Текст книги "Время летних отпусков"

Автор книги: Александр Рекемчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Привычней, – объяснила Светлана. – Да и отвыкать не к чему: я – временное руководство. Стоит ли вводить в заблуждение массы, Роман Григорьевич?

– Ясно, ясно… – Антонюк уселся на стул рядышком со Светланой. – А я вот по какому делу. – Улыбнулся: – На девяносто девятой-то – чудеса! Скважина дает добычу вчетверо к плану… Ведь неслыханное дело на Уиь-Яге, а?

– Да, очень интересно, – согласилась Светлана. – Кстати, кто у вас на этой скважине оператором?

Зрачки Романа Григорьевича взглянули на нее с укором – из глубины, отступая на шаг. Дескать, то-то и оно, товарищ старший геолог! Вот к чему, дескать, приводит кабинетная замкнутость: людей на производстве не знаем…

– Оператор Горелова на девяносто девятой. Горелова Анна Ильинична…

Светлана отвернулась к окну. Отвернулась, мучительно стараясь угадать, заметен ли горячий румянец на ее щеках.

Геннадий Геннадиевич Инихов перелистнул страницу «Экономической газеты» и продолжил свое чтение.

…Впрочем, с какой такой стати ей краснеть? Оттого, что оператор Анна Горелова – бывшая жена Глеба Горелова?.. Но ведь в ту пору, когда Светлана приехала в Унь-Ягу, эта самая Анна Горелова уже была бывшей женой!

И вообще, кому какое дело… Кто знает, каковы на самом деле ее отношения с Глебом? Да и эти отношения теперь – в прошлом.

Ерунда.

Нет, но как она сама посмела вдруг вообразить, что это острое чувство стыда, внезапно стеснившее грудь, могло быть вызвано причинами личными, интимными? Какая глупость… Ей просто стыдно из-за того, что задала дурацкий вопрос: «А кто там оператором, на девяносто девятой?» Действительно – позор: не знать людей… Светлана снова повернулась к Антонюку:

– Что ж, Роман Григорьевич, это очень хорошо – девяносто девятая… Может быть, подготовим приказ о премировании Гореловой?

– Правильно! – одобрил Антонюк. – Заслужила… Но это, пожалуй, лишь половина дела. Одна сторона… Нужно бы нам поразмыслить, Светлана Ивановна, насчет опыта Гореловой. Сделать его, как говорится, достоянием… Вот если бы нам такой плакатик отпечатать: «Методы работы оператора Анны Гореловой»? А? Можно в типографии заказать. На других промыслах уже выпускали – я сам видел.

– Не возражаю. Сделаем и плакат.

– Добро! – еще больше оживился Антонюк. – Знаете что, Светлана Ивановна, давайте, не откладывая, завтра, и поедем на девяносто девятую. Посмотрим, что и как… Найдете время?

Светлана посмотрела на Антонюка почти с нежностью. Вот наконец-то нашелся хоть один человек, который не хнычет, не бубнит о том, что пора Унь-Ягу закрывать. Который хоть что-то предлагает. «Плакатик отпечатать…» Этим, конечно, промысла не поднимешь. А все-таки дело!

– Хорошо, – сказала Светлана. – Завтра утром.

Роман Григорьевич, очень довольный состоявшимся разговором, попрощался и пошел к двери. Там, однако, обернулся.

– Да… – вспомнил он. – Вы уж, будьте добры, Светлана Ивановна, перебирайтесь-ка в кабинет заведующего.

Заметил, что Светлана намеревается возразить, и поспешил предупредить возражение:

– Слыхал, слыхал: вам здесь удобней. А для нас все же затруднительно разыскивать начальство по всей конторе. Тем более – секретарша в отпуске. Для нас удобней будет адресоваться прямо – в кабинет заведующего промыслом. Значит, договорились?

И выкатился, исчез, помахав рукой.

Что ж, придется действительно перебираться.

Светлана собрала нужные бумаги, взяла готовальню, логарифмическую линейку. Не поднимая глаз, ощутила украдчивый взгляд Инихова, который поверх газетного листа наблюдал за ее сборами…

Еще на пороге брызгаловского кабинета услышала настойчивые, протяжные звонки телефона.

«Наверное, с утра так трезвонят!» – успела подумать она, снимая трубку.

– Да… Да. Панышко. Слушаю.

Звонили из треста. Голос в трубке был раздраженным, резким, – вероятно, оттого, что долго не отвечали на вызов.

– Что? – переспросила Светлана. – Не в графике? С минусом? Разумеется, знаю… Июньский план? Вряд ли… Я говорю, что план июня вряд ли будет выполнен.

Брови Светланы сердито сдвинулись. И по мере того как в телефонной трубке звучал голос, брови сдвигались все туже. Она отстранила от уха трубку, мембрана которой напряженно дребезжала, – и на отлете слышно.

Впервые с ней, Светланой Панышко, разговаривали в таком тоне.

– Послушайте, – решилась наконец она перебить говорящего. – Не слишком вы поторопились с этой нотацией?.. Что? Приняла ли дела? Да, приняла. Но…

Она осеклась. От негодования задышала чаще. Потянулась было положить трубку на рычаг. Но не решилась – и снова поднесла трубку к уху. Дослушала все до конца. Сухо ответила:

– Хорошо. До свидания.

И, положив трубку на место, отерла ладонью со лба испарину.

6

И в эти же злосчастные дни, на исходе июня, откуда ни возьмись – холода.

Притащились темные и косматые, недоброго вида тучи и вытряхнули наземь содержимое: не то град, не то снег – снежную крупу. Крупа колотила в крыши и окна, терзала листву деревьев, шуршала в траве.

Крупицы эти, правда, тотчас растаяли. Тучи уползли дальше. Но холода остались. Пронзительный холод застыл в воздухе. Глотнешь такого воздуха – душа замрет… Должно быть, где-то в тундрах разыгралась последняя схватка между зимой и летом, и ветер той схватки достиг печорских лесов.

Словом, люди опять понадевали пальто и телогрейки. Светлана Панышко распорядилась возобновить отопление поселка.

В доме, где жила она сама, батареи стали тоже наливаться теплом.

Светлана стояла у батареи, положив ладони на горячий металл. Она стояла у батареи лицом к окну. А за ее спиной, в комнате, сидел Глеб Горелов. Сидел в пальто, и щурясь, теребя в руках кепку – старался оторвать у кепки козырек, что ли.

Светлана стояла к нему спиной, смотрела в окно.

– У тебя совсем нет воли, – говорит Светлана. – Нет характера.

– Знаешь, уж лучше совсем его не иметь, чем иметь плохой характер… – огрызается Глеб.

– Нет, неправда. Лучше уж плохой… А у меня, между прочим, характер неплохой. Скорее – хороший. То есть даже зло берет, до чего у меня терпеливый и мягкий характер!.. Посуди сам, Глеб. Ну что мне за радость от всего этого? Скажи, какая мне радость? Пьянство твое, грубость…

– Я уже извинился. Могу еще раз, если нужно.

– Вот именно: еще раз… Снова простить. И снова бояться, что завтра – все сначала.

Она едва заметно пожимает плечами. Минуту колеблется: говорить ли еще и о том, что в последние дни почему-то стало тревожить ее, а раньше почти не тревожило. Говорить ли?

– И еще вот что. Ты был женат… Ты и сейчас женат, просто – ушел. У нее дети… Все об этом знают. И я знаю об этом… А почему ты от них ушел – никто не знает. И я тоже не знаю.

– А зачем тебе это нужно? Что тебе в этом? Да и рассказывал я… – Глеб нетерпеливо, раздраженно двинул стул.

Уходит? Нет, остался.

– А я тебе не верю. По-моему, о таких делах всего не рассказывают. Всё – только вы с ней знаете…

Сказала так и сама себе удивилась: «Откуда это? Набралась соседской мудрости…» Но уж договорила до конца:

– А на меня люди косятся. Болтают невесть что.

– Значит, людских языков боишься? Так бы сразу и сказала.

– Я ничего не боюсь. – Ладонь Светланы решительно опустилась на ребро батареи. – Но пойми, мне-то что за радость, от этого – от всего, что есть между нами? От всего, что мне досталось?

«И почему не может понять человек: что ей за радость? Никакой радости не принес он ей. А ей хочется, радости. Нужно».

– Знаешь, – язвит Глеб, – эдак на базаре прицениваются: выгодно или нет? Так не бывает, если… любят. Любовь – это уж одно из двух: есть она – значит, есть, нету – нет…

Она долго не отвечает, раздумывая. Потом из стороны в сторону качнулся узел русых волос: не согласна.

– Нет… Я ведь, Глеб, не девчонка. Это девчонки так умеют: раз – и влюбилась по уши. И уже ей никуда не деться. На то они и дурочки… А потом, когда постарше, все иначе. С первого взгляда человек лишь понравится может. Ну, заинтересовать… Только своей любви ты уже сам – хозяин. И тогда начинаешь думать: как дальше-то быть? Стараешься получше узнать человека, разгадать его. Найдешь хорошее – и себя уже уговаривать станешь: «Вот ведь он какой! Какой он замечательный. Такого любить нужно. Нельзя такого не любить!» Или наоборот.

Светлана вдруг оживилась, будто что-то найдя вдруг, обернулась к Глебу:

– Любовь можно растить, понимаешь? Можно растить, а можно не давать ей расти… Понимаешь?

Он сидел понурясь и отрывал у кепки козырек. Сидел и ничего не хотел понимать.

А она стояла и смотрела на него сверху вниз. Сверху вниз, с жалостью, сочувствием и – как будто впервые видя.

Это можно: заставить себя снова, как будто впервые, увидеть то, что уже давно знакомо, – человека, комнату, вещь. Отвернуться или закрыть глаза, а потом открыть – и увидеть как будто в первый раз. Все сразу, и каждую черточку в отдельности.

Глеб Горелов.

Он – большой, с плечами крутыми, широкой – под ордена – грудью. Голова тоже крупна. Открытый лоб, от которого мыском убегают назад прямые темные волосы. Твердых линий подбородок наискось рассечен шрамом. Брови густы и решительны. А ресницы опущены сейчас долу, и не видно, какие у него глаза. Глаза же у него синие…

Они умеют быть ласковыми, эти глаза, и простодушными, как лесные цветки. Могут быть холодными, как свежий срез металла. Могут быть насмешливыми, и тогда в прищуре их таится голубизна…

Могут быть мутными, как болотная жижа. Пьяными… Но тогда меняется и все остальное. Узкими и безвольными становятся плечи. Растрепанные волосы скрадывают лоб. Шутовски выламываются брови. Расплываются твердые линии подбородка… И нестерпимо бледнеет шрам.

Светлана вздрагивает, закрывает глаза. И открывает их опять. И – как будто впервые – видит его руки, Большие и работящие, такие смышленые и подвижные руки прирожденного механика. Про такие руки и говорят: «На все руки…»

Только из-за них можно поверить в человека. Даже полюбить. Даже… целовать их можно.

Светлана смотрит на Глеба – будто видит впервые.

Как же все таки случилось, что этот чужой человек стал ей не чужим? Cтал близким?

Случилось как то.

В Унь Яге редко появлялись новые люди. Большинство унь-ягинского населения – старожилы. Работали на промысле уже многие годы. Жили семейно. Издавна определились дружеские отношения одних, нелады других. Всем здесь известно заранее, что в праздник Ивановы пойдут к Петровым, а Сидоровы – к Гринбергам. И если бы вдруг оказалось, что Гринберги гостили у Ивановых, это было бы смещением всех понятий…

Стоит ли говорить, что, очутившись в Унь-Яге, Светлана тотчас же познала всю прелесть одиночества.

Ведь она не только была здесь новым человеком. Она еще была и красива.

В канун Нового года конторские сослуживцы оживленно шушукались между собой. Хозяйки сообща опустошали окрестные магазины. А Светлана, досадуя на укороченный рабочий день, пошла домой.

Спала до девяти вечера. Потом надела праздничное платье, целый час заплетала и укладывала косу. Покончив со всем этим, включила радио и села слушать новогодний концерт.

– …А теперь – танцуем. Вальс! – объявил диктор.

В оконной проталине кружились пушистые созвездия снежинок. Кружились. Плавно зыбился вальс.

Светлана слушала эту музыку с грустной улыбкой: она вспомнила вечеринки в студенческом общежитии, кремлевский бал.

Слева, за стеной, уже пели. Пели дружно, с воодушевлением: «Я могилку милой искал…» А правая стена содрогалась от резвых дробушек.

Светлана повязалась платком, надела пальто и вышла на улицу.

Пушистые созвездия снежинок кружились в ночи. Было нехолодно. Мороз лютовал в течение всего декабря и выдохся на пороге Нового года. Окна приземистых зданий, обычно все до единого окрашенные в оранжевое (иных абажуров в Унь-Ягу сроду не возили), сегодня искрились малиновым и зеленым, синим и желтым: огни новогодних елок сочились изо всех окон, расцвечивая сугробы снаружи.

Легкая пороша стелилась по дороге, засыпала цепочки следов – от дома к дому.

Сквозь кружево падающего снега Светлана увидела идущего навстречу человека. Шел он тоже по самой средине дороги. Тоже, как видно, не торопясь. Большой, облепленный снегом с головы до ног.

«Кто бы это мог быть?» Не узнала. Да и не все ли равно.

Она обошла человека стороной. И, когда разминулись, услышала:

– Светлана Ивановна!..

Она прошла еще несколько шагов, потом все-таки обернулась. Кто это?.. Вгляделась. А-а… Глеб Владимирович. Механик Горелов… Они часто встречались в конторе.

– С Новым годом, – подойдя, поздравил Горелов. – С новым счастьем.

– Спасибо. И вас также… Что это вы в такую ночь – на улице?

– А вы?..

Поглядели друг на друга и рассмеялись. Пушистые созвездия снежинок кружились в ночи.

– Знаете что, – сказал Горелов и, озорно сощурившись, вытащил из-за пазухи бутылку с обернутым фольгой горлышком. – Знаете что, давайте вместе отметим это событие. Все-таки Новый год!..

– Новый год уже наступил. Поздно, – нашла предлог Светлана, чтобы отказаться.

Горелов огорченно почесал затылок. Потом, быстро сообразил что-то, отогнул рукав дубленого полушубка и поднес к глазам светящийся циферблат часов.

– Так ведь это по местному времени наступил. А по московскому – ровно через пять минут. А? Вы, кажется, москвичка, Светлана Ивановна?

И глазах Горелова она прочла просьбу. И вообще, несмотря на его шутливый тон, чувствовалось, что человеку сейчас далеко не весело.

Но к себе домой она его, конечно, пригласить не может. Ни в коем случае. Еще не хватало: привести гостя посреди ночи. Да и с какой стати? Ведь они едва знакомы.

Светлана запахнула потуже воротник пальто. Он понял.

Он сразу понял и, как ни в чем не бывало, стал сдирать фольгу с бутылочного горла.

Полезла тугая пробка. Выстрел… Где-то рядом, в сосняке, буркнуло эхо. И дальше – откликнулся лес… Легким дымком курилось черное дуло бутылки. Они так и не заметили, куда упала пробка: казалось, она улетела прямо в темень, в зимнее небо и не возвратилась обратно.

«Просто чудеса!» – усмехнулась Светлана. Все это уже забавляло ее.

А Глеб Владимирович извлек из кармана граненый стакан, и вот он уже до краев – выше краев наполнен шипучей пеной.

– Прошу… – поднес он стакан. – Секунда в секунду. С Новым годом!

Светлана кивнула, отпила: глоток ледяного шампанского защекотал и обжег.

– Какой ужас, – сказала она.

Горелов проводил ее до крыльца. Шел даже не рядом, а сбоку, поодаль.

Малиновый и зеленый, синий и желтый свет сочился из окон домов, пятная сугробы.

– У вас есть елка, Светлана Ивановна? – поинтересовался он.

– Нету.

– Почему?

Она не ответила – только пожала плечами. Глеб Горелов вдруг повернулся и побежал. Он бежал к лесу, не выбирая тропки, проваливаясь в глубокий снег. И вскоре его фигура потерялась, растворилась в лесной мгле. Только резкий хруст веток послышался там.

«Странный какой-то человек…» – удивилась Светлана. И ощутила в душе холодок недоверия. Или просто насквозь продрогла от этой затянувшейся прогулки.

Но когда Глеб Владимирович, вынырнувший из темноты, протянул ей елочку – крохотную, ежастую, с ледяными слезинками на густой хвое, она благодарно улыбнулась ему, взяла елку, пообещала:

– Я ее в вазу с водой поставлю. Как цветы. Пусть проснется и отогреется…

Спустя месяц этот чужой человек, уже в ее комнате, подошел и, не говоря ни слова, уверенно обнял ее и прижал к своей широкой груди. Она услыхала: взволнованно, тяжело, глухо стучит чужое сердце.

На этот раз она уже не почувствовала недоверия. Почувствовала иное: терпкую, острую жалость к нему… и к себе.

emp

– Иди сюда, – говорит Глеб.

Что с ним поделаешь?.

Вздохнув, Светлана идет к Глебу, садится рядом. Он тотчас берет ее руку в свои, сжимает крепко – почти жестоко:

– Мир?

– Я – за мир, – отвечает Светлана.

– Это хорошо, что ты не уехала. И уже не поедешь… одна. У меня отпуск в октябре. Закатимся вместе куда-нибудь – в Среднюю Азию, что ли? Дыни есть. Там такие дыни!.. А можно – за границу.

– Не знаю… – говорит Светлана. – Все это очень далеко: октябрь, заграница…

Сдвинула брови – резкая, прямая складка взбежала на лоб. Глеб удивился: он впервые заметил эту складку на ее лице, обычно спокойном и ясном.

– Ты о чем, Ланочка?

Это он придумал: «Лана, Ланочка». Ей нравится.

– Тяжело, Глеб… Понимаешь, очень тяжело все складывается. Я не о нас с тобой – о промысле. Что делать – не знаю… Вот когда врач приходит к больному и видит, что уже ничего нельзя сделать. Все на него надеются, верят, что он все может. А он уже ничего не может… Однако садится выписывать лекарство: какую-нибудь безвредную микстуру. Добро – по-латыни… Нельзя же ему просто взять чемоданчик и уйти!

Глеб слушал ее внимательно, даже настороженно, Светлана знала и ценила в нем эту настороженность. Не было у Глеба Горелова привычки, свойственной иным людям: в дремоте ума пропустить мимо ушей то, что говорит собеседник, кивая при этом: «Да… Конечно…» Он никогда и ничего не принимал на веру и даже из-за пустяка готов был лезть на рожон.

– Ну нет. Врачи не такие. Я про настоящих говорю… Они – народ упрямый. Уже, к примеру, пациентова душа в раю рюкзак скидывает, а врач все еще не соглашается: «Неправильно, дескать, помер… Вразрез с научными достижениями».

Она усмехнулась:

– Хороша шуточка…

– А я не шучу! – горячо возразил Глеб. – Послушай, Лана… Давай говорить всерьез…

«Опять про дыни?»

– Ты когда-нибудь такое слыхала: за-контур-ное за-вод-не-ние?

Глянул выжидающе. Удивить, что ли, собрался звучным техническим термином. «Ты слыхала когда-нибудь?..» Это он, механик-самоучка, спрашивает ее – инженера!

– Слыхала, Глеб… А ты об этом где вычитал?

– Неважно, – отмахнулся он. И повторил настойчиво: – Законтурное заводнение. Скажи, почему у других оно есть, а у нас нет?

– Потому, что здесь его применить нельзя. Здесь не Баку… Здесь – Север.

Значит, нельзя?

– Нельзя.

– А почему?

«…Почему?» – этот же вопрос не раз задавала и сама Светлана, когда приехала работать в трест «Печорнефть».

В ее чемодане хранилась толстая пачка тетрадей в клеенчатых переплетах, перевязанная лентой от именинного торта, – конспекты лекций. А в коробочке из-под духов «Серебристый ландыш» (тоже именинный дар) стопка шпаргалок, исписанных бисерным почерком в страдные ночи перед экзаменами (о нет, этими шпаргалками она, конечно, не пользовалась: просто так, для памяти и систематизации знаний)…

В конспектах и шпаргалках отводилось важное место вопросам искусственного воздействия на пласт. Вторичные методы добычи нефти, примененные в широком масштабе вскоре после войны, уже завоевали полное признание. Именно у нас. Поскольку даже Соединенные Штаты Америки в этом отношении позорно отстали: бурят там быстро, умело, удачливо, но, завидев непочатую краюху, швыряют оземь недоеденный кусок.

И вот, очутившись в Верхнепечорском районе, Светлана с удивлением узнала, что вторичными методами пренебрегают не только в Соединенных Штатах. Здесь, в Печорнефти, этим тоже никто не занимался.

«Почему?» – недоумевала Светлана.

Ей объяснили. Во-первых, ей объяснили, что здесь не Баку. Во-вторых, что здесь не Второе Баку. В-третьих…

– В-третьих, взять хотя бы наше месторождение – Унь-Ягинское…

Но это уже не ей объясняли. Это уже сама Светлана Панышко объясняет Глебу, который слушает ее насупясь, настороженно.

– Возьми Унь-Ягу. Месторождение вытянулось в длину на тридцать километров. Конфигурация изломанная… Здесь, чтобы закачивать воду по контуру нефтеносной площади, нужно бурить новые скважины. Десятки скважин… А кто их станет теперь бурить на Унь-Яге? Это же миллионы стоит!

– Зачем бурить новые? – возразил Глеб. – Можно закачивать воду в старые скважины: все равно от них пользы как от козла молока.

Как ни старается Светлана улыбнуться помягче – улыбка у нее получается довольно язвительной:

– Но это уже будет называться не законтурным заводнением, а внутриконтурным. Совсем другой принцип.

– А мне наплевать, как это называется. Не в принципе дело! – грубит Глеб. – Я одно знаю, что воду можно качать и в старые скважины…

«Да, можно…» – про себя соглашается Светлана Панышко.

Ей и самой не раз приходила в голову мысль о том, что на Унь-Ягинском месторождении можно применить внутриконтурное заводнение пласта. Закачивать воду в старые, выдохшиеся скважины – и эта вода, заполняя подземные глубины, будет с огромной силой давить на продуктивный пласт, заставит его выбросить через устья соседних скважин остатки нефти…

Да какие там «остатки»! Еще сотни тысяч тонн нефти покоятся в девонских глубинах. Каждый комок песчаника густо пропитан черной земной кровью. Но недра уже бессильны вытолкнуть это богатство наружу – из года в год снижалось пластовое давление.

И эту иссякшую силу могла бы восполнить нагнетаемая в пласт вода – обыкновенная, живая вода.

Светлана и сама думала об этом. Но…

– У нас на Севере условия специфические, – доказывает она Глебу. – Ведь это же ясно, что зимой вода замерзнет в трубах и разорвет их. Нефтепроводы – и те едва спасаем от морозов… Значит, надеяться на одно лишь лето? Нет, вторичные методы – это не купальный сезон…

Да, кто-то в тресте выразился именно так: «Вторичные методы – не купальный сезон. Нельзя». Ей сейчас не стоило большого труда парировать возражения Глеба – такие же доводы недавно выдвигала она сама.

Однако Глеб не унимается:

– Чепуха! Трубопроводы можно отогревать: какая разница – вода в них или нефть? Дело вовсе не в этом…

– В чем же?

– А я скажу!!

Кажется, сейчас он окончательно рассвирепеет.

– Вот я удивляюсь, – свирепеет Глеб Горелов. – Почему так? Приезжает на промысел новый человек. Из института приезжает, из Москвы. Там ему лекции читали: профессора, научные светила. Самые последние достижения, самое что ни на есть новое в голову вдалбливали. А приехал человек на работу, и ему здесь говорят: «Очень приятно, мол. Уважаем вашу образованность. Но прежде чем других учить, сами поучитесь. Понюхайте настоящего производства. Пообвыкните. Мы, дескать, тоже не лыком шиты». Что не лыком – это верно: техника здесь уже… двадцатых годов достигла, что называется «на грани фантастики»! Однако новый человек и такого производства не нюхал. Ну, и начинает понемногу привыкать. А то, чему его в институте учили, – забывать понемногу… Глядишь, через год-другой и совсем привык. Обтесался. Сам уже других поучает: «Это вы бросьте… Мы тоже не без дипломов!»

И только сейчас Светлана почувствовала, что весь этот спор доставляет ей несказанное удовольствие. Что ее радуют возражения Глеба. Что даже тон его – резкий, безжалостный – приятен ей.

Такое ощущение возникает под обжигающими струями ледяного душа: сначала скорчишься, замрешь, но тут же выпрямишь плечи и зажмуришь глаза, наслаждаясь тем, как бодростью наполняется тело.

Она поглядела на него с мягким укором. Попросила:

– Давай лучше о другом… О дынях.