплошь усеян синими крестами.
– Кладбище… – сказала Светлана.
– Похоже, – согласился Инихов. И резюмировал: – Июньский план мы не выполним.
– А июльский?
Геннадий Геннадиевич подумал, шевельнул бровями, ответил:
– Июльский тоже не выполним.
– Август? – уже машинально спросила Светлана.
Но Инихов пропустил мимо ушей насчет августа. Он тоже согнулся над сводкой, ткнул в бумагу пальцем.
– Вот: девяносто девятая. Разве только она выручит…
Палец Инихова проследовал вправо и замер на цифре «28». Скважина давала двадцать восемь тонн в сутки.
– При плане – шесть! – торжествующе заключил Геннадий Геннадиевич.
– Вы сказали «выручит»? – переспросила Светлана. – Значит, это единственная надежда? Единственный выход?
Инихов усмехнулся корректно.
– Нет. Есть еще один выход…
– Какой же?
– Самый разумный. Закрыть промысел.
– А-а, – протянула Светлана. – Кажется, его уже предлагал товарищ Брызгалов. На бюро райкома партии…
В тоне Светланы сейчас отчетливо проступили ледяные интонации, и Геннадий Геннадиевич не мог их не заметить. Он пожал плечами, забрал папочку и вернулся за свой стол.
Примирение между ними состоялось лишь наполовину. В комнате, где сидели двое, опять воцарилось молчание.
Но ненадолго. Отворилась дверь – Роман Григорьевич Антонюк, мастер добычи и секретарь первичной партийной организации Унь-Ягинского промысла, как всегда, не вошел, а вплыл в комнату.
Антонюку – лет сорок. Он широкоплеч, коротконог, с брюшком округлым, добродушным. Но во всей фигуре его чувствуется не рыхлость, а именно плотность сложения, сила крутых мышц. Лицо Антонюка тоже круглое, щекастое, густо покрытое солнечной глазурью: только что из отпуска человек.
У него – слегка раскосые глаза, зрачки которых, сдается, смотрят откуда-то из глубины, будто на шаг отступя.
– Так вот, где руководство прячется от масс! – воскликнул Антонюк, направляясь к Светлане. Пожал ей руку. – А я сегодня с буровой звоню, звоню в кабинет заведующего – никто не откликается… Милей, значит, насиженное место?
