Текст книги "Сальватор. Часть. 1, 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

– Вам? В бедро? – вскричала г-жа де Маранд.

– Да, сударыня, но, к счастью, не задела кость.

– А я даже не знала, что вы были ранены!

– К чему было вас волновать? Ведь через две недели я был совершенно здоров!

– Значит, несмотря на рану, сударь…

– …я в него прицелился… В эту самую минуту, как я вам уже сказал, я усомнился в том, что поступаю правильно: это был очень красивый человек, похожий на господина де Вальженеза. Я сказал себе: «Вполне вероятно, что у него, как и у господина де Вальженеза, есть любящая мать, заботливая сестра!» Я колебался… Стоило взять на одну линию правее или левее – я бы промахнулся и дуэль могла закончиться, ведь я был ранен. Но я вспомнил, что господин де Бедмар недостойно вел себя по отношению к одной молодой особе, что он вот так же навел пистолет на отца этой особы, который пришел требовать у него объяснений по поводу полученного оскорбления, и – негодяй! – убил старика. Тогда я прицелился ему в грудь: пуля пробила сердце, и он рухнул, не успев вскрикнуть.

– Сударь! – воскликнула г-жа де Маранд. – Вы говорите, что мой отец…

– … был убит на дуэли господином де Бедмаром, сударыня, это правда. Как видите, я имел все основания не щадить его, так же как в подобных обстоятельствах я не пожалею и господина де Вальженеза.

Он поклонился с таким же невозмутимым видом, с каким вошел, и направился к двери. Госпожа де Маранд провожала его испуганным взглядом.

– О! – вздохнула Лидия и уронила голову на подушку. – Да простит меня Господь! Но иногда мне кажется, что этот человек меня любит… и я его тоже!

XXIII
СУД ПРИСЯЖНЫХ ДЕПАРТАМЕНТА СЕНА

Заседание 27 апреля Дело Сарранти

Когда читатели узнали из уст самого Сальватора, что тот направляется во Дворец правосудия, чтобы присутствовать на последних заседаниях по делу Сарранти, они, несомненно, поняли, что только необходимость следовать за г-ном де Марандом в спальню его жены заставила нас до времени отложить путешествие в огромный и пугающий зал Дворца правосудия, где преступник получает заслуженное наказание; впрочем, иногда в результате роковой ошибки оказывается, к сожалению, что бывает осужден и невиновный.

По углам этого огромного зала должны были бы стоять три статуи в ожидании четвертой, которая, может быть, никогда не появится, – статуи Каласа, Лабарра и Лезюрка!

Около одиннадцати часов вечера, когда король Карл X заседал в Совете, а множество экипажей с грохотом мчались по улице Артуа к особняку Марандов, подступы ко Дворцу правосудия представляли собой не менее любопытное зрелище, чем Итальянский бульвар.

И действительно, от площади Шатле, если двигаться с севера на юг, и до площади Моста Сен-Мишель, моста Менял, Бочарной улицы, моста Сен-Мишель и всех прилегавших улиц, а если идти с запада на восток, то от площади Дофины до моста Сите, набережных Часов, Дезе, Сите, Архиепископства, Орфевр все пространство заполонила толпа, такая плотная, неспокойная, рокочущая, что казалось, будто старый остров Дворца стал плавучим островом и качался посреди Сены, из последних сил пытаясь противостоять урагану, который гнал его в открытое море! Особенно роднил эту толпу с бушующим океаном поднимавшийся рев; глухой и протяжный, пугающе-монотонный, он отдавался эхом в соседних улицах и устремлялся, подобно взъярившейся волне, ввысь, к сводам старого дворца святого Людовика.

В этот вечер или, вернее, этой ночью (время уже было позднее), должно было завершиться слушание по делу Сарранти, столь занимавшему (и вполне заслуженно) все умы, с тех пор как в «Монитёре» был опубликован обвинительный акт.

Поэтому читатели не удивятся, что процесс, обещавший занять достойнейшее место в анналах криминальной полиции, вызвал такую толпу вокруг Дворца, а в зале заседаний набилось гораздо больше народу, чем он мог вместить. Чтобы избежать давки, а может быть, – как знать? – и беспорядков, которые могли бы произойти вследствие такого наплыва людей, господин председатель счел необходимым заранее раздать входные билеты желающим или, по крайней мере, части из них. Даже адвокаты получили ограниченное количество таких билетов на каждый день заседаний.

Оказалось просто немыслимым удовлетворить бесчисленные запросы и тех и других: со времени опубликования обвинительного акта к господину председателю обратилось с просьбами более десяти тысяч человек. Дипломаты, члены обеих Палат, знать, судейское сословие, офицерский корпус, финансисты – все искали этой милости, однако немногим удалось ее добиться.

И вот зал заседаний был забит до отказа; зрители были тесно прижаты друг к другу и будто слились в единое целое; время от времени в дверях и коридорах раздавался жалобный крик несчастного, попавшего в давку. Публика заполнила не только балкон и многочисленные лестницы, которые вели к разнообразным входным дверям: как мы уже сказали, нескончаемая цепь непривилегированных зрителей, как гигантская змея, обвивала хвостом площадь Моста Сен-Мишель, а головой упиралась в площадь Шатле.

Несколько скамеек было отведено специально для адвокатов; однако вскоре их захватили дамы, которые не смогли разместиться на отведенных им местах за барьером, против скамьи защиты.

Слушания начались всего два дня назад, и, хотя до сих пор вина г-на Сарранти не была доказана, во Дворце поговаривали (а в толпе охотно повторяли), что вот-вот должен был вынесен приговор.

Этой минуты ожидали с нетерпением (мы, во всяком случае, говорим о тех, кто не мог присутствовать в зале заседаний); хотя было уже одиннадцать часов и в толпе пробежал слух – ложный или верный, – что получено категорическое приказание вынести приговор не откладывая, из зала суда не доходило никаких вестей, и даже самые выдержанные начинали терять терпение: жандармы, шнырявшие в толпе, не могли унять ропот.

Зато те, кто присутствовал на судебном разбирательстве, следили за ходом заседания со все возраставшим интересом; оно продолжалось уже тринадцать часов (началось заседание в десять утра), но время не притупило ни внимания одних, ни любопытства других.

Помимо интереса, который вызывал обвиняемый у каждого из зрителей, это захватывающее разбирательство становилось все более любопытным благодаря замечательному таланту председателя суда, а также энергии и прекрасной манере адвоката, защищавшего г-на Сарранти.

Председатель суда не имел себе равных. С присущим ему умом он умел привнести в серьезные и тягостные обязанности ясный и четкий анализ, говорил изящно и просто, отличался высоким благородством в соблюдении приличий и строгой беспристрастностью. Заметим попутно (пользуясь случаем и ставя себе в заслугу то, что в любых обстоятельствах проявляем ту же щепетильную беспристрастность, за которую воздаем хвалу господину председателю суда присяжных), что талант председателя, его опыт и справедливость оказывают на ход разбирательства и даже на поведение публики необычайное влияние. Трудно поверить, что один человек способен сообщить заседаниям столько величия и достоинства, а это в свою очередь придает заседаниям наших судов внушительный вид.

Торжественная атмосфера в этот вечер, с одной стороны, придавала заседанию тот самый внушительный вид, о котором мы только что сказали, с другой стороны – характер фантастический и мрачный; читатели без труда поймут нашу мысль, когда мы в нескольких словах обрисуем обстановку, в которой проходило заседание.

Все или почти все из читателей видели зал заседаний парижского суда присяжных. Он представляет собой огромный, вытянутый в длину прямоугольник, мрачный, гулкий, высокий, будто храм.

Мы говорим «мрачный», хотя зал освещается через пять больших окон и две застекленные двери, которые останутся у вас по левую руку, если вы войдете через главный вход; зато противоположная стена – правая – слишком темна из-за того, что с ее стороны не проникает никакого света (если не считать небольшой дверцы, через которую входит и выходит обвиняемый), она темна, несмотря на голубые панно на ней, призванные оживить мрачную обстановку, и отбрасывает на противоположную стену гораздо большую тень, нежели эта противоположная стена способна послать ей света; возможно, Дворец правосудия впитал в себя чудовищную грязь, которой преступление запятнало его плиты; так или иначе, но, когда входишь в зал, внезапно охватывает безысходная грусть, содрогаешься от отвращения и испытываешь то же, что чувствуешь, когда наступаешь в лесу на клубок ужей.

Однако в тот вечер суд присяжных, вопреки обыкновению, сиял огнями, хотя яркое освещение навевало, пожалуй, еще большую тоску, чем полумрак.

Вообразите, в самом деле, эту толпу, причудливо освещенную сотней свечей; отблеск ламп, прикрытых абажурами, придавал бледным лицам судей зловещий вид и делал их похожими на инквизиторов, будто сошедших с полотен испанских мастеров.

Входя в зал и окунаясь в эту освещенную полутьму или, точнее, в этот мрачный полусвет, вы, сами того не желая, как бы переносились на заседания Совета десяти или: инквизиции. На ум приходили средневековые допросы и пытки, и вы невольно искали глазами в каком-нибудь темном углу мертвенное лицо палача.

В ту минуту как мы с вами подходим поближе к барьеру, господин королевский прокурор готовится произнести обвинительную речь.

Он встал.

Это высокий человек, бледный, костлявый, сухой, как старый пергамент, живой труп (жизнь едва теплится в его голосе и взгляде); он застыл и, кажется, не может пошевелить ни ногой, ни рукой. Да и голос его едва слышен, а блуждающий взгляд ничего не выражает. Словом, человек этот будто воплощает собой самое процедуру следствия, это обвинительная речь во плоти (если кости можно считать плотью!).

Однако прежде чем дать слово главным действующим лицам нашей драмы, расскажем, какие места они занимали в зале заседаний.

В глубине зала, в самом центре круглого стола сидит председатель в окружении судей, из которых состоит трибунал.

Слева от входящего или по правую руку от председателя, под двумя высокими окнами, располагаются четырнадцать присяжных заседателей; именно четырнадцать, а не двенадцать, потому что господин королевский прокурор, предвидя долгое разбирательство, добился присоединения еще двух присяжных, а также одного судебного асессора.

За круглым барьером, опоясывающим стол суда, находился честнейший г-н Жерар, гражданский истец.

Он ничуть не изменился: все так же лысоват, у него те же серые, маленькие, впалые, тусклые глазки, те же густые с проседью брови, из которых торчат отдельные жесткие волоски, похожие на кабанью щетину; брови срослись на переносице и нависают над глазами, делая их почти невидимыми; нос у г-на Жерара крючковатый, хищный и напоминает клюв стервятника, – словом, это физиономия труса и подлеца, которая произвела на аббата Доминика неизгладимое впечатление, когда он вошел в спальню умиравшего негодяя.

Лицо человека, требующего у правосудия отмщения убийце, обыкновенно преображается, даже если в обычной жизни оно некрасиво, и трогает публику, пробуждает в ней интерес, тогда как обвиняемый всем своим видом вызывает презрение и отвращение. Однако в данном случае все было наоборот, и если бы у присутствовавших в зале спросили, они, глядя на красивое и благородное лицо г-на Сарранти, на просветленный облик аббата Доминика, единодушно сказали бы, что преступник и жертва поменялись ролями и тот, что выдавал себя за жертву, был на самом деле преступником. Не нужно было ни оснований, ни доказательств для подобного утверждения: довольно было беглого взгляда, чтобы вынести это безошибочное суждение.

Нам лишь осталось прибавить, что г-н Сарранти под охраной двух жандармов, облокотившись на барьер, переговаривался время от времени с сыном и адвокатом. Теперь мы во всех подробностях описали обстановку, в которой проходило это печально-торжественное заседание.

Как мы уже отмечали, дело слушалось уже третий день. Заседание, на которое мы пригласили читателей, будет, очевидно, последним.

Расскажем вкратце о том, что происходило в первые два дня.

После предварительных формальностей был оглашен обвинительный акт, который мы не приводим, однако те из наших читателей, что интересуются подобными документами, смогут его найти в газетах того времени.

Из этого акта следовало, что г-н Гаэтано Сарранти, бывший военный, родом из Аяччо, что на Корсике, сорока восьми лет, офицер Почетного легиона, обвинялся в том, что в ночь с 20 на 21 августа 1820 года совершил кражу со взломом, в результате чего из секретера у г-на Жерара исчезли триста тысяч франков, а также убил служанку г-на Жерара и похитил или убил двоих его племянников – во всяком случае, ни их следы, ни их трупы до сих пор не обнаружены.

Перечисленные выше преступления предусматривались статьями 293, 296, 302, 304, 345 и 354 Уголовного кодекса.

После того, как был оглашен обвинительный акт, обвиняемого допросили по форме, и он ответил отрицательно на все предложенные ему вопросы, причем оставался невозмутим, и лишь однажды его лицо исказилось болью: когда он услышал о том, что дети либо умерли, либо исчезли.

Адвокат г-на Жерара решил, что весьма смутит г-на Сарранти, когда спросит, почему тот столь поспешно покинул дом, в котором его принимали как дорогого гостя; однако г-н Сарранти в ответ заметил только, что о заговоре, одним из руководителей которого он являлся, стало известно полиции, и согласно инструкциям, полученным от императора, он должен был встретиться с г-ном Лебастаром де Премоном, французским генералом на службе у Ранджит-Сингха.

Затем он рассказал о том, как, следуя заранее намеченному плану, он вместе с генералом вернулся в Европу и попытался, действуя в согласии с этим последним, похитить короля Римского из Шёнбруннского дворца; однако, как он узнал после своего ареста, план этот не удался, о чем он искренне сожалеет.

Итак, отвергая обвинение в краже и убийстве, г-н Сарранти сам сознавался в оскорблении величества – иными словами, не принимал эшафота, грозившего ему за уголовное преступление, но сам готов был положить голову на плаху за преступление политическое.

Однако это не входило в намерения его судей. Господина Сарранти хотели судить как гнусного вора, подлого убийцу, который жаждет завладеть обагренным кровью наследством двух несчастных малюток, а вовсе не как политического заговорщика, который, рискуя жизнью, мечтает заменить одну династию другой и с оружием в руках отстоять иную форму правления.

Председатель вынужден был остановить г-на Сарранти, прервав его объяснения.

Дело в том, что речь г-на Сарранти захватила всех присутствующих, а вместе с ними и самого председателя, вопреки его воле.

Потом выслушали г-на Жерара.

Наши читатели помнят, с какими показаниями он выступил перед мэром Вири на следующий день после преступления. Теперь он дословно повторял свое свидетельство. Не станем пересказывать то, что уже известно читателю.

Первое заседание завершилось показаниями свидетелей обвинения – нескончаемым панегириком г-ну Жерару, рядом с которым, если верить выступавшим, святой Венсан де Поль был лишь ничтожным эгоистом.

Первым давал свидетельские показания мэр Вири. Читатель уже имел случай познакомиться с этим славным человеком. Его ввело в заблуждение смущение г-на Жерара, когда тот рассказывал ему о случившейся трагедии: простак принял оцепенение преступника за ужас жертвы. Потом были выслушаны показания четырех или пяти крестьян, фермеров и землевладельцев из Вири; все они имели с г-ном Жераром дела по сдаче земель в аренду, по продаже или покупке земли и утверждали, что во всех сделках г-н Жерар проявлял себя как человек пунктуальный и исключительно честный.

Кроме того, были выслушаны еще двадцать или двадцать пять свидетелей из Ванвра или Ба-Мёдона, то есть все те, кто не раз имели случай убедиться (с тех пор как он жил среди них) в доброжелательности и щедрости г-на Жерара.

Несомненно, наши читатели помнят главу под названием «Деревенский филантроп» и поймут, какое впечатление должен был произвести на судей рассказ о добрых деяниях честнейшего г-на Жерара, особенно о последнем, едва не стоившем ему жизни.

Когда г-на Сарранти спросили, что он думает обо всем вышесказанном, тот с военной прямотой отвечал, что знает г-на Жерара за честного человека и что г-н Жерар, должно быть, просто введен в заблуждение, выдвигая против него, Сарранти, столь жестокое обвинение.

На что председатель заметил:

– Что же вы можете сказать в свое оправдание и как объяснить кражу ста тысяч экю, смерть г-жи Жерар и исчезновение детей?

– Сто тысяч экю принадлежали мне, – заявил г-н Сарранти, – или, точнее говоря, эти деньги мне передал на хранение император Наполеон. Всю сумму мне вернул сам г-н Жерар. Что касается убийства г-жи Жерар и исчезновения детей, то об этом я ничего сказать не могу: в тот момент как я покинул замок, то есть в три часа пополудни, г-жа Жерар пребывала в добром здравии, а дети играли на лужайке.

В это было трудно поверить, и председатель бросил взгляд на судей – те многозначительно покачали головами.

Что касается Доминика, то во все время судебного разбирательства он был как в лихорадке. Он вставал, снова садился, теребил полу отцовского редингота, раскрывал рот, будто хотел заговорить, потом вдруг у него вырывался стон, он вынимал из кармана платок, вытирал взмокший лоб, ронял голову на руки и часами оставался недвижим, подавленный своим горем.

Нечто подобное, впрочем, творилось и с г-ном Жераром. И для присутствующих оставалось загадкой, почему он пристально следит не за Сарранти, как можно было ожидать, а за Домиником.

Когда Доминик вставал, г-н Жерар тоже поднимался, словно подталкиваемый пружиной; стоило Доминику открыть рот, как по лицу истца струился пот и казалось, что г-н Жерар вот-вот лишится чувств.

Эти два человека будто соперничали в бледности.

Так разыгрывалась эта таинственная сцена, понятная лишь двум исполнявшим ее актерам, как вдруг неожиданное происшествие нарушило стройный хор похвал, звучавших в адрес г-на Жерара.

Восьмидесятилетний старик, бледный и худой, словно воскресший Лазарь, откликнулся на зов судьи и вышел к барьеру неспешным, но ровным шагом, отдававшимся под сводами зала, будто поступь Командора.

Это был старый садовник из Вири, отец и дед огромного семейства; он ухаживал за цветами в замке тридцать или сорок лет. Читатели помнят, что именно на нем Ореола решила испытать свою власть над г-ном Жераром, заставив его прогнать этого верного слугу.

– Не знаю, кто совершил убийство, – проговорил старик, – знаю только, что убитая была женщина злая, она завладела помыслами этого человека, который не был ей мужем, зато она мечтала стать его женой (он указал на г-на Жерара). Она его соблазнила, она оказывала на него влияние, не знавшее границ. Я убежден, что она ненавидела детей и могла сделать из этого человека все, что хотела.

– Вы можете привести какой-нибудь факт? – спросил председатель.

– Нет, – отвечал старик, – Просто я сейчас слышал, как все хвалили г-на Жерара, и счел своим долгом (ведь мне восемьдесят лет, и я повидал на своем веку стольких людей!) сказать, что я думаю об этом человеке. Служанка мечтала стать хозяйкой. Возможно, дети ей мешали. Даже я мешал!

Доминик слушал старика с торжествующим видом, зато г-н Жерар смертельно побледнел. Губы у него тряслись, зубы стучали от страха.

Заявление старика произвело сильное впечатление на всех находившихся в зале.

Председатель был вынужден призвать публику к порядку и напутствовал старика такими словами:

– Ступайте, друг мой. Господа судьи примут ваши показания к сведению.

Тут вмешался адвокат г-на Жерара и заявил, что старика собирались уволить, потому что из-за преклонного возраста он уже не справлялся со своими обязанностями, но именно Ореола вступилась за него, а теперь неблагодарный старик имеет наглость на нее нападать.

Старик, направившийся было к своей скамье, опираясь одной рукой на посох, а другой – на руку сына, внезапно остановился, как если бы, шагая в высокой траве парка, он замер, ужаленный гадюкой.

Потом он вернулся к барьеру и твердым голосом возразил:

– Все, что сказал этот господин, чистая правда, не считая неблагодарности, в которой он меня обвиняет. Ореола сначала потребовала, чтобы меня прогнали, и господин Жерар исполнил ее волю. Потом она попросила, чтобы меня пощадили, и господин Жерар снова уступил ее желанию. Служанка хотела испытать свою власть над господином; она, верно, хотела убедиться, сможет ли помыкать им при более серьезных обстоятельствах. Спросите господина Жерара, так ли это.

– Сударь, верно ли то, что говорит этот человек? – обратился председатель к г-ну Жерару.

Жерар хотел было возразить, но, подняв голову, встретил взгляд садовника – взгляд самой совести.

Ослепленный им, как молнией, он не посмел отрицать слова старика.

– Все верно, – пролепетал он.

Не считая садовника, все другие свидетели, как мы уже сказали, выступили в пользу г-на Жерара.

О свидетелях в свою пользу г-н Сарранти не позаботился: он думал, что его станут обвинять в бонапартистском заговоре, и рассчитывал взять всю ответственность на себя, а потому и не вызвал свидетелей защиты.

И вот дело завертелось; г-н Сарранти оказался обвиненным в краже, похищении детей и убийстве служанки. Все это поначалу показалось ему настолько нелепым, что он решил: следствие само должно признать его невиновным.

Слишком поздно он заметил ловушку, в которую угодил, и к тому же ему претило вызывать свидетелей для доказательства своей невиновности. Сарранти казалось, что довольно все отрицать, и ему поверят.

Однако постепенно через брешь, которую Сарранти оставил неприкрытой, просочилось подозрение, оно переросло в сомнение, а затем – если и не у публики, то в представлении судей – превратилось почти в уверенность.

Господин Сарранти был похож на человека, которого обезумевшие лошади несут в неведомую пропасть: он видел разверстую бездну, осознавал грозившую ему опасность, но – слишком поздно! Он не знал, за что ухватиться, и не мог избежать падения. Пропасть была глубока, пугающа, безобразна: она грозила лишить его не только жизни, но и чести.

Но Доминик не переставал повторять ему на ухо:

– Мужайтесь, отец! Я знаю, что вы невиновны!

И вот суд счел, что дело достаточно прояснено показаниями свидетелей и можно передать слово адвокатам.

Первым выступил адвокат истца.

Когда-то законодательство постановило, что стороны будут защищаться не сами, а через третьих лиц, объединенных в специальный орган. Хотел бы я знать, способно ли оно было увидеть, понять, догадаться, что, предоставляя преимущества такого обвинения или такой защиты «по доверенности», толкает человека на крайне бесчестные, неосмотрительные или сомнительные поступки?

Поэтому во Дворце правосудия и есть адвокаты, принимающие сторону преступников. Эти люди отлично знают, что дело, которое они берутся защищать, неправое. Но посмотрите на них, послушайте их, последите за ними: судя по их голосу, по их жестам, по их манере держаться, они совершенно убеждены в невиновности того, кого защищают.

Какую же цель они преследуют, разыгрывая эту комедию? Я оставляю в стороне вопрос о деньгах, вознаграждениях, плате. С какой целью они притворяются убежденными да еще заставляют других поверить в то, что преступник невиновен?

Не для того ли, чтобы преступник был спасен, а невинный осужден?

Не следует ли закону, вместо того чтобы поощрять это нелепое извращение человеческой совести, наказывать его?

Возможно, мне возразят: адвокат подобен врачу. Врач призван оказывать помощь убийце, который, занимаясь своим черным делом, получил удар ножом или пистолетную пулю. Врач должен возвращать к жизни осужденного, который после вынесения приговора за доказанное преступление пытался покончить с собой. Когда медик застает раненого в состоянии, близком к смерти, достаточно оставить все как есть – и преступник скоро умрет. Но нет! Врач считает своим долгом бороться за жизнь, противостоять смерти.

Всюду, где есть жизнь, он ее поддерживает; сталкиваясь со смертью, он вступает с ней в борьбу.

Врач прибывает в такую минуту, когда убийца или, во всяком случае, осужденный вот-вот испустит дух, а смерть уже простерла над ним длань и готова им завладеть. Кем бы ни был умирающий, врач на его стороне, он бросает в лицо смерти перчатку науки, он говорит: «Сразимся!»

С этого времени начинается борьба врача со смертью; шаг за шагом она перед ним отступает и наконец покидает ристалище, а победитель остается на поле боя; осужденный, пытавшийся покончить с собой, убийца, получивший ранение, спасены! Спасены, чтобы угодить в руки человеческого правосудия, которое возьмет на себя труд их уничтожить, как перед тем врач взял на себя труд их спасти.

Вот так же и адвокат, скажете вы: его заботам поручают виновного, то есть человека серьезно раненного; он же превращает его в невиновного, то есть человека здорового.

Пусть тот, кто согласен с этим мнением, помнит одно: врач ни у кого не отнимает жизнь, которую возвращает больному, тогда как адвокат порой лишает жизни праведника и отдает ее преступнику.

Именно это и произошло в ужасных обстоятельствах, когда лицом к лицу оказались г-н Жерар и г-н Сарранти.

Может быть адвокат г-на Жерара и верил в невиновность своего подзащитного, но он безусловно не верил в виновность г-на Сарранти.

Однако это не помешало адвокату истца заставить других поверить в то, во что не верил он сам.

Он соединил в напыщенном вступлении все избитые ораторские приемы, все банальные фразы, то и дело мелькавшие в тогдашних антибонапартистских газетах; он провел сравнение между королем Карлом X и узурпатором – словом, подал судьям все закуски, которые должны были раздразнить их аппетит перед основным блюдом. А им был г-н Сарранти – иными словами, изверг, приводящий в ужас Создателя, чудовище, отвергаемое обществом, преступник, способный на самое черное злодейство; потому и требуют для него примерного наказания современники, возмущенные тем, что дышат с ним одним воздухом!

Он не произносил пугающих слов «смертная казнь», но заключение его речи сводилось именно к этому.

Надобно также отметить, что на свое место он возвратился среди ледяного молчания.

Это молчание публики, очевидное осуждение толпы, должно быть, оставило в душе адвоката, который защищал честнейшего г-на Жерара, болезненное чувство стыда и взбесило его. Никто ему не улыбнулся, не поздравил его, не пожал руки; едва адвокат закончил речь, как вокруг него образовалась пустота.

Он вытер пот со лба и с мучительным беспокойством стал ожидать выступление своего противника.

Адвокат г-на Сарранти был молодой человек, сторонник партии республиканцев; впервые он выступил в суде всего год назад и сразу же стал известен.

Это сын одного из наших самых прославленных ученых: его звали Эмманюель Ришар.

Господин Сарранти был связан с его отцом, и в память об этом сын пришел предложить ему свои услуги. Господин Сарранти принял предложение.

Молодой адвокат встал, положил свою шапочку на скамью, откинул со лба длинные темные волосы и, побледнев от волнения, начал.

В зале воцарилась глубокая тишина с той минуты, как он собрался говорить.

– Господа! – начал он, пристально глядя на судей. – Пусть вас не удивляет, что первое мое слово – крик негодования и боли. С того мгновения как я увидел, что назревает чудовищное обвинение, которое, надеюсь, неизбежно закончится неудачей и на которое господин Сарранти в любом случае запрещает мне отвечать, я едва сдерживаю свои чувства. Мое раненое сердце обливается кровью и глухо стонет в груди.

В самом деле, я присутствую при совершении вопиющей несправедливости.

Человек достойный и уважаемый, старый солдат, проливавший кровь во всех наших великих битвах за того, кто был одновременно его соотечественником, господином и другом; человек, в душу которого ни разу не закралась дурная мысль, который ни разу не запачкал рук недостойным делом; человек, явившийся сюда с высоко поднятой головой, чтобы ответить на одно из тех обвинений, которые могут порой составить честь обвиняемому, говорит вам: «Я рисковал головой, вступив в заговор, способный опрокинуть трон, сменить династию, перевернуть все государство. Я проиграл. Отдаю себя в ваши руки». В ответ же он слышит: «Замолчите! Вы не заговорщик, а вор, похититель детей и убийца!»

Согласитесь, господа: нужно быть весьма сильным, чтобы, не дрогнув, встретить эти три обвинения. И мой подзащитный действительно сильный человек. Ведь на всю эту клевету он отвечает следующее: «Если бы я был способен на все то, в чем вы меня обвиняете, то человек с орлиным и пламенным взором, так хорошо умевший читать в сердцах, не пожал бы мне руки, на назвал бы своим другом, не приказал бы мне: „Действуй!..“»

– Простите, метр Эмманюель Ришар, – прервал его председатель. – Кого вы имеете в виду?

– Я говорю о его величестве Наполеоне Первом, коронованном в тысяча восемьсот четвертом году в Париже императоре французов, коронованном в тысяча восемьсот пятом году в Милане короле Италии; скончавшемся в плену на острове Святой Елены пятого мая тысяча восемьсот двадцать первого года, – громко отчеканил молодой адвокат.

Невозможно передать странный трепет, охвативший собравшихся.

В те времена Наполеона было принято называть узурпатором, тираном, корсиканским людоедом. Вот уже тринадцать лет, со дня его падения, никто не произносил вслух – даже наедине с лучшим другом – того, что Эмманюель Ришар только что сказал во всеуслышание перед судьями, присяжными и публикой.

Жандармы, сидевшие по обе стороны от г-на Сарранти, вскочили с мест и ждали от председателя одного взгляда, одного жеста, чтобы наброситься на дерзкого адвоката.

А того спасла его безумная дерзость: члены суда оцепенели от неожиданности.

Господин Сарранти схватил молодого человека за руку.

– Довольно! – воскликнул он. – Во имя вашего отца прошу вас не компрометировать себя.

– Во имя вашего отца и моего тоже – продолжайте! – вскричал Доминик.

– Вы, господа, – продолжал Эмманюель, – были свидетелями процессов, на которых обвиняемые опровергали показания свидетелей, отрицали очевидные доказательства, молили королевского прокурора о пощаде. Вы видели такое не раз, почти всегда так и бывает… Мы же, господа, приготовили вам зрелище поинтереснее.

Мы хотим вам сказать:

«Да, мы виновны, и вот доказательства; да, мы замышляли против внутренней безопасности государства, и вот доказательства; да, мы хотели изменить форму правления, и вот доказательства; да, мы плели заговор против короля и членов королевской фамилии, и вот доказательства; да, мы виновны в оскорблении величества, и вот доказательства; да, да, мы заслужили наказания за отцеубийство, и вот доказательства; да, мы требуем, чтобы нас отправили на эшафот босиком и с черным покрывалом на голове, ибо этого требуют наш долг, наше желание, наш обет…»