Текст книги "Белый флюгер"

Автор книги: Александр Власов

Соавторы: Аркадий Млодик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Тропка была узкая. Красноармеец шёл впереди, ребята гуськом сзади.

– Давно здесь живёте?

– Не так давно, – сказал Федька и почувствовал, как Гриша толкнул его в спину,

Толчок был слабый, но Федьку кольнуло, как штыком. Стало жарко и страшно. Он схватил Карпуху за хлястик и обогнал его. Теперь Федька шёл вторым. Всё в нём напряглось, сжалось. А язык точно распух. Ему не хватало места во рту. Федька прикусил его зубами и решил так: прежде чем отвечать, он каждый раз будет кусать себя за язык. Слева был забор Бугасова. Отсюда виднелся и двухэтажный флигель.

– Кто это там возится? – спросил красноармеец.

Федька прикусил язык и только после этого открыл рот.

– Где?

– На крыльце.

И Федька увидел на крыльце флигеля отца. Дверь была приоткрыта. Дорохов рассматривал замочную скважину. Он собирался чинить замок.

– Что? Соседей не узнаёшь? – удивился красноармеец.

Федька прохихикал, стараясь придать голосу весёлую насмешливость.

– Это не сосед. Это наш батя!

Красноармеец остановился.

– Что же он на чужом крыльце делает?

Федька опять прикусил язык.

– Почему на чужом? Этот дом тоже наш. Только зимой в нём холодно. Дует, как в трубе. Не натопишься!

– Богато живёте! – задумчиво произнёс красноармеец.

– Ничего.

– И как же ваша фамилия, богатеи?

Пока Федька нащупывал зубами язык, Карпуха сказал:

– Егоровы.

– Три брата, значит?

Гриша замотал головой.

– Нет! Я – соседский. Я у них временно.

Красноармеец оттопырил нижнюю губу, поймал на зуб кончик уса и покусал волосинку.

«Вроде, как я! – мелькнуло в Федькиной голове. – Боится!»

– Чего стоим? Пошли, разбойники! – по-приятельски сказал красноармеец и крупно зашагал по тропе.

Подойдя к раскрытым воротам флигеля, он не очень громко окликнул отца, вынимавшего из двери замок:

– Семён Егорыч!

Степан Дорохов был из тех людей, которые, занимаясь делом, по сторонам не глазеют. Он слышал, что позвали какого-то Семёна Егоровича, но никак не связал это имя с собой. Он думал о замке, а не о том задании, которое дал Крутогоров и о котором напомнил сегодня Алтуфьев.

– Папа! Папа! Тебя!.. Слышишь? – прокричал Федька.

В его голосе было что-то такое, отчего отвёртка у отца соскочила с шурупа. Ещё не обернувшись, Степан понял: явился тот, о ком предупреждали, чьего прихода он побаивался и втайне надеялся, что встреча с ним так и не состоится. Он неохотно повернулся, хмуро ответил:

– Слышу! – и, разглядывая красноармейца, недовольно спросил: – Кого бог принёс?

Красноармеец вошёл во двор.

– Неласково гостя принимаешь, хозяин!

– Как умею.

Отец стоял на крыльце и сверху вниз смотрел на красноармейца.

– В хату хоть пригласил бы!

– Пойдём.

Отец стал спускаться с крыльца.

– А в этой не всех принимаешь? С выбором?

– Тут с осени не топлено.

Красноармеец сунул правую руку в карман и не пошёл по ступенькам, а прямо прыгнул на крыльцо. Левой рукой распахнул вторую – внутреннюю дверь и заглянул в комнату.

– Нахальный нынче гость! – произнёс отец.

Человек в красноармейской шинели не обиделся. Заглянув в комнату и удостоверившись, что в ней давно никто не живёт, явно повеселел.

– Веди, где тепло.

Мальчишки побежали вперёд, но отец заставил их вернуться.

– Выньте пока замок и – в керосин. Пусть ржавчину отъест.

Гостю это понравилось. Когда оставшиеся у крыльца ребята уже не могли его слышать, он похвалил Степана Дорохова:

– Люблю таких людей, Семён Егорович!

– Каких?

– Спокойных, хитрых, осмотрительных. Ты с виду увалень, а есть в тебе секрет с пружинкой.

– Пружинка у каждого имеется, – не оглядываясь, ответил Дорохов. – Ты вот тоже с пружинкой в кармане.

Гость рассмеялся и больше не заговаривал до самого дома.

Только мать сразу приняла красноармейца за того, кем он действительно был. О приходе гостя её предупредило карканье Купри. Выглянув в окно, она увидела мужа с незнакомцем. Сердце у ней стукнуло и зачастило. Она отошла к печке, взяла ухват и начала сгребать в кучу ещё горячие угли.

– Здравствуй, Ксения Павловна! – приветливо поздоровался гость, переступив порог.

Мать с таким оскорблённым достоинством взглянула на него, что он сам же поправился и перешёл на вы:

– Извините, ошибся! Не Павловна, а Борисовна.

Мать смягчилась, ответила:

– Здравствуйте.

– Я вас долго не задержу. – Гость поклонился не по-солдатски. – Где разрешите присесть?

Мать указала на табуретку у стола.

– Чай приготовить?

– Спасибо, ничего не надо… Семён Егорович, присаживайся!

Дорохов сел за стол напротив гостя. Тот тихонько ладонью с длинными пальцами похлопал по клеёнке и, растягивая слова, внушительно произнёс:

– А теперь… очень честно, очень подробно – всё об Александре Гавриловиче… И только без этого без тумана… Я жду!

К этому вопросу Дорохов был подготовлен. Крутогоров рассказал ему, как было на самом деле, и просил ничего не прибавлять и не убавлять. Дорохов так и пересказал гостю всю историю. Тот внимательно выслушал. Ни разу не перебил. Сидел и покачивал головой.

– Если случайность, – то весьма печальная… Ты уверен, Семён Егорович, что никому не дал знать об Александре Гавриловиче?

– Зачем?

– Причин могло быть много. Искупить вину перед большевиками…

– Я не про то… Зачем давать знать? Мы бы и сами справились как-нибудь.

– Хм! Справились бы?.. Он тоже, как ты говоришь, с пружинкой в кармане был.

– Обернись, – попросил Дорохов.

Прежде чем обернуться, гость закусил ус, подумал и вдруг, ногой выбив из-под себя табуретку, низом отскочил в сторону.

Сзади стояла мать с ухватом. Спокойно смотрела на выхваченный гостем пистолет.

– Поздно… Я бы давно могла погладить вас по голове ухватом.

– Да! – согласился человек в шинели. – Не учёл я этого обстоятельства. Спасибо за урок!

Он спрятал пистолет, поднял табуретку, сел в прежней позе напротив отца, спросил:

– Честно говорить?

– Как душа подскажет.

– Только без обиды… Посуди сам: Александр Гаврилович исчез, поплыл к тебе – и пропал… Что бы ты подумал?

– Я бы и носа сюда не сунул.

– А мне пришлось… Шёл, как по тонкому льду!.. Люди нужны! Свои люди!.. Мало их осталось!.. Что про Кронштадт слышно?

Дорохов неопределённо пошевелил бровями.

– Болтают – заваруха какая-то.

– Заваруха! – с болью воскликнул гость. – Бароны и генералы в заварухах не участвуют! И я бы, грешный, пачкаться не стал… Пока это мятеж, как изволят выражаться большевики, а превратится он в великое искупление грехов! Это будет страшный суд! Библейский страшный суд!..

Человек в красноармейской шинели уже не следил за своим языком, не старался избегать чуждых простому солдату слов. В нём заговорил злобствующий барин. Он жаждал расплаты за эту поношенную шинель, в которую вынужден рядиться; за страх, который испытал, отправляясь на эту встречу; за то, что должен считать своим какого-то садовника-торгаша, на которого он раньше и не взглянул бы, подавая полтину на чай.

Хладнокровный и выдержанный до этого момента, он теперь был взволнован и убеждённо, как о чём-то очень близком и неизбежном, говорил о том желанном для него дне, когда залив очистится от льда и у мятежного Кронштадта бросит якоря армада иностранных военных кораблей. Проревут тысячи пушек. Снаряды выпотрошат Петроград. Очистительная волна вздыбится на берегах Балтики, прокатится по всей России до Тихого океана и утопит большевиков и всех тех, кто даже в мыслях, даже на одну секунду был на их стороне.

Степана Дорохова не пугали и не злили слова этого человека. С какой стати злиться? На то он и враг. Хуже было то, что ничего конкретного он пока не говорил, и потому его нельзя было трогать. «Неужели придётся отпустить?» – с беспокойством думал Степан. Руки у него чесались. Представлялось ему, как он опрокинул бы стол на гостя. Тот бы не успел и пистолет вытащить! Локоточки назад! Тугой ременный узел! И – здравствуйте, ваше благородие!.. Ещё на фронте Степан научился быстро и бесшумно скручивать врага. Иной раз попадались грузные – пудов на шесть. Вязали и таких! А этого!.. Он хоть и высокий, и с пистолетом, а сломал бы его Степан!

Конкретное началось в конце, когда человек в шинели расплескал свою злость и несколько успокоился. Он попросил чаю, попробовал, брезгливо сморщился.

– Что за бурда?

– Брусничные листья, – сказала мать.

– Не забыть бы!.. Занесу вам чаю на обратном пути.

– Мы не нищие! – повысила голос мать.

Гость холодно усмехнулся.

– Вы можете его не трогать. Заваривайте в те дни, когда я буду приходить.

Степан тоже усмехнулся, подумал про себя: «Недолго ты к нам походишь!» А мать не стерпела – высказалась вслух:

– Следующий раз и такого не подам!

– Хватит. – В-вксенья! – прикрикнул Степан и обозлился на жену и на себя. На жену за то что в такой момент она не сдержала язык, а на себя – за это странное «В-вксенья». Он ведь чуть не проговорился, чуть не назвал её по привычке Варварой.

Гость не придал значения оговорке. Кто их разберёт – эти народные говоры! Зовут же Александра – Саней, а Ефима – Юшей. Не ответил он и на дерзкие слова матери. Презрительно отодвинув чашку с брусничным чаем, он, как и в начале разговора, тихонько пошлёпал ладонью по столу.

– Семён Егорович! О дальнейшем… Теперь ты скоро получишь некий грузец и инструкцию, что с ним делать. Выполнишь – и можешь собирать вещички для переезда на Елагин остров… Был я там. Какое запустенье! А когда-то…

– Когда? – прервал эти воспоминания Степан.

Человек не понял вопроса, и Дорохов повторил:

– Когда груз будет?

– Скоро.

– Кто принесёт?

– Увидишь.

– Всё в жмурки играем?

– Осторожность, Семён Егорович! Знаешь, сколько светлых голов уже склонилось долу!.. Береги свою. И от них береги, и от нас. У них судят, а у нас предателя – без суда!

Мать загремела печной заслонкой, а Степан Дорохов опустил глаза, чтобы не выдать себя. Он уже решил, что отпустит этого человека. Его нельзя спугнуть ни словом, ни взглядом. Только тогда придёт тот – второй – с грузом. Надо ждать. Рано захлопывать ловушку.

Дорохов проводил гостя до крыльца. Сразу же подскочили мальчишки, изнывавшие от нетерпенья и любопытства.

Человек в шинели снова превратился в обычного красноармейца и добродушно спросил:

– Как замок, разбойники?

– Керосину мало! – пожаловался Федька.

– Ишь богатеи! В двух хатах живут, а ещё недовольны!

– А мы довольны! – сказал Карпуха.

– Правильно! Нос вешать – последнее дело! А керосин достанете! В Ораниенбауме, говорят, дают! – Человек протянул Степану Дорохову руку. – Бывай здоров, Семён Егорович!.. А чай-то я прихвачу, если не забуду. На бабий язык обижаться – сам знаешь!..

– Знаю! – согласился Степан.

Человек поправил ремень и направился к заливу. Там он вышел на прибрежную тропку и, свернув вправо, вскоре скрылся за деревьями.

– Пойти за ним? – шепнул Федька.

– Я тебе пойду! – пригрозил отец и, шагнув в сени, предупредил: – Ждите во дворе!

Степан Дорохов думал, что нескоро удастся ему столковаться с женой. Но она умела иногда решать быстро, без лишних слов. Оба понимали, что отлучаться из дома нельзя ни ему, ни ей. Посланец с грузом мог появиться каждую минуту. Опасались они и сегодняшнего гостя. Вдруг он будет следить за ними? Поездка в Ораниенбаум Степана или жены сразу насторожит его. А ехать необходимо. Крутогоров должен знать все подробности, о которых по телефону не расскажешь. Оставалось одно – послать ребят. Мать согласилась. И через полчаса трое мальчишек пошли на полустанок. Федька нёс пустую железную банку для керосина. Ещё через час они втроём ввалились в кабинет Крутогорова.

– Был, дядя Вася! Был! – с порога прокричал Федька.

Крутогоров заткнул уши.

– Оглушишь.

Он вышел из-за стола, устало потёр глаза.

– Забыл, сколько суток не сплю… Садитесь-ка!

Мальчишки сели на диван и нетерпеливо заёрзали. Крутогоров пристроился рядом с ними, пощёлкал ногтем по банке.

– Это что?

– Вообще-то под керосин, а сейчас для вида! – ответил Федька. – Ты слушай!

– А ты успокойся. Посиди, подыши… Когда спокойно, я лучше понимаю.

Крутогоров взял банку, открыл дверь, крикнул в коридор:

– Семёнов! Наполни!

Оставив банку за порогом, он вернулся к дивану.

– Ну, давай! Только не торопись.

Федька не мог не торопиться. Ему представлялось, что рассказывать придётся долго, и он затрещал, как пулемёт, но быстро выдохся. Оказалось, что не так уж много он знал. Всё, что он видел и что приказал передать отец, уложилось в пять минут.

– Дела-а! – по своему обычаю произнёс Крутогоров и стал задавать вопросы.

Сначала мальчишки отвечали по очереди, а потом чаще всех – Гриша. У него лучше получалось. Федька с Карпухой тоже старались точь-в-точь пересказать виденное, но как-то само собой выходило чуть-чуть преувеличенно.

– Он ка-ак махнёт на крыльцо! – с жаром говорил Карпуха. – А руки – в карманах! В одном у него – наган, а в другом – граната!

– Не так! – поправлял его Гриша. – Он только одну руку в карман засунул. А что там – мы не знаем.

Карпуха обиженно надувал губы, но, подумав, соглашался.

– Усищи у него – во! – говорил Федька и показывал руками до ушей.

– Нет! – возразил Гриша. – Усы не очень большие. Чёрные.

– Я же сам видел! – горячился Федька. – Вот такие! – И он показывал пальцами усы уменьшенного размера.

Гриша отрицательно качал головой.

– Ещё меньше.

И Федька послушно сдвигал пальцы.

Разговор затянулся. Крутогоров расспрашивал дотошно. К тому же им мешали. То и дело в комнату заходили какие-то люди. Василий Васильевич обменивался с ними короткими фразами. Зашёл и Алтуфьев. Удивился.

– Вы чего? Неужели…

– Ага! – воскликнул Федька. – Только ты ушёл, а он тут как тут!

– Ну и как? – глаза у Алтуфьева по-мальчишески заблестели.

– Занимайся своим делом, товарищ Алтуфьев! – строго произнёс Крутогоров.

Матрос вытянулся, но ответил просто, не как начальнику:

– Всё готово, Василий Васильевич… Пришёл проститься… Мало ли!.. Гидра им в глотку!

– Ты мне панихиду не устраивай! – насупился крутогоров. – Давай поцелую! – Он встал, как сына, взял матроса за уши, притянул к себе и поцеловал. – Иди! Дуру не ищи!

Алтуфьев сгрёб мальчишек длинными руками.

– Мамке кланяйтесь!

– Что это за дура? – спросил Гриша, когда матрос ушёл.

– Дура?.. Пуля – дура!

– А куда он?

Василий Васильевич не ответил. Он всё ещё смотрел в окно. А по стеклу вдруг кто-то хлестанул, как плеткой. Что-то провыло над самой головой и с шипеньем унеслось в залив. Выстрелы посыпались один за другим – артиллерия Ораниенбаума открыла огонь по Кронштадту

ПУЛЯ – ДУРА

К вечеру обстрел прекратился. Выполз туман. Канонада испугала людей. Все попрятались по домам. Огня не зажигали. Им казалось, что любой лучик света, промелькнувший в окне, может притянуть тяжёлый крупнокалиберный снаряд мятежного Кронштадта. Но Котлин молчал. Молчали и линкоры, притаившиеся у острова.

Мальчишки в тот вечер опять переселились на чердак. Мать постелила им у тёплой трубы, а матрос Зуйко, посланный Крутогоровым, лежал в одежде у самого спуска в сени. Он тяжело ворочался на жёсткой подстилке и приглушённо вздыхал.

Ты спи – заботливо сказал Карпуха. – Купря не пропустит – разбудит!

Он и ночью каркает? – спросил матрос.

– И ночью!

– Что-то я ночных ворон не встречал… Филины – те кричат ночью, а вороны спят.

– Он у меня учёный! – похвастался Карпуха. – Его бы ещё с месяц дома подержать, он бы и говорить научился!

Помолчали.

Зуйко, как и многие в те тревожные дни, спал мало. И сейчас ему никак не удавалось уснуть. Он встал, подошёл к чердачному окну. Чернота за стеклом была тяжёлая, вязкая, непроглядная.

– Туманушка! – услышали мальчишки и не поняли, почему голос у матроса такой одобрительный.

– Хорошо разве? – спросил Гриша.

– Хорошо! – отозвался Зуйко. – Алтуфьеву легче…

– Кар-р! – отрывисто прозвучало над крышей и ещё два раза: – Кар-р! Кар-р-р!

Мальчишки вскочили на ноги.

– Замрите! – приказал Зуйко.

Внизу заскрипела кровать. Отец с матерью, наверно, тоже не спали и услышали карканье ворона. Минутой позже раздался короткий стук в дверь. Пришлёпывая босыми ногами, отец прохромал в сени, снял крючок и отступил, впуская в дом, как показалось ему, горбатого человека.

– Свету! – грубо потребовал пришедший.

– Опасно, – сказал отец. – Увидят в Кронштадте и – прямой наводкой.

– Глаза от страха повылазили? – с хрипотцой рассмеялся человек. – Туман! Собственного носа не видно!.. Зажигай!

Мать брякнула стеклом от лампы. Появился огонёк, осветил комнату. Новый гость молодой, нагловатый, был в матросской одежде. Широченный клёш, обшарпанный внизу, целиком закрывал ботинки. Казалось, что у человека нет ног, а его туловище стоит на двух расширяющихся к полу подставках, задрапированных чёрным сукном. За спиной горбился большой заплечный мешок. Матрос скинул лямки, стукнул тяжёлым мешком о половицы, осмотрелся, заглянул на печку.

– Щенки где?

– Щенки – на псарне! – отрезала мать.

– Ребята на чердаке спят, – торопливо объяснил отец. Он не хотел преждевременно ссориться.

– Где керосин? – спросил матрос.

– Зачем тебе? – насторожился Дорохов.

– Н-надо! – с подвохом произнёс гость и сам увидел в противоположном от печки углу керосиновую банку, с которой мальчишки ездили в Ораниенбаум. Он сильно ударил по банке ногой, проверяя, не пустая ли.

– Ты что расшумелся?

Ребята даже на чердаке услышали в голосе матери те самые нотки, за которыми обычно следовала расправа. А отец крякнул от досады. Он знал: теперь её ничем не остановишь.

– Ты где это шумишь? – продолжала мать, подступая к матросу. – Сопля соляная!

Матрос восторженно осклабился, дохнув водочным перегаром.

– Огонь-баба!.. Давай к нам на корабль – комиссаром сделаем!.. Порох бездымный! И вывеска ничего!

Он протянул руку, чтобы шутливо ущипнуть мать за подбородок, и, получив две оплеухи, отскочил в сторону. Бесшабашная весёлость исчезла. Матрос посмотрел на отца, не сумевшего сдержать улыбку.

– Хмылишь! Небось сам получал?.. Как ты живёшь с этим боцманом!

Гость присел к столу, сдёрнул бескозырку, внутренней стороной потер щёки, заалевшие от ударов, уставился на белые буквы ленточки с надписью «Севастополь», с пьяной слезливостью произнёс:

– Бьют морячков!.. Все бьют, кому не лень!..

– Ты бы не лез, где бьют, – сказал отец.

– Если б знать!.. А вы-то куда лезете? Или из бывших? Как барон Вилькен?.. А нюх у него, у собаки!.. Не успели шелохнуться – он уже на корабле! Ходит по «Севастополю» и зубы скалит! Опять вроде капитана! Отбой бы сейчас сыграть, да поздно!.. Завязли! В мёртвую зыбь попали!

Матрос треснул по столу кулаком, слепыми, налитыми кровью глазами уставился на отца.

– Куда прёшь, хрыч?.. Или из бывших? Как барон?

– Из будущих.

Матрос махнул рукой, напялил бескозырку, выругался и словно протрезвел.

– Какое мне дело?.. Пропадайте! Держи! – Он выложил на стол какую-то бумажку. – Адреса. В мешке девять ракетниц и к ним по десять патронов. Как пойдут войска на лёд – пусть сигналят… Чтоб хоть не как крыс! Чтоб с музыкой!.. Э-эх!

Матрос встал, покачнулся, будто хмель опять ударил ему в голову, тяжело дотащился до двери, ногой распахнул её, обернулся, хотел сказать что-то, но только выругался и повторил:

– Пр-ропадайте!

Тут его и взял за локти поджидавший в сенях Зуйко. Взял крепко, надёжно. Босой ногой ударил по широченному клёшу, сшиб матроса и уложил вниз лицом. Отец снял с кровати ремень, помог скрутить локти за спиной. Связанный сыпал отборными ругательствами, извивался на полу, лупил ногами в стену.

– Ребята! – крикнул Зуйко, задрав голову к потолку. – Принесите мои ботинки!

Он торопился. Пока отец седлал Прошку, Зуйко обулся, обыскал матроса, связал ему и ноги. Когда отец вернулся, они вдвоём подняли матроса, вынесли во двор и уложили поперёк коня.

– Не тяжело двоих-то? – спросила мать. – Не испорти мне Прошку!

– Мы с Алтуфьевым не раз на нём вдвоём ездили, – ответил Зуйко и вскочил в седло.

Приглушённый ватным туманом в темноте проскрипел голос связанного матроса:

– Из будущих?.. Ха!.. Дошло-о!..

Дороховы вернулись в дом.

Мальчишки окружили мешок, валявшийся на полу. Только отец развязал его и вытащил широкоствольную новенькую ракетницу, как затарахтели выстрелы. Все подумали о Зуйко. Может быть, связанный матрос сумел освободиться от ремней и попытался бежать? Не в него ли стреляет Зуйко?

Мать спросила у отца:

– Ремень-то крепкий был? Хорошо ты ему руки скрутил?

– А ну тебя! – обиделся отец. – Это разве один стреляет? И не рядом – далеко!

Когда вышли на крыльцо, стало ясно, что стреляют около Кронштадта. Отец прислушался и сказал, словно видел всю картину собственными глазами:

– Батальон наступает… Нет! Полк, пожалуй!.. Наши!.. А те, в крепости, огрызаются…

Выстрелы то сливались в непрерывный гул, то следовали очередями, то гремели отрывистым густым залпом и снова скручивались в тугой единый грохот. И было во всём этом что-то до жути неестественное, фантастическое. Ночь. Туман. Тьма. Мёртвый берег. А в заливе трещало, рушилось, взрывалось. Толпа исполинов во мраке топала по льду, взламывала его и крошила тяжёлыми железными каблуками…

– Ох, и народу поляжет! – произнёс отец. Он знал, что такое штурмовать крепость, да ещё по льду.

– Зато возьмут Кронштадт – и конец! – сказал Федька.

– Дай-то бог! – вздохнула мать.

В такие минуты трудно найти себе место. Всё, что ещё недавно волновало и тревожило Дороховых, стало до смешного мелким. О связанном матросе, о человеке в красноармейской шинели позабыли даже мальчишки. По сравнению с тем, что происходило на заливе, эти события казались ничтожными.

И домой не хотелось идти. Разве улежишь в постели, когда гремит бой, когда рядом гибнут люди.

Мать послала Карпуху погасить лампу, и Дороховы вышли на берег залива. Долго стояли они там, не чувствуя ни мороза, ни колкого снега, кружившегося в тумане.

Звуки боя постепенно затихали. Тьма уже не гремела. Доносились лишь пулемётные очереди и одиночные выстрелы. И те вскоре прекратились.

– Взяли, – неуверенно сказал Федька.

– Не знаю, – с сомнением ответил отец. – Больно мало…

– Чего мало-то? – недовольно спросила мать.

– Огня…

Солдатское чутьё подсказывало отцу, что крепость не взята. В Кронштадте много пушек. А сколько их на линкорах! Огонь был бы плотней, мощней. Заговорили бы пушки всех калибров, если бы взбунтовавшиеся кронштадтцы почувствовали, что наступающие одолевают их.

У матери были свои приметы. Наступившая тишина давила, угнетала, а тьма стала ещё более густой. Ей казалось, что всё было бы другим, если бы пал мятежный Кронштадт.

Неизвестность – хуже всего. Дороховы продолжали стоять на берегу, надеясь узнать, чем всё кончилось.

– Хоть бы «ура» крикнули! – сказал Гриша. Он читал в какой-то книге, что, овладев крепостью, победители обязательно кричат «ура».

– Мы бы не услышали: далеко! – отозвался Карпуха.

– «Ура» и враги могут кричать! – добавил Федька. – Вот если бы «Интернационал» сыграли – тут уж точно было б!.. Собрали б сто трубачей – и до нас бы дошло!

Но никто не трубил над заливом.

Где-то около деревни послышались голоса. Осмелев, люди выходили из домов и, наверно, так же, как Дороховы, гадали и спорили, в чьих руках крепость.

До рассвета было ещё далеко, но вокруг посветлело: то ли туман поредел, то ли луна глянула сверху. Мутным размытым пятном появился на льду камень, у которого мальчишки лизали утром сосульки. Слева показалось ещё одно пятно. Оно двигалось, росло, разделилось на несколько человеческих фигур. Двое шли впереди, четверо – сзади. Они тащили на шинели раненого или убитого.

Отец шагнул им навстречу. Теперь он был уверен, что бой проигран, но спросил всё же:

– Ну, как там?

– Труба! – ответил кто-то. – Куда это нас вынесло?

Отец назвал деревню.

– Ого! Вправо взяли!.. Раненый у нас. Есть чем перевязать?

– Несите в дом, – устало сказала мать.

Мальчишки побежали зажигать лампу и готовить кровать для раненого. Его так на шинели и положили поверх простыни. Мать подошла с лампой и обомлела. Это был Алтуфьев. Глаза закрыты. Торчал синеватый нос. У губ – тёмные с желтизной тени. На лбу – бисер пота. Он дышал. Руки были скрещены на животе и пальцы намертво вцепились в бушлат. В живот угодило две пули.

Когда удалось разнять эти скрещённые руки, мать расстегнула бушлат, приподняла тельняшку, осмотрела раны и заплакала:

– Не жилец…

Мальчишкам что-то сдавило глаза и выжало слёзы. Остальные потупились. Живые всегда чувствуют какую-то вину перед умирающим. Алтуфьев пришёл в себя. Увидел мать. Постарался улыбнуться.

– А-а… Варва-а… Вот и… хорошо… Ты… меня… опять…

Надеялся матрос, что мать перевяжет его, как в прошлый раз, и снова поправится он с её легкой руки. Его глаза молили и упрекали её за то, что она не торопится, не требует горячей воды, йода и бинтов.

Потом он заметил своих товарищей, и мысли вернулись туда, на лёд. Он несколько ночей ползал вокруг Кронштадта, чтобы сегодня провести штурмующих самым безопасным и коротким путём.

– Много… убитых? – спросил он.

– Хватает, – ответили ему.

– Крутогорову… скажите…

Он снова потерял сознание. Начал бредить. И грезилась ему в последние минуты не то родная мать, не то Варвара Тимофеевна. Он несколько раз повторил бессвязно:

– Маменька… Марва… Варва… Руки… золотые… Вот и хорошо… Подарок за мной.

Губы сложились в жалкую улыбку.

– Разо-оришь…

С этой шуткой он и умер.