Текст книги "Белый флюгер"

Автор книги: Александр Власов

Соавторы: Аркадий Млодик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

А. Г. убит. Случайно ли?..

Петух полетит в Ижору.

– Нашёл? – спросил Федька, когда Крутогоров вернулся.

– Половина задачи, ребята, решена! – сказал он. – Поехали домой!

От Ораниенбаума до своего полустанка мальчишки добирались одни. Василий Васильевич не стал их провожать. Он торопился. У себя в комнате он ещё раз перечитал записку и приказал привести жену Самсонова. Когда женщина вошла и села, он положил перед ней лист бумаги и перо.

– Пишите. Что?

– Я вам скажу.

Женщина взяла перо.

– А – точка, Г – точка, убит, – начал диктовать Крутогоров. – Случайно ли?

Перо бессильно уткнулось в бумагу и остановилось. Женщина заплакала. На этот раз искренне.

В тот же вечер Самсоновы начали давать показания. Но они мало знали. Их роль была второстепенной. Только одну важную деталь услышали от них чекисты: петух – белый флюгер – был условным знаком.

Опять следствие зашло в тупик, и тогда Крутогоров предложил перехитрить врагов. План одобрили. На Елагин остров отправился сотрудник ЧК с запиской:

Петух перелетел на соседний дом с берёзой.

А. Г. случайно застрелен патрулём.

Ждём указаний.

Крутогоров снова поехал кДороховым. Ему предстоял трудный разговор. Знал он заранее, что Степан Дорохов, выслушав просьбу, долго будет молчать, мальчишки – те обрадуются, а Варвара Тимофеевна так ответит Крутогорову, что хоть из дома уходи. Придётся её упрашивать, уламывать, доказывать ей и растолковывать. Только потом она смилостивится.

Знал Крутогоров и другое. Он ехал к Дороховым с очень опасным заданием. Таким опасным, что малейший просчёт – и вся семья могла погибнуть. Но другого выхода нет. Дороховы должны были на время стать Самсоновыми. Их дом превратится в ловушку для врага. Успех зависел от выдержки каждого, включая и мальчишек.

СКУЧНАЯ РАБОТА

В первые дни после долгого – чуть не на всю ночь – разговора с Крутогоровым старшие Дороховы чувствовали себя не в своей тарелке. Особенно раздражал их флюгер – петух, который белел теперь над крышей их дома. Под этим вражеским знаком им жилось неспокойно. Утомляло постоянное ожидание чего-то неприятного, опасного.

Зато мальчишки, особенно Федька и Карпуха, были в восторге. Тайком от отца и матери они установили три дежурных поста. Гришу хотели послать в двухэтажный флигель, Карпуху – на чердак, к окну, у которого раньше сидел матрос Зуйко, а Федька взялся за самое трудное – дежурить в лесу у дорожки, ведущей к полустанку. Но Гриша упросил Карпуху поменяться местами. Страшно ему было одному сидеть в том доме, где умер Яша. Федька, руководивший операцией, разрешил этот обмен.

– Я сяду у окна, а что дальше? – спросил Гриша.

Федька не ожидал такой наивности.

– Как что?.. Высматривай подозрительных!

– А какие они – подозрительные?

Тут даже Карпуха засмеялся и покровительственным тоном пояснил:

– Их всегда видно! Мы вон с Федькой сразу почуяли и пошли за ней – за женой Самсонова! Понял?

– Понял, – неуверенно произнёс Гриша. – А потом что?

– Как увидишь – сигналь! – приказал Федька.

– Кому?

Федька хотел сказать, что ему, но догадался: это невозможно. Он же в лесу будет.

– Кому?.. Мамке с папкой!.. Чтобы приготовились!

– Ладно, – согласился Гриша, и мальчишки разошлись по своим местам.

В нетопленном флигеле холодно, но там хоть ветра нет, а Федька был на холме. Ветер так и свистел, сбрасывая с сучьев слежавшийся снег. По дорожке никто не проходил ни к полустанку, ни к деревне. Один Федька отсчитывал шаги между двух корявых берёз, стоявших на противоположных склонах холма. Сорок семь шагов туда и столько же обратно. Он бы скоро замёрз, но его подогревала уверенность, что его пост – самый выгодный. Если враг придёт, то только по этой дорожке. Не пешком же притопает из Питера! Наверняка приедет поездом. Тут Федька его и встретит!

А Карпуха надеялся, что именно он первый увидит врага. Со второго этажа флигеля видно в любую сторону. Карпуха подходил к каждому окну по очереди. У окна на залив он стоял дольше, чем у других. Лёд ровный, как стол. И конца ему не видно. Чернеет Кронштадт. Тёмными букашками ползут по льду люди. Просторно и бело. Легко смотрится вдаль.

«Санки бы или лыжи!» – мечтательно подумал Карпуха и рассердился на себя. Он – на посту, а думает о всякой чепухе! Карпуха отвернулся от залива и снова закружил по комнате, переходя от окна к окну.

Ноги легко заставить идти в любую сторону, а с мыслями труднее. Что-нибудь влезет в голову и застрянет. Так получилось и у Карпухи. Ни с того ни с сего вспомнил он, что Гриша побоялся дежурить во флигеле. Сначала Карпуха почувствовал прилив гордости: он меньше Гришки, а ничего не боится. Но это только сначала, а потом он и сам без всякой причины оробел. Хотел отогнать от себя страшные мысли, а они не уходили. Вспомнились и Яша, и крест на его могиле, и утопленник. Карпуха почему-то взглянул на тёмный люк, ведущий вниз. Скрипнуло, что ли, на первом этаже? А ведь флигель-то все эти дни стоял пустой и дверь на ключ не закрывалась. Что, если кто-нибудь уже забрался сюда и спрятался? Притаился внизу и ждёт, когда Карпуха начнёт спускаться!..

Мальчишка отошёл к самому дальнему от люка окну и замер. Он хотел заставить себя смотреть на улицу, а глаза не слушались – поворачивались к квадрату, темневшему в полу. Там, внизу, что-то происходило: похрустывало, шелестело, сопело, и незнакомый замёрзший голос позвал:

– Карпыш!

Карпуха не ответил. Он узнал Федьку только со второго раза, когда тот крикнул уже сердито:

– Ты здесь, Карпыш?

– Тут! – сказал он и стал спускаться медленно-медленно, чтобы успеть прийти в себя.

Федька стоял у лестницы и дул в ладони, отогревая закоченевшие пальцы.

– Что так скоро? – недовольно спросил Карпуха, а сам был рад-радёшенек, что кончилось это дежурство.

– Вот так скоро! – возмутился Федька. – Часа три прошло!.. Тебе хорошо в тепле, а ты бы на морозе поплясал!

– Давай поменяемся! – с готовностью предложил Карпуха.

– Незачем. Сегодня не придёт.

– Почему?

– Знаю! – отрезал Федька. – Не придёт!..

Мать давно уже искала их. Гриша, которого она нашла на чердаке, сказал, что не знает, где остальные. За это ему пришлось одному и воды натаскать, и за хворостом сбегать.

Не очень больно дёргая Федьку и Карпуху за уши, мать приговаривала:

– Он работать за вас должен, да?.. Он батрак, да?..

Мальчишки надутые, злые разбрелись по углам. Вышло так, точно Гриша в чём-то виноват. Он чувствовал себя неловко и, чтобы сгладить эту неловкость, подошёл к Федьке.

– Федя! Давай кормушку делать?

Федька посопел сердито, покашлял зачем-то и позвал:

– Карпыш!

Карпуха, прижав обе руки к ничуть не болевшему уху, пришлёпал из другого угла.

– Давайте кормушку делать? – повторил Гриша.

– Для Купри? – оживился Карпуха. – Давайте! А ты умеешь?

– А чего уметь-то? – сказал Федька. – Доска, а вокруг бортики, чтоб еда не падала…

Кормушку мастерили на чердаке. Получился ящик с невысокими бортами. Его приколотили к наружной стене за окном. За хлебом послали к матери Гришу.

– Ну что? Ничего? – спросил Федька, когда Гриша вернулся с подгоревшей коркой.

– Ничего. Дала.

Корку раскрошили, крошки высыпали в ящик и долго ждали у окна. Но ни Купря, ни другие вороны не торопились прилетать.

– Сыты, что ли? – удивился Федька.

Только к следующему утру исчезли крошки.

Мальчишки насыпали новую порцию и опять посидели у окна.

Карпуха спросил:

– Дежурить пойдём?.. Хочешь, я в лесу постою?

Но Федька не торопился с дежурством. Его тоже не очень тянуло на свой пост. Тоскливо одному.

– Сегодня вместе будем! – объявил он. – Втроём даже лучше. Шесть глаз – никто не проскочит!

В тот день мальчишки вертелись у дома, пялили глаза на тропки и дорожки до самого вечера. На другой день – тоже, но уже не до вечера. После обеда, выйдя во двор, они по привычке посмотрели на тропки, намозолившие глаза, на лес, синевший на холме, на деревню – всю в дымках, прямыми столбами поднимавшихся над крышами. Гриша зевнул. Сразу же зевнул и Карпуха. Федька подозрительно скосился на них.

– Раззевались!

– Скучная у них работа, – сказал Гриша.

Федька прищурился.

– У кого – у них?

– У чекистов.

– Главное, ничего не знаем, – поддержал Гришу Карпуха. – Целый год прождёшь, а никто и не придёт!

Федька так обозлился, что даже отвернулся от ребят. В эту минуту он забыл, что и сам был готов отменить дежурство.

– Эх вы! Ну и ладно! Я один! Без вас!

Он зашагал по тропке к лесу, где караулил первый день.

– А чего мы сказали? Мы ничего! – виновато произнёс Карпуха, догоняя брата. – Надо – так я хоть всю ночь… И Гришка! Мы с тобой!

– Нужны вы мне! – огрызнулся Федька.

Они дошли до колодца и услышали долетавшую из леса песню. Чей-то хрипловатый голос выводил под гармошку шальные разухабистые частушки. Между сосен на дорожке зачернели бушлаты. Матросов было трое. Один тащил за верёвку большие, высоко нагруженные сани, другой подталкивал их сзади, а третий сидел на самом верху покрытого брезентом груза и лихо растягивал гармонь:

 
Жоржик – клёшник молодой,
Проводи меня домой.
Я чекистика боюсь!
Расплескай ты мою грусть!
 

На крутом спуске сани разогнались и подрубили переднего матроса. Он упал на поклажу, вцепился в брезент. Задний матрос, потеряв равновесие, ткнулся головой в снег.

Сани мчались вниз. Матрос с гармошкой хохотал на всю деревню. Потом он опять загорланил:

 
По волне идёт линкор,
А на Питер Иванмор.
Клёш по ветру хлоп да хлоп,
Всем не нашим – пулю в лоб!
 

На повороте сани съехали с тропы и с треском врезались в забор Бугасова.

Яростно, с повизгиванием, залаял пёс.

– Будет потеха, если он дома! – усмехнулся Федька.

Калитка распахнулась. Мальчишки увидели, как Бугасов, грозя кулаком, захромал к саням и остановился шагах в пяти. Лаял пёс, ругался Бугасов, а матрос наяривал на гармошке и скалил белые зубы.

– Хорошо, дед, поёшь! Ох и хорошо!

Чем громче кричал Бугасов, тем шире растягивал мехи матрос. Бугасов сплюнул и умолк. Гармонист перестал играть. Подошёл матрос, который упал на спуске. Бескозырка с надписью «Петропавловск» была надета задом наперёд. Подошли и мальчишки.

С тремя матросами ругаться опасно. И Бугасов заговорил более спокойно.

– Порушил бы забор – кому отвечать? Кому? – спросил он. – С вас не спросишь. Одно слово – анархия!

– Анархия – мать порядку! – гоготнул матрос с гармошкой.

– Порядку! – снова загорелся Бугасов. – Ему ваша анархия – мачеха лютая!

– Тебе большевики слаще? – надвинулся на него матрос с «Петропавловска».

– Кто слаще – моё дело! – Бугасов отступил на шаг. – А вам дай волю – всё в России порушите!

– Не-ет! – не отставал матрос. – Ты мне скажи, кто тебе слаще?

Бугасов отступил ещё на несколько шагов.

– Пришвартуйте его! – приказал матрос с гармошкой. – Я ему… послащу!

Два других подскочили к Бугасову и очень ловко подтолкнули его к саням. Матрос с гармошкой засунул руку под брезент и бросил сверху что-то тяжёлое, белое. Бугасов, защищая грудь, выставил руки вперёд и схватил этот белый конический предмет. Схватил с ужасом, словно гранату, готовую взорваться.

Матросы захохотали. В руках у Бугасова была головка сахара.

– Знай наших! – крикнул матрос с гармошкой и заметил мальчишек. – А это что за ракушки присосались?

– И нам бы сахарку! – сказал Федька.

– Сахарку-у? – грозно переспросил матрос, засовывая руку под брезент. – На!

Головка сахара упала у ног мальчишек. Федька подхватил её, и они втроём бросились к дому. А к саням по деревенской улице уже шли люди. Когда ребята, спрятав в конюшне сахар, вернулись, вокруг матросов толпилось человек пятнадцать. Все с жадным любопытством слушали матроса с гармошкой, который теперь не сидел, а стоял на верху саней. Он бил себя кулаком в грудь и орал, как на митинге:

– Это ж до чего при большевиках дожили! За жратвой с Кронштадта в Симбирск ездим! Везём на своей хребтине, чтоб с голоду не сдохнуть! За что боролись?.. Даёшь новую революцию! Матросскую!..

– А не хватит ли революций? – спросил кто-то из толпы. – Тебе матросскую подавай, нам крестьянскую, им…

Мужик не договорил. К нему тяжело шагнул матрос с «Петропавловска».

– Одно слово – два ребра! По рукам?

– По рёбрам мы биты! – сказал Бугасов. – Нам бы руки кто ослобонил, чтоб сеять в своё удовольствие, чтоб хлебушку растить…

– А я про что? – крикнул матрос с гармошкой. – Что есть новая революция? Заградилов-ку – побоку, продразвёрстку – за борт, большевиков – на дно!

Он рванул гармошку и заиграл марш. Молчаливый третий матрос встал и взялся за верёвку. Другой занял своё место сзади, и сани тронулись. Толпа не расходилась. Люди молча смотрели, как матросы спустились к берегу залива, выволокли сани на лёд и потащили их к Кронштадту.

– Шумят анархистики! – произнёс Бугасов, поглаживая головку сахара, которую он, как ребёнка, держал на согнутой руке. – А только хорошего от них не жди!

Тебе и так не плохо! – отозвался кто-то. – Ты и без новой революции выгоду поимел – на год сахаром обзавёлся

– Дают – бери! – сказал Бугасов.

– Вот у тебя и того – берут все излишки по продразвёрстке.

И зашумели в толпе. Развязались языки. А народ всё прибывал. Случайная встреча Бугасова с матросами превратилась в настоящую сходку. У забора собралась чуть ли не вся деревня.

Братья Дороховы и Гриша внимательно слушали распалённые корявые речи мужиков. И один вроде говорил дельно. Можно согласиться и с другим. Третий говорил противоположное, но и в этом был какой-то толк. Вот и разберись!

– Советы – оно ничего бы! – горланил высокий мужик с большими оттопыренными ушами. – Их бы без коммунистов – это б да-а! От большевиков весь прижим!

– Гвоздь ты вислоухий! – обругал его другой мужик с пустой левой глазницей. – У тебя дома кто главный?

– Ну, я!

– Ты! – согласился одноглазый. – А если тебя – коленом, а на твоё место Тимоху какого подсунуть – та же семья будет? Не та! Советы без коммунистов – тоже не Советы!

– Другое придумают! – не сдавался вислоухий. – У них, кто наверху, голова большая!

– А наверху-то большевики!.. Иль тебе Николашку вернуть?

По толпе пробежал неодобрительный гул. Царя никому не хотелось.

– Отстань, пиявка одноглазая! – отмахнулся вислоухий.

– А может, анархистика в клёше наверх выпихнуть? Уж он-то тебе напридумывает!

Кто-то расхохотался.

– Чем им думать-то? Клёшем?.. Он хоть и широкий, а для головы не приспособлен!

Мужики загалдели все разом. Каждый говорил – и никто не слушал. А к мальчишкам подошёл паренёк в финской шапке. Дороховы встречали его несколько раз и знали, что он живёт на другом конце деревни.

– Верно, что вам сахару дали? – спросил он.

– Дали! – сказал Федька.

– Зря!

Федька нахохлился.

– Это ещё почему?

– Потому, что вы – большевики! С чекистами снюхались!

Братья засмеялись. Этот упрёк прозвучал для них, как похвала. А паренёк разозлился ещё больше.

– Жадюги! Сахар-то небось уже сожрали?.. Все чекисты такие! Только и умеют – обыскивать да забирать что получше!

– Федька! Дай ему в морду! – посоветовал Карпуха. – А я добавлю!

Федька собирался последовать совету брата, но взглянул на Гришу и передумал. Тот стоял и смотрел на Дороховых так, будто решил по их поведению определить своё отношение к чекистам. Только ради Гриши пошёл Федька на такую жертву.

– Идём! – Он потянул паренька за рукав. – Вот получишь кусок сахару – узнаешь, какие люди чекисты!

– В самом деле хочешь дать? – удивился Карпуха.

– Пусть знает – мы не жадные! – ответил Федька.

А паренёк обернулся к толпе, подмигнул кому-то и пошёл к дому Дороховых.

В конюшне Федька расстелил тряпицу, положил на неё сахарную голову и взял топор.

– Нас четверо. На четыре и расколем. Понял?.. Так все большевики и чекисты делают.

Он с чувством превосходства посмотрел на паренька и ударил топором по желтоватому конусу сахара. Головка развалилась на две половинки. Федька поставил их торчком, чтобы расколоть и их. В это время закаркал Купря.

– Слышишь? – спросил Карпуха. – Кто-то идёт!

Федька заторопился, замахнулся топором, но дверь широко распахнулась – и в конюшню ворвались мальчишки. Их было много, и они заранее знали, как действовать. Не орали, не лезли с кулаками. Передние оттолкнули и припёрли растерявшихся Дороховых и Гришу к стене, а кто-то из задних подхватил обе половинки сахара, и конюшня опустела. Убежал и паренёк, из-за которого всё это произошло.

Федька взглянул на топор, всё ещё зажатый в руке, и с каким-то невнятным возгласом выскочил из конюшни. Мальчишки были далеко. Не оглядываясь, они улепётывали в деревню. А из дома на крыльцо вышла мать.

– Что это тут у вас? Играть больше негде? Ты ещё в дом эту ораву притащи!.. А топор зачем? Положи на место!

– Положу! – буркнул Федька и вернулся в конюшню.

Топор со звоном брякнулся в угол. Карпуха нагнулся к тряпице и, послюнявив палец, стал собирать в рот мелкие крошки сахара. Федька недовольно посмотрел на Гришу.

– Ловко нас облопошили!.. А всё из-за кого?.. Тебе хотел показать, какие чекисты!.. Из-за тебя столько сахару пропало!

Федька понимал, что и сам виноват во многом, но сдержаться не мог. Очень уж было досадно. Себя ругать глупо. Ещё глупее ругать мальчишек, которые ничего не слышат, а сидят дома и сосут сахар. Гриша был рядом. Ему и досталось.

Гриша в последнее время уже начал забывать, что живёт в чужой семье, что Федька и Карпуха ему не братья. И вдруг эти злые, обидные слова!

Гриша заплакал.

– Чего захныкал? – опомнился Федька. – Сахару жалко? Плевать на него!

Гриша не ответил. Братья переглянулись и поняли, что получилось плохо.

– А он и не сладкий. Дрянь какая-то! – отплёвываясь, произнёс Карпуха. – Виноват-то ты, Федька! Это ты позвал в конюшню! А им только и надо было – узнать, где сахар спрятан!

– Чего ж ты не предупредил тогда?

– Я говорил!

И братья нарочно устроили такую перепалку, по сравнению с которой всё, сказанное раньше, стало совсем безобидным. Заметив, что Гриша вытер слёзы, Федька последний раз ругнул брата и зажал ему рот ладошкой.

– Замолчи!

Карпуха замолчал. Всё это они разыграли так естественно, что Грише захотелось помирить братьев.

– Не ссорьтесь, пожалуйста! – попросил он. – Я, конечно, виноват…

– Ничего ты не виноват! – Карпуха отшвырнул ногой тряпицу, на которой не осталось ни пылинки сахара. – Ты лучше скажи: шоколад слаще?

– А ты не ел?

– Не-а!

– Он не слаще, а вкуснее. Самый сладкий – это мёд.

– Нашли про что говорить! – проворчал Федька. – Как девчонки! Сладенького захотелось! Мне его и даром не надо!..

ЗАВАРУХА

В то утро была изумительная, по-весеннему бодрящая погода. Солнце блестело, как новенькое. На небе – ни тучки. Вокруг всё так бело, что ломило в глазах. Ночной мороз убрался в тень, а матовые сосульки стали на солнце стеклянно-прозрачными и сбросили в снег первые капли.

Тропинки на заливе до этого дня были почти незаметны, а теперь их оказалось очень много. Тёмными прожилками они рассекали искрящийся на солнце снег и все бежали в одном направлении – к Кронштадту. Он сегодня казался ближе, чем обычно. Тёмный, приземистый, массивный. И не верилось, что он стоит на острове, что вокруг него вода. Вокруг было просто поле, занесённое снегом поле, ровное – без единого бугорка, дерева или кустика.

Даже людей не видно. Обычно тропки на заливе не пустовали, а в тот день между берегом и Кронштадтом лежала мёртвая восьмикилометровая полоса.

Посасывая сорванные с крыши сосульки, мальчишки стояли на льду у камня. Солнце пригрело и подсушило его южный бок. С толстой снежной шапки падали редкие крупные капли, ударялись о боковину и разлетались на мелкие брызги. В тишине эти шлепки падающих капель казались очень громкими.

– Ишь как стреляют! – сказал Карпуха.

Гриша подставил ладонь под каплю.

– Здорово бьют! Продержишь тысячу лет – дырка будет!

– Ну да?

– Ага!.. Оттого и пещеры бывают. Кругом темно, а капли тук… тук… тук… Хоть до центра земли!.. Я читал про одно подземелье. Там каторжника цепью к стене приковали. А он взял и подставил одно звёнышко под каплю. Десять лет сидел и держал. И цепь разорвалась!

Мальчишки прислушались к неторопливо-однообразному пощёлкиванью капель. И хотя солнце сияло вовсю, им почему-то представилось подземелье. Темнотища. Никого нет – один каторжник у стены. А капли тук… тук… тук…

Карпуха поёжился.

– Чего-то как-то не так сегодня.

Гриша кивнул головой.

– Мне тоже показалось.

– Никого нет – потому, – пояснил Федька. – На всём заливе никого! Умерли они там, что ли, в Кронштадте?

– Новую революцию делают! – пошутил Гриша.

– А сколько их всего было? – спросил Карпуха.

– Три. Одна в пятом году, другая – когда царя сбросили. Потом – Временное правительство свергли…

– А теперь кого же?

– Не знаю.

– Не знаешь, так и не болтай! – рассердился Федька. – Чего голову Карпышу морочишь! Никакой новой не будет!

– Я же пошутил!

– Шуточки!.. Теперь любая новая революция против нас!.. Забыл про Яшку?.. Вот она какая новая!.. А нас как с поезда сбросили?.. Ему шуточки! Да если б не Василий Васильевич, и тебя, может, уже не было б!

Гриша согласился:

– Я разве спорю!

Мальчишки замолчали и долго смотрели на пустынный лёд залива. Что-то тревожное было в этой безжизненной белизне, в настороженной тишине, нарушаемой лишь гулкими шлепками капель. Карпуха предложил идти домой. Ребята не возражали. Они точно почувствовали, что дома их ждут новости.

За столом сидели отец с матерью и матрос Алтуфьев. По напряжённым лицам ребята догадались, что разговор был не из весёлых.

Будто и не заметив, что ребята поздоровались с ним, Алтуфьев спросил у Карпухи:

– Как твоя фамилия?

Карпуха сначала удивился такому нелепому вопросу, потом обиделся и наконец припомнил длинный ночной разговор с Василием Васильевичем.

– Егоров! – ответил он и улыбнулся во весь рот. – Меня не поймаешь!

– Первое правильно, а второе – лишнее, – сказал матрос и быстро взглянул на Федьку. – Чего вы переехали?

Федька не растерялся.

– Откуда?

– Да из флигеля?

– Сам поживи зимой – узнаешь! Там дует, как в трубе. Не натопишься.

– А почему вас трое?

Пришла Гришина очередь:

– Соседский я. Мои уехали новый дом искать.

Этот маленький экзамен приказал устроить Крутогоров. Но у Алтуфьева было задание и поважнее. Он приехал предупредить Дороховых. Обстановка сложилась такая, что в самый раз ждать гостей. Правда, в тайничок на Елагином острове вроде бы так никто и не заглянул. Видимо, исчезновение Александра Гавриловича насторожило врагов. Но события, происходившие в Кронштадте, могли заставить их отбросить осторожность. Затевалась крупная операция, участники которой шли на любой риск.

Своим приходом мальчишки прервали рассказ Алтуфьева о кронштадтских событиях.

– Дальше-то что? – спросил отец, когда довольные выдержанным экзаменом ребята присели к столу.

– Дальше ещё хуже! Чтоб им… – Алтуфьев чуть не выругался и, как нашкодивший мальчишка, посмотрел на мать. – Дальше вот что: поехал к ним Калиныч…

– Кто? – спросил Карпуха.

– Ну, Калинин! Михаил Иванович!

– Большевик?

– Ещё какой! Он такой человек: одну минуту с тобой покалякает, а ты и готов! Бушлат свой – нараспашку! Душу свою матросскую вытащишь и на ладошке – на тебе, Михаил Иванович!.. Так вот, он разговаривал с ними в Кронштадте. И хоть бы что! Отскакивает, как пуля от брони!.. А раз Калиныча не поняли, значит, только пушкой их прошибёшь!.. Заправляет там у них царский генерал Козловский. Ясно, куда метят?

– То-то никого на льду сегодня не было, – сказал Гриша.

– Они посты выставили: ни в Кронштадт, ни из него. А Калиныча всё ж таки выпустили, гидры разнесчастные! Побоялись, что за него весь Котлин на дно пустим вместе с их линкорами!

– Вот тебе и матросы! – произнёс отец.

Алтуфьев обиделся.

– Матросов не трожь! Настоящих балтийцев повыбило за гражданскую войну. Какие там теперь матросы?.. Шушера поднабралась деревенская! Сверху – тельняшка, внутрях – дурень, частник! Оболванили их!

Мать сидела, упёршись локтями в стол, и лицо у неё было печальное и озабоченное.

– Опять война… Жить-то как будем?.. Муки полпуда осталось.

Алтуфьев хотел что-то сказать, но мать вспыхнула вдруг, как порох, и весь заряд угодил в отца.

– Слышишь, Степан? Пол-пу-да!.. Ты зачешешься когда-нибудь? Тебе коня дали? На мельницу звали?.. Долго ещё сиднем сидеть будешь?

– На мельницу Василий Васильевич просил воздержаться, – робко сказал Алтуфьев, зная, что в такую минуту лучше не возражать матери.

– Воздержаться?.. На попятную?

– Да не на попятную! Ты пойми, Варвара Тимофеевна! Нужно, чтобы вы всё время дома были… А с едой – Крутогоров подумал. – Амбар контриков Самсоновых под боком. Запасов порядочно…

Мать вскочила.

– Чтоб я!.. Чтоб брала оттуда?.. От этих поганых?

– Не от них! – матрос старался говорить как можно мягче. – От Советской власти!.. Ты слушай и смотри…

Алтуфьев достал какие-то бумаги с подписями и печатями. Это были акты. Один – о конфискации имущества Самсоновых-Егоровых. Другой – о передаче этого имущества Григорию Куратову – Гришке. До его совершеннолетия на правах опекуна всем добром могла распоряжаться Дорохова Варвара Тимофеевна.

– Видишь? – матрос подчеркнул ногтем одну строку. – Так и написано: Дорохова Варвара Тимофеевна… И ключ от амбара тебе передаю! – Он выложил на стол массивный ключ. – Владей!

Мать придирчиво прочитала оба документа, долго молчала, потом спросила у отца:

– Степан! Как? Законно?

– Законнее не бывает.

– Держи! – мать отдала ключ от амбара Грише. – А ты, – это уже относилось к отцу, – починишь замок во флигеле – и ключ тоже хозяину.

Федька с Карпухой обрадовались, а Гриша сидел как в воду опущенный. Ключ дрожал в его пальцах. Он подумал, что теперь ему скажут: иди к себе и живи, как хочешь. Гриша поспешно отодвинул от себя ключ.

– Возьмите, пожалуйста! – он еле сдержал слёзы. – Я не хочу… один.

Мать растрогалась, что бывало с ней не часто, обхватила Гришу за голову и прижала к себе.

– Ты что подумал-то, глупенький? Да разве!.. Да что ты!.. Да не будешь ты один! Никогда!.. Сын ты мой – и всё! Пока жива!..

Она взяла ключ, пустила его по столу к Федьке и обычным властным тоном приказала:

– Сена! Прошка изголодался!.. Втроём! Да живо!..

Накормив коня, мальчишки пошли на кладбище. Гриша попросил ребят сходить с ним туда. Вся эта история с ключом напомнила ему прошлое. Захотелось побывать на могиле брата.

Крест ещё не успел почернеть. Стоял жёлтый, свеженький, точно сегодня из-под рубанка. Снег на могиле был в мелких крестиках от птичьих лапок. На перекладине сидел снегирь и поглядывал на мальчишек. Он ничуть их не боялся. Знал, что все люди, даже мальчишки, на кладбище становятся удивительно мирными. Вот и эти трое – подошли и не шелохнутся. Не то что снежком запустить, а и рукой никто не взмахнёт.

Минут пять простояли мальчишки у могилы. Каждый думал своё. Карпуха ругал себя за то, что не побежал вместе с Яшей, когда они нашли на берегу утопленника. Если бы они вдвоём пришли во флигель, ничего бы, наверное, не случилось.

Федька злился. Он смотрел на крест, на снегиря, а видел мелькнувшее перед носом желтоватое голенище бурки. И только одно слово крутилось в голове: гады!

Федька с Карпухой ещё никого не хоронили из очень близких людей, а Гриша уже потерял и отца, и мать, и брата.

– Гады!

Это у Федьки выскочило наружу вертевшееся в голове слово.

Гриша вздрогнул. Он понял, к кому относилось ругательство, но от этого ему не стало легче…

Возвращались молча и не заговорили бы до самого дома, если бы не встретились у колодца с пареньком в финской шапке. Он только наполнил вёдра, поднял коромысло на плечо, повернулся и застыл. Перед ним стоял Федька, за ним – Карпуха и Гриша.

С вёдрами далеко не убежишь. И бросить их невозможно. Мальчишка знал им цену. Иголку или гвоздь – и те нигде не купишь и не достанешь, а о вёдрах и говорить нечего. Потому и не двинулся он с места, только нахлобучил поглубже шапку и отрешённо уставился в прищуренные Федькины глаза.

– Чайку захотел? – ехидно спросил Федька, кивнув на вёдра. – С сахарком? С нашим сахарком?

Паренёк так же отрешённо посмотрел на Гришу и почувствовал, что если ему и удастся благополучно выкарабкаться из опасного положения, то только с помощью этого большеглазого печального мальчишки. Именно к нему, к Грише, и обратился паренёк, зная, что других не разжалобить:

– У меня сестрёнка больная! У ней такая болезнь – умрёт без сахара…

Федька с Карпухой в медицине не разбирались, а Гриша знал, что такой болезни не бывает, но он не стал разоблачать паренька, тронул Федьку за плечо.

– Есть такая болезнь.

– Если и есть, так что? Я ему давал четвертинку! А он? А?..

Федька давно бы набросился на паренька. Мешало одно – тот не убегал и не пытался защищаться. Не велика честь ударить мальчишку, который стоит с открытым лицом и руки держит на коромысле.

– А воду я не на чай таскаю, – сказал паренёк. – Мамка велела запастись. Стрелять будут – до колодца не доберёшься!

– Кто стрелять-то будет? – насторожился Федька.

Паренёк посмотрел на залив в сторону Кронштадта.

– Они!.. Там пушки – страшенные! Как даст – полдеревни и нету.

Ребята переглянулись. Они думали, что только им известно про Кронштадт. А паренёк, видя, что эта новость поразила их, продолжал:

– Они и по Питеру могут! Ка-ак шарахнут!

– Откуда ты знаешь? – подозрительно спросил Федька.

– Вся деревня говорит!

Паренёк обрадовался, что про сахар больше никто не вспоминает, снял с плеча коромысло, поставил вёдра на снег и зашептал:

– Нас-то, наверно, не тронут! А по Питеру саданут! По большевикам!

– По большевикам? – переспросил Федька и сильно ударил паренька в грудь.

Тот пошатнулся, попятился и, зацепившись за коромысло, упал. Вёдра опрокинулись. Федька подскочил к нему.

– Саданут, значит?

– И так скользко, а они воду льют! – сказал кто-то сзади мальчишек.

К колодцу подошёл красноармеец – с усиками, в потрёпанной шинели. Он нагнулся, одной рукой взял паренька за воротник и поставил на ноги.

– Твои вёдра?

– Мои!

– Забирай, пока не отняли.

Паренёк подхватил ведра, коромысло и побежал.

– А ты чего заступаешься? – спросил Федька. – Ему – за дело!

– Ладно, ладно! Не злись! – Красноармеец примирительно пошлёпал Федьку по плечу. – Храбрецы!.. Трое против одного!

– А они? – не вытерпел Карпуха. – Их сто против нас троих! И сахар на днях отняли!

– Жаль, меня не было! Я б вам помог! – красноармеец улыбнулся и пошёл дальше.

Ребята постояли ещё немного у колодца и тоже двинулись вниз, домой. Услышав за собой скрип снега, красноармеец обернулся и пошёл медленнее, чтобы мальчишки могли его догнать.

– Где живёте, разбойники?

– Там! – Карпуха кивнул на свой дом, над которым теперь белел петух-флюгер.

– Что же это вы на самый край деревни забрались? Как на хуторе! Не страшно?

– Мы ничего не боимся! – ответил Федька.