Текст книги "Белый флюгер"
Автор книги: Александр Власов
Соавторы: Аркадий Млодик
Жанр:
Детские остросюжетные
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
Получив трубку, Федька закричал что есть духу:
– Дядя Вася! Это мы – Федька!.. Ну – Дороховы! Прошку-то помните? Мы тут с Карпухой в Питере – на вокзале, а она на извозчике уехала! Кто она?.. Да эта!.. Яшку-то помните? Умер который!.. Куда? На остров какой-то!.. Не-е, не на Васильевский!.. Во-во! На Елагин! Точно!.. Зуйко? Он за её мужем потопал!.. Не-е, не в Питере! Там – в деревне! В деревне… Ага!
После этого «ага!» Федька надолго замолчал. Карпуха по выражению его лица догадался, что брат слышит сейчас очень неприятные слова. Видно, дядя Вася крепко его отчитывал.
– Да едем уже, едем, дядя Вася! – жалобно пробурчал Федька в трубку. – Поезд? – Он взглянул на начальника вокзала. – Когда поезд?
– Через двадцать минут, – подсказал тот.
Через двадцать! – прокричал Федька. – Ладно! Слезем!
Федька положил трубку, встал и, как оглушённый, пошёл к двери. Карпуха бросился за ним.
– Что? Что он сказал?
– То и сказал! Пообещал десять суток!
Позабыв о кудрявом начальнике, мальчишки вышли из кабинета и миновали приёмную с секретаршей, которая удивлённо встряхнула стриженой головой.
– В Ораниенбауме приказал сойти, – рассказывал Федька. – Он нас с машиной ждать будет.
– И сразу на десять суток? А мамка?
– Это ж так! Постращал просто! – успокоил Федька брата. – Ничего он нам не сделает!.. Вот про остров – он прав! Название-то мы забыли! Курицы, говорит, беспамятные!
– Так и обозвал? – обрадовался Карпуха.
Та-ак!.. А чего ты развеселился?
– Значит, ему нужно было знать, куда она поехала! Значит, она контра! Гидра!
Для ребят это было настоящим открытием. Вся их поездка теперь приобрела большой смысл, и предстоящий разговор с матерью не пугал их.
Окрылённые, вышли мальчишки на перрон и не заметили тётю Ксюшу, которая была уже там и вместе с другими пассажирами ожидала поезда.
Она увидела братьев, и что-то разом изменилось в её красивом спокойном лице. Какая-то тень пробежала. Глаза утонули. Губы потвердели. Она осмотрела всех, кто был поблизости, и неторопливыми шажками, какими ходят люди, вынужденные ждать, приблизилась к мальчишкам. А они всё ещё обсуждали своё открытие. Не только Ксения Борисовна, но и другие пассажиры слышали их возбуждённые голоса.
– Не Ёлкин, а Елагин! – сердился Федька.
– Всё равно – гидра! – горячился Карпуха. – Я с самого начала знал – с Яшки!
Ксения Борисовна тем же медленным шагом отошла от них. У дверей вокзала она остановилась в нерешительности, оглянулась. Поезд уже подавали. Помигивая красным фонарём, задний вагон двигался вдоль платформы. На тормозной площадке стоял проводник и изредка свистел, предупреждая пассажиров. Федька с Карпухой соскочили с платформы и перебежали через рельсы перед самым вагоном. Ксения Борисовна видела всё это и поняла, что мальчишки поедут «зайцами» на какой-нибудь подножке. Она вернулась на платформу и вошла в задний вагон.
Поезд вскоре тронулся. Когда за окнами проплыли последние пригородные домишки, она вышла в тамбур и долго стояла, привалившись к стенке и широко, по-мужски расставив ноги в жёлтых бурках. Она несколько раз взглянула на дверь, ведущую в вагон. И было в её взгляде какое-то тревожное ожидание. Словно кто-то мог выйти за ней и не выходил. А она всё ждала. Наконец, решившись на что-то, Ксения Борисовна рывком открыла наружную дверь. Уже наступали ранние зимние сумерки. Пахнуло паровозной гарью и снегом. Где-то в середине состава на подножке чернели два пятна. Она сосчитала, какой это вагон, мягко, без щелчка прикрыла дверь, опять прислонилась к стенке и перекрестилась.
На следующей остановке Ксения Борисовна соскочила на платформу, побежала вперёд и вошла в тот вагон, на подножке которого с другой стороны ехали мальчишки. Она села у окна и через протаянный кем-то глазок увидела у вагона ребят. Они грелись, по-петушиному набрасываясь друг на друга. У Карпухи слетела шапка с головы. Федька поднял её и напялил на брата. Прогудел паровоз. Мальчишки бросились к подножке.
Ксения Борисовна сидела у окна и со скучающим видом рассеянно оглядывала пассажиров. Нога у ней была закинута на ногу, левая рука лежала на колене. Спокойная, немножко задумчивая поза. И только пальцы нервно барабанили по колену.
Где-то на середине перегона она вышла в тамбур. Там обнимались два подвыпивших деревенских мужика. Они не обратили на неё внимания. Покачиваясь, поглаживая друг друга по спине, они с пьяным умилением бормотали что-то, понятное только им одним.
Ксения Борисовна вернулась в вагон. Теперь она села рядом с дверью, из-за которой, то ослабевая, то усиливаясь, доносились голоса мужиков.
Проехали еще несколько станций. Пьяные сошли на последней перед Ораниенбаумом остановке. Следующий перегон был короткий. Иззябшие, исхлёстанные ветром и снегом мальчишки даже не поверили, что вон те приближающиеся огоньки и есть Ораниенбаум.
– Никак доехали? – хрипло выдавил из себя Карпуха.
Федька мотнул головой, согнутым локтем потёр онемевший от холода нос и слезившиеся глаза. Когда он отнял руку от лица, что-то жёлтое обрушилось сверху на Карпухин затылок и сбросило брата с подножки.
– Карп! – завопил Федька, но тупой удар в шею швырнул и его прочь от поезда.
Свистнуло в ушах, обожгло судорожно вытянутые вперёд руки, толкнуло так, что болезненный звон пошёл по всему телу, и стало нестерпимо душно и тихо, как в могиле. Федька приподнялся на руках, закашлялся, выплёвывая набившийся в рот снег, и со стоном позвал:
– Карпыш!.. Ка-арпыш!
– Федька! – послышалось глухо, как из-под земли.
Снег зашевелился, показалась голова Карпухи. Федька подполз к нему, сбросил варежки, ухватил брата за лицо с кровавой царапиной на щеке и, расслабленно улыбнувшись, чмокнул его в лоб.
– Молодец, Карпыш! Молодчина! Умница!
Ошеломлённый необычно ласковыми словами брата и его совсем уж непривычным поцелуем, Карпуха сказал:
– А я-то тут при чём?.. Чего это было-то, а?
Оба посмотрели вверх на железную дорогу. Они лежали под откосом в глубоком снегу, а красный фонарь хвостового вагона уже слился со станционными огнями Ораниенбаума.
– Пьяные, что ли, столкнули? – снова спросил Карпуха, вспомнив голоса, доносившиеся из тамбура.
Но Федька знал: пьяные не виноваты.
– Это, Карпыш, она. Я бурку её заметил. Жёлтую. Она – ногой… Вперёд тебя, потом меня…
Карпуха был поражён. Он не мог сказать ни слова. Даже тогда, когда они выбрались наверх и побежали по шпалам к станции, он всё молчал. Не хотелось ему верить, что это тётя Ксюша столкнула их с поезда. Не смел он поверить в это.
А Федька часто оглядывался и торопил брата. Он боялся, что дядя Вася уедет. Увидит, что в поезде их нет, и уедет.
Минут десять бежали братья. Показалась знакомая платформа.
– Они! – услышал Федька радостный голос Алтуфьева.
ТРЕТИЙ СЫН
Машина неслась по просёлку с такой скоростью, что разговаривать было невозможно. Трясло и подбрасывало – только держись. Крутогоров торопился, требовательно поглядывал на водителя и повторял:
– Жми! Жми!
Федька с Карпухой сидели сзади, закутанные для тепла в брезент. Алтуфьев придерживал мальчишек, облапив их правой рукой, и подмигивал, когда машину подкидывало на ухабах. Братья отдыхали. Приключений за этот день было столько, что они отупели и ничему не удивлялись. Поесть бы и спать!
Перед выездом из леса водитель потушил фары. Внизу была деревня.
– Стой! – скомандовал Крутогоров. – Дальше – пешком. Машину убери с дороги.
Долетел отдалённый гудок.
– Успели! – произнёс Алтуфьев.
Мальчишки догадались, что это прогудел паровоз, подъезжая к их полустанку. Значит, поезд, с которого их столкнули, только что добрался до остановки.
В темноте торопливо спустились к дому Дороховых. Вошли во двор и на крыльце увидели мать. Мальчишки сжались, ожидая неминуемой грозы. Но Крутогоров опередил её.
– Меня ругай, Варвара Тимофеевна! Я виноват… А ещё больше – твой постоялец! Уж я ему!..
Посмотрев на сыновей и удостоверившись, что они целы, мать как-то сникла и потёрла ладонями виски.
Отец встретил их у двери. Федька заметил, как блеснули радостью его глаза, а рука замахнулась для отцовского подзатыльника. Но Алтуфьев подставил локоть.
– Бу-дет!.. Парни и так натерпелись… Радуйтесь, что живы! Они же чуть…
– Потом! – прервал его Крутогоров и повысил голос: – Зуйко!
– Есть! – ответил с чердака басок матроса, и на лестнице загремели его ботинки.
Видно было, что он только пришёл домой. Даже переодеться не успел – стоял перед Крутогоровым навытяжку в мокрых брюках, плотно облепивших ноги до самых колен.
– Где он? – спросил Крутогоров.
– Дома. Минут десять как вернулся… Погулял я с ним сегодня!
– Он тебя за нос водил! – раздражённо сказал Крутогоров и добавил: – Будем брать!
Василий Васильевич вышел в сени. Алтуфьев шагнул за ним. Зуйко спросил у мальчишек:
– Где были, мазурики?.. Мать извелась совсем!
Не дождавшись ответа, Зуйко тоже скрылся в сенях. Между избой Дороховых и двухэтажным флигельком – метров двести. Темно. Чуть отошёл от освещённых окон – и пропал. Лишь приглядевшись, притерпевшись к темноте, можно было увидеть три фигуры, приблизившиеся к флигельку. Василий Васильевич потянул за ручку. Дверь открылась.
– Ты, Ксюша? – послышался голос Семёна Егоровича.
Крутогоров не ответил, переступил через порог. Алтуфьев за ним. Зуйко остался у крыльца.
– Сидеть! – донеслось до него и сразу же потише: – А ты не бойся, сынок! Лежи!
После этого во флигеле стало тихо. Спокойно светили окна, отбрасывая на снег белые полосы. Зуйко стоял у сарая и прислушивался. У него замёрзли ноги. Потопать бы, да нельзя: снег скрипучий. Чуть двинул ногой – далеко слышно. Чувствовал себя Зуйко очень неуютно. И не только потому, что мёрзли ноги и брюки на морозе превратились в железные несгибаемые трубы. Матрос заметил, что Крутогоров недоволен им, а почему – не знал, не успел узнать. Василий Васильевич, ничего не объяснив, приказал ждать у крыльца жену Семёна Егоровича. Если она вздумает бежать, Зуйко должен задержать её. И всё! А что там произошло, что случилось, пока он где бегом, а где ползком гонялся за Семёном Егоровичем – неизвестно. Но что-то произошло, и, видимо, не без участия мальчишек.
«Мазурики!» – про себя ругнулся Зуйко и застыл, услышав скрип снега. Ксения Борисовна пробежала мимо сарая. Дробно простучали её бурки по ступеням крыльца. Она открыла первую дверь, вторую, попятилась и наткнулась на подоспевшего Зуйко.
– Спокойно, гражданочка!
Он крепко взял её сзади за локти и почти внёс в дом.
Семён Егорович, Крутогоров и Алтуфьев сидели за столом.
– Семён! Что это за люди? – Очень искренне воскликнула Ксения Борисовна. – Они же Гришеньку испугают!
Она подбежала к кровати. Гриша отодвинулся от неё и с головой закутался в одеяло.
– Хватит играть, – сказал Крутогоров. – Одного заласкали, другого не дадим… Зуйко, отнеси его пока к Дороховым. Переоденься. А мы тут потолкуем малость…
У Дороховых тоже шёл допрос. Мальчишки ничего не скрывали. Слушая их, мать то ахала, то ругалась, то грозилась. А отец покрякивал и повторял на разные лады:
– Вот соседка так соседка!.. Ну и соседка!.. Это – соседка!.. – Им не всё ещё было ясно, но и того, что они узнали от сыновей, было вполне достаточно, чтобы понять, как страшно они ошиблись, принимая Ксению Борисовну за добрую, отзывчивую женщину. Мать и сейчас ещё не до конца верила ребятам, не наплели ли они всё это со страху! Но у Карпухи чернела на щеке замазанная йодом царапина и на затылке назрела порядочная шишка. У Федьки болела шея и плохо поворачивалась голова. И всё-таки мать подумала, что скорей не соседка, а пьяные столкнули ребят.
– Она! Она! – сердился Федька. – И дядя Вася сразу поверил!
– Гидра! – подтвердил Карпуха.
В это время Зуйко внёс в комнату завёрнутого в одеяло Гришу. Мальчики вскочили. Мать всплеснула руками.
– Умер?
– Жив! – сказал Зуйко. – Василий Васильевич просил приютить на время. Куда положить?
Мать шагнула к кровати, взялась за одеяло, чтобы откинуть его, но смысл всего происходящего дошёл до её сознания. Она повернулась к матросу с искажённым от негодования лицом, спросила с придыханием:
– Это как же?.. Она моих детей погубить хотела, а я должна…
– Варвара! – отец даже пристукнул кулаком по столу. – Он не виноват!
– И болен к тому же! – крикнул Федька.
– Болен он! – подхватил Карпуха.
Все услышали тихое всхлипывание. Гриша шевельнулся на руках у Зуйко, повернул заплаканное лицо к Дороховым, с тоской и отчаяньем посмотрел на них.
Мать откинула одеяло на кровати.
– Клади.
Зуйко уложил Гришу, присел к столу.
– Вот что я вам скажу… Не мать она ему, а Егоров – не отец. И вообще считайте, что нету у вас соседей. Один парнишка остался. Оставите – третьим сыном будет у вас… Вот так!
И матрос ушёл, забыв переодеться…
Под утро к Дороховым зашёл Крутогоров. Он попросил никому не рассказывать об аресте и предложил на все вопросы отвечать приблизительно так: мол, соседи очень переживали смерть Яши и решили уехать, чтобы подыскать другое жильё. Гришу они временно оставили у Дороховых.
– Кто же они на самом деле? – спросила мать.
– Мы вас тогда вместо них потревожили! – улыбнулся Василий Васильевич.
Больше он ничего не добавил.
КРЕПКИЙ ОРЕШЕК
Прошла неделя. Крутогоров по нескольку часов в день беседовал с арестованными то порознь, то вместе – с мужем и женой. Он именно беседовал, а не допрашивал, потому что чувствовал в них людей сильных, волевых, заранее всё продумавших на случай провала.
«Крепкие орешки!» – определил он, и не столько расспрашивал, сколько сам рассказывал, предупредив, чтобы они поправили его, если он ошибётся в чём-нибудь.
Крутогоров начал с того, что назвал их настоящую фамилию. Самсоновы не спорили и подтвердили, что это действительно они.
Василий Васильевич, используя полученные из Петрограда сведения, довольно точно обрисовал последние годы их жизни.
– Вы обслуживали «почтовый ящик». Летом в лодке, зимой по льду кое-кто пересекал в Финском заливе границу, добирался до Елагина острова и оставлял корреспонденцию.
– Ничего подобного! – спокойно возразил Самсонов. – Это ваша выдумка.
Крутогоров продолжал:
– Потом вас что-то испугало, и вы затеяли хитрую игру – усыновили осиротевших мальчишек. Расчёт был верный: кто вздумает взять на подозрение таких прекрасных людей?
Самсонов с горьким сожалением воскликнул:
– Если бы мы были такие умные да хитрые!.. Нет!.. Мы просто чуткие. Ребята стали для нас родными сыновьями!
– Это верно! – согласился Крутогоров. – Чуткие! Вы почувствовали, что вами всё-таки могут заинтересоваться, и с такой поспешностью покинули свой уютный домик, что чекисты потеряли вас… Интересно, что вас насторожило?
– Никто нами не интересовался, – ответил Самсонов. – И уехали мы без спешки. Давно собирались. Тоска на острове – жили как на хуторе. Нервы не выдержали.
– Нервы у вас были в порядке, – усмехнулся Крутогоров. – Они вас потом подвели… Собственно – не вас. У вас они и сейчас в кулаке… Подвели вашу жену… Незачем было сбрасывать мальчишек с поезда…
Женщина удивлённо и оскорблённо взглянула на Крутогорова.
– Какая чепуха!
– Мы ещё вернёмся к этому факту, – пообещал Василий Васильевич и продолжал рассказ о жизни Самсоновых на новом месте.
Он говорил, точно речь шла не о сидевших перед ним людях, а о другой семье. Крутогоров рассчитывал этим приёмом сломить их сопротивление. Самсоновы как бы со стороны могли взглянуть на свои поступки. Так легче понять, что запираться бессмысленно.
– Переехать-то переехали, но с прошлым не покончили – старых знакомых принимали.
– Кого? – спросил Самсонов.
– Ну хотя бы того, кого признал Яша в утопленнике. – Крутогоров горестно вздохнул. – Не думал, что вы на убийство Яши пойдёте!
Жена Самсонова заплакала.
– Я не могу больше! Это ужасно!.. Как вам не стыдно? Вы грубый, нечуткий человек!
– Опять вы о чуткости!.. Я бы назвал это чутьём. Оно подсказало вам, что надвигается опасность. И тогда Самсонов послал свою жену на Елагин остров.
– Зачем? – спросил Самсонов.
– На острове есть тайничок, – ответил Крутогоров. – Там можно оставить записку, чтобы новые гости пока не приходили в двухэтажный флигель. Опасно! Ждите! Скоро переберёмся на новое место…
– Хорошо придумано! – похвалил Самсонов. – Но в жизни всё проще. Моя жена родилась на Елагином. Знаете, как тянет навестить родные места?
– Знаю! – согласился Крутогоров. – Воспоминания детства… Невольно расчувствуешься, добрей станешь… Едешь обратно растроганный и так, между прочим, скидываешь мальчишек с подножки вагона. На полном ходу!.. От избытка нежности!
– Не было! Не было этого! – истерически крикнула женщина.
– Вы непоследовательны, – сказал Самсонов. – То приписываете нам бог весть какую хитрость и проницательность, то обвиняете в бессмысленной и опасной жестокости.
– Я же говорил – нервы подвели, – ответил Крутогоров. – Мальчишки ничего нового не узнали. Но ей они показались самыми опасными свидетелями.
Наступило долгое молчание. Самсонов устало смотрел в окно. Его жена вытирала платком слёзы.
– Не знаю, как вас убедить, – произнёс наконец Самсонов. – Судите, если считаете себя вправе. Хотя прав много не надо, если есть сила и власть.
Этими словами заканчивался почти каждый разговор. Но не этого добивался Крутогоров. Самое главное – узнать, где был «почтовый ящик» и кто им пользовался, а это-то как раз и не удавалось.
Дом на Елагином острове прощупали до последнего шипа в рамах. Так же тщательно обследовали двухэтажный флигель у залива. Но обыск ничего не дал. Не опознали и человека в матросской одежде, выброшенного морем недалеко от дома Дороховых.
Делу придавали большое значение. Свои люди из-за границы снова и снова сообщали о непроверенных и пока не подтверждённых слухах о новом заговоре, о предстоящем восстании чуть ли не в самом Петрограде. Эти слухи усиленно распространялись и раздувались эмигрантами. Они, конечно, могли оказаться вымыслом. В те годы заграничные газеты и журналы часто печатали небылицы. Но иногда за слухами стояли и факты.
А следствие не продвигалось ни на шаг. Оба, муж и жена, упрямо отстаивали свои прежние показания. Они не путались, не сбивались – говорили одно и то же. И всё у них получалось довольно стройно, на все вопросы следовал правдоподобный ответ.
Взять хотя бы последний день перед арестом. Жена отправилась на Елагин остров, а Самсонов, чтобы отвлечь от неё внимание, попросил у Дороховых лошадь и целый день ездил по окрестным деревням и посёлкам, расспрашивая, не продаётся ли где-нибудь дом. Он отлично понимал, что если за ними следят, то в первую очередь пойдут за ним.
Так представлялось это Крутогорову, а Самсонов объяснял по-другому. Ему незачем было отвлекать внимание от жены. Ничего плохого она не делала – поехала, чтобы взглянуть на родные места. А он действительно подыскивал какую-нибудь избёнку, потому что флигель опостылел им после несчастья с Яшей.
Любой свой шаг они оправдывали так, что не придерёшься.
По вечерам, отправив Самсоновых в камеру, Крутогоров читал и перечитывал бесполезные страницы допроса и чаще обычного произносил своё «дела-а-а…». Заходил матрос Зуйко, сочувственно поглядывал на своего начальника.
– Дела-а! Василий Васильевич!.. Ясно дело, дела-а!
– Ты что, дразнишь меня?
– Как это дразню? – обижался Зуйко. Он и не замечал, как вылетало у него любимое словечко.
– А вот так! – сердился Крутогоров. – У тебя дела, у меня дела, а делов-то на самом деле и нет!.. Эти Самсоновы скоро переубедят меня, и отпущу я их на все четыре стороны!
Зуйко видел, что это горькая шутка. Отпустит! А покушение на мальчишек Дороховых? А Яшка? Ведь его, как утверждал врач, сначала стукнули чем-то тяжёлым по голове, а потом уж он упал с лестницы.
«ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК»
В семье у Дороховых Гриша скоро поправился. Здесь ему было спокойно. И хотя теперь он уже не сомневался, что Дороховы – друзья чекистов, это почему-то не вызывало в нём прежней ненависти. А вот о жизни у Самсоновых он вспоминал с ужасом. Ещё до смерти Яши он чувствовал, что они живут как-то странно, не как все. Что-то было фальшивым, ненастоящим. И пожаловаться не на что, и в то же время тоскливо – хоть плачь. И Яша часто плакал, когда они вдвоём забирались на камень и часами глядели на залив. Яша не понимал, что угнетало его. А Гриша – тот боялся. Не знал чего, но боялся.
У Дороховых всё было просто и понятно. Мальчишек стало трое. Отец сразу привык к этому пополнению, а мать лишь самые первые дни выделяла Гришу. Потом он и для неё стал не Гришей, а Гришкой, и гоняла она его наравне со своими сыновьями и за водой, и в лес за хворостом, и по другим хозяйственным нуждам. Он уже заслужил от неё и пару шлепков, а это значило, что Гриша получил полное равноправие.
Никаких сложных вопросов Дороховы не обсуждали. Никто не задумывался, кем будет Гриша для приютивших его людей. О его прошлом старались не вспоминать. Но прошлое не совсем ушло из жизни. Оно напоминало о себе.
Однажды, когда Дороховы ужинали, на берёзе закаркал Купря. Его сигналы уже все знали.
– Идёт кто-то, – сказал Карпуха.
Отец посмотрел в заоконную темень.
– Исправно служит твой крылатый.
– Он-то служит! А кто его кормит? – Мать взглянула на мальчишек. – Кормушку бы устроили, дрессировщики! Зима…
Стало слышно, как кто-то на крыльце притаптывал – сбивал снег с сапог. Вошёл Крутогоров.
– Хлеб да соль!.. Чайком угостите?
Пока Василий Васильевич раздевался, Федька поставил у стола ещё одну табуретку. Мать налила чаю и со вздохом подала чашку Крутогорову.
Он понимающе улыбнулся.
– Вздыхай, Варвара Тимофеевна, не вздыхай, а пришёл!.. Что мы одни можем? Ничего… Правильно ты подумала – за помощью пришёл.
– Не обижайся! – сказала мать. – Понимаю. Всё понимаю… А не по душе ваши дела и секреты.
– Ваши! – повторил Крутогоров. – Что я, один должен в этой грязи копаться? Мне сладко её нюхать?.. Я бы лучше сажу из труб выгребал и нужники чистил…
Мать немножко смягчилась.
– Всё бы ничего… А то вон и эти! – она покосилась на мальчишек. – И эти туда же! Сыщики!
– А чего? Интересно! – влез в разговор Карпуха и получил по затылку.
– А ведь отгадала! – удивился Крутогоров и подмигнул отцу, ища поддержки. – Для этого и зашёл. Хочу Гришу увезти на денёк.
Гриша захлебнулся чаем, вскочил и убежал бы, но Дорохов успел схватить его. Силой усадив на место, он по-отцовски притиснул мальчишку к себе.
– Не бойся! Ничего не бойся, сынок!
Давно так не называли Гришу. У Самсоновых никто не говорил ему «сынок», да и у Дороховых это ласковое слово прозвучало впервые. И Гриша обмяк. Он знал, что Крутогоров – начальник чекистов, но сильная тёплая рука Дорохова успокаивала его.
– Дела-а! – на выдохе произнёс Крутогоров. – Не хотел я ворошить прошлое, а придётся… Так вот, Григорий Куратов…
Гриша вздрогнул, услышав свою забытую родную фамилию.
– Ты мне ответь на один вопрос, – продолжал Крутогоров. – Ты мне скажи: когда вор ворует, он что – везде кричит, что это он украл?.. Не-ет! Он на других пальцем показывает!.. А бандит?.. Он тоже норовит на невинных своё преступление спихнуть!.. Не виноват я перед тобой, Григорий Куратов! И никто из чекистов не виноват! Не они спалили ваш дом. Другие!.. Вроде Самсоновых!.. За то спалили, что отец твой и мать не захотели вредить Советской власти!.. Ты веришь мне, Григорий Куратов?
Гриша молчал, хотя ему очень хотелось поверить Крутогорову.
– Верь! Верь! – горячо воскликнул Карпуха. – Дядя Вася не соврёт!
Загорячился и Федька.
– Во! Смотри! – Он сунул палец в рот, прошамкал: – Хочешь откушу за дядю Васю?
Палец он не откусил, а получил затрещину от матери.
– Гришку никуда от себя не отпустим! – категорически заявила она Крутогорову.
– Не пустим! – подтвердил Федька и добавил, отодвинувшись на всякий случай от матери: – Одного, без нас не пустим.
Кары на этот раз не последовало. Федькино предложение не шло вразрез с мыслями матери. Она знала, что отпустить Гришу придётся. Пусть уж втроём едут – всё спокойней будет.
– Надо помочь, Варвара! – подал голос отец и, покрепче прижав к себе Гришу, повторил: – Надо помочь, сынок! Надо!..
Крутогоров ночевал у Дороховых, а утром первым поездом они поехали в Петроград.
Всю дорогу ребята выжидательно заглядывали в глаза Василию Васильевичу, задавали хитрые наводящие вопросы, но ничего не добились. Узнали только, что поедут они на Елагин остров.
– А… они там… будут? – спросил Гриша и поёжился, как от холода.
– Никого там не будет, – успокоил его Крутогоров и повернулся к братьям Дороховым. – Вас бы не надо туда брать, да разве вашу мамку переспоришь!
До Елагина острова добирались на автомобиле. Город был хмурый, промёрзший, голодный.
Чем ближе подъезжали к Елагину острову, тем реже встречались прохожие. Петроград «похудел» на полтора миллиона человек. Кто был на фронте, кто уехал в поисках хлебных мест. И теперь не хватало народу, чтобы заполнить все городские окраины. В конце Петроградской стороны попадались улицы, на которых, как в заброшенной деревне, до окон намело снегу.
Автомобиль довёз только до моста – дальше не проехать. По снежной целине на остров вела лишь узенькая тропка. Крутогоров остановился на середине моста. Здесь мальчишки узнали, зачем их привезли. Не их, конечно, а Гришу. Дороховым тут делать было нечего. Крутогоров предупредил: если они будут мешать, отвлекать Гришу, им лучше остаться на мосту. Братья поклялись, что не только не помешают, а и не взглянут ни разу на него. Грише предстояло идти по острову и рассказывать Крутогорову, где, что и когда произошло.
– Не стесняйся, говори всякую чепуху, любую мелочь, – сказал Василий Васильевич и для примера указал на ближайшую сосну: – С этого дерева шишка тебе на голову упала. А на той горке Яшка расквасил себе нос. Понял?.. Учти – всё это очень важно.
Гриша слушал рассеянно. Он старался не смотреть вправо, но голова будто сама поворачивалась в ту сторону, где когда-то стоял их дом. Теперь там ничего не было. Снег надёжно замёл следы пожара.
Крутогоров вспомнил, что Куратовы жили здесь, на Средней Невке, и понял состояние Гриши.
– Можно и туда зайти…
Гриша отрицательно затряс головой.
Они перешли через мост. Тропка поделилась на несколько стёжек, убегавших в разные стороны.
– Куда сначала? – спросил Гриша.
– Куда хочешь, – ответил Крутогоров. – К дому Самсоновых можно не ходить.
Гриша свернул влево – к Стрелке. Шли гуськом. Было тихо-тихо. Вокруг – ни души. Казалось, что забрели они в какую-то глухомань и до жилья – сотни километров.
– Тут мы молитвенник нашли, – вспомнил Гриша, когда они поравнялись со скамейкой, покрытой толстым снежным матрацем. – Забыл кто-то.
– Куда дели? – спросил Василий Васильевич.
– Тут же и оставили. На что он?.. А у того тополя одна наша лодка стояла. Только нам кататься не разрешалось.
– Так ни разу и не прокатились? – удивился Крутогоров.
– Ни разу.
– Ну и дураки! – сказал Карпуха. – Мы бы с Федькой…
– Вернулись бы вы с Федькой на мост! – прервал его Крутогоров.
Карпуха испуганно зажал ладонью рот, пробурчал сквозь пальцы:
– Не буду больше!
– Она на замке была, – пояснил Гриша,
– Кто же ездил на ней? – спросил Крутогоров.
– Он сам… Рыбу ловил… В среду и в пятницу…
– Всегда в эти дни?
– Всегда, в любую погоду.
– И много ловил?
– Когда как.
– А куда же лодка девалась?
– А её туда, ко всем лодкам, перегнали и на берег вытащили.
По глубокому снегу спустились вниз. Гриша показал тополь, к которому раньше крепилась цепь от лодки. Кора кое-где была потёрта. Больше никаких следов.
Вернулись на тропку, которая, нигде не обрываясь, всё шла и шла вдоль берега. Крутогоров знал, что в этой части острова нет никакого жилья, а тропа была.
– Кто же здесь ходит? – спросил он.
– Когда кто, – ответил Гриша. – Когда мальчишки, когда пьяные… Придут на Стрелку, усядутся, выпьют ещё и вспоминают, как они гуляли на острове до революции. А чаще – парочки бродят.
– Какие парочки?
– Влюблённые.
Федька хихикнул сзади.
– Идут, как лунатики… Мы с Яшей сосчитали: одна парочка семь раз вокруг острова обошла. Мы замёрзли, а им хоть бы что!
Обратно шли по другой стороне острова. Побывали у старого дуба. Под ним летом жена Самсонова часто сидела и читала книгу.
– Какую? – спросил Крутогоров.
– Не одну, – сказал Гриша. – Разные.
– Откуда она их брала?
– В Елагином дворце, в подвале. Их полно было. Только с картинками мало. Мы там все комнаты излазили.
– А Самсонов не запрещал?
– Нет.
Потом Гриша привёл всех к старому навесу. Его столбы сгнили и еле держали прохудившуюся кровлю из досок. Здесь валялись якоря, цепи и большой железный бочонок с двумя толстыми кольцами, ввинченными в дно и в крышку. Это был бакен. Позапрошлой осенью перед самым отъездом Самсонов оставил его под навесом. Карпуха ногтем пощёлкал по бакену. Бочонок отозвался гулким звуком.
– Сам с бакеном возился? – удивился Крутогоров.
– Он не хотел. Тоже говорил: не моё дело, а заставляют. Ругался – бакен очень тяжёлый. На лодке его привёз.
– А что он ещё делал?
– Ветки обрезал, кусты пересаживал – говорил, что привык садовничать. А где дупло – цементом со смолой заливал. – Гриша указал куда-то рукой. – Вот одно!
Справа стояла липа. Метрах в трёх от земли на её стволе серело цементное пятно. Крутогоров мельком посмотрел в ту сторону и пошёл дальше. Федька с Карпухой переглянулись. Они решили, что Василий Васильевич на этот раз дал маху. Кому не известно, что дупло для того и служит, чтобы укрывать всякие секреты. А это дупло к тому же не простое – с пробкой. Федька мог бы поклясться, что в нём тайник.
– Посмотреть бы надо! – не вытерпел он.
Крутогоров не ответил. Он думал о чём-то другом и вроде забыл про ребят. Они отошли уже довольно далеко от дуплистой липы. Василий Васильевич взял за плечо Гришу и остановил его.
– Говоришь, во вторник и в пятницу?
– Что?
– Рыбачил Самсонов.
– Нет. В среду и в пятницу, – поправил его Гриша.
– Как ты это запомнил?
– В эти дни завтракали позже. Пока он не вернётся, за стол не садились.
– Ждите меня здесь! – приказал Крутогоров и быстро зашагал назад.
– Ага! К дуплу всё-таки! – догадался Федька. – Это он нарочно мимо прошёл, чтобы при нас не залезать в дупло! Хитрый!
– Ничего там нет! – возразил Гриша. – Таких дупел двадцать на острове, а то и больше.
Крутогоров и не собирался проверять дупло. Не оно заставило его вернуться, а бакен. Зачем Самсонов притащил его сюда? Кто мог заставить возиться с никому сейчас не нужной железной бочкой? И ещё – странная регулярность рыбной ловли: по средам и пятницам в любую погоду. Было во всём этом что-то подозрительное.
Крутогоров снова подошёл к ветхому навесу и уже внимательно, не торопясь оглядел бакен. Никаких отверстий в нём не было, да и не могло быть – он бы тогда утонул. В дне торчало кольцо для якорной цепи. Вверху – второе. Донное – совсем ржавое. Верхнее – поновей, почище. Оно в воду не погружалось, меньше поржавело. Крутогоров потрогал его и почувствовал что-то маслянистое – смазка растаяла от тепла руки. Он попробовал повернуть кольцо, и оно довольно легко повернулось, обнажив резьбу. Тогда Крутогоров вывинтил кольцо совсем. Винт, которым оно оканчивалось и крепилось к корпусу, был полый. Внутри лежала записка. Всего несколько слов, написанных округлым женским почерком: