Текст книги "Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
XV. Окошко
Вслед за Грифиусом топал его громадный пес.
Он устроил обход с ним вместе, чтобы при случае зверь смог опознать заключенных.
– А правда ли, отец, – спросила Роза, – что это та самая знаменитая камера, откуда бежал господин Гроций? Вы ведь знаете, кто это?
– Ну да, да, мошенник Гроций, друг того мерзавца Барневельта, казнь которого я своими глазами видел, еще когда был мальцом. Гроций, ах-ах, подумаешь! Значит, он смылся из этой камеры? Что ж, бьюсь об заклад, что больше отсюда никто не удерет.
Он отворил дверь и, невзирая на темноту, приготовился обратиться к узнику с речью.
Пес же принялся обнюхивать ноги заключенного и заворчал, как бы спрашивая, по какому праву тот жив, если он собственными глазами видел, как его выводили на площадь секретарь суда и палач.
Но красавица Роза позвала его, и зверь отошел к ней.
– Сударь, – заявил Грифиус, поднимая фонарь повыше, чтобы хоть малость осветить самого себя, – в моем лице вы видите своего нового тюремщика. Я здесь главный надзиратель, все камеры состоят под моим присмотром. Человек я не злой, но непреклонен во всем, что касается дисциплины.
– Да я же вас прекрасно знаю, мой дорогой господин Грифиус, – отозвался узник, выступая из темноты в освещенный фонарем круг.
– Ну надо же, надо же, это вы, господин ван Берле, – пробурчал тюремщик, – ах, вот ведь как, и впрямь вы, ну надо же, какая встреча!
– Да, и мне весьма приятно видеть, что ваша рука, любезный господин Грифиус, в отличном состоянии, раз вы можете держать в ней фонарь.
Грифиус насупил брови:
– Тут ведь дело такое, в политике сплошь и рядом творятся промашки. Его высочество сохранил вам жизнь, а я бы нипочем так не сделал.
– Ба! – удивился Корнелис. – И почему же?
– Такой уж вы человек, наверняка снова будете заговоры плести. Потому как все вы, ученые, якшаетесь с дьяволом.
– Ах, вон оно что! – рассмеялся Корнелис. – Вы, господин Грифиус, похоже, недовольны тем, как я вылечил вашу руку. Или, может, ценой, которую я за это запросил?
– Напротив, черт побери, напротив! – проворчал тюремщик. – Больно хорошо вы ее вправили, эту руку. Без колдовства тут не обошлось: через полтора месяца я уже так ею орудовал, будто ничего не случилось. Настолько, что врач из Бюйтенхофа, а он-то свое дело знает, хотел мне ее заново сломать, чтобы по всем правилам вылечить. Обещал, что на этот раз я месяца три пошевелить ею не смогу.
– Неужели вы отказались?
– Я сказал: «Нет. Покуда я могу сотворить этой рукой крестное знамение (Грифиус был католиком), покуда, значит, она меня может перекрестить, плевать мне на дьявола».
– Однако, господин Грифиус, если вам на самого дьявола плевать, тем с большим основанием вы должны плевать на ученых, не так ли?
– Ох, ученые! – возопил Грифиус, не отвечая на вопрос. – Ученые! По мне, лучше сторожить десяток военных, чем одного такого умника. Военные что? Они себе курят, пьют, им бы только нализаться. Дай им водки или мозельского вина, и они станут кроткими, как овечки. Но чтобы ученый пил, курил, напивался – где уж там! Это племя скромное, никакого тебе мотовства, голову держат ясной, а все чтобы козни плести! Но я вам сразу скажу: здесь интриги затевать будет не просто. Прежде всего никаких книг, бумаг, никаких каракулей. От книг все зло, вот и Гроций из-за них сбежал.
– Уверяю вас, господин Грифиус, – усмехнулся ван Берле, – что если даже мысль о бегстве на какой-то миг меня посетила, теперь я окончательно от нее отказался.
– Благое дело, – закивал тюремщик, – благое! Присматривайте за собой хорошенько, да и я не премину. А все равно его высочество изрядную промашку допустил.
– Не отрубив мне голову?.. Спасибо, господин Грифиус, большое спасибо.
– Тут и сомнения нет. Смотрите, как теперь смирно ведут себя господа де Витты.
– То, что вы говорите, ужасно, господин Грифиус, – произнес ван Берле, отворачиваясь, чтобы скрыть отвращение. – Вы забываете, что один из них был моим другом, а другой… другой – моим вторым отцом.
– Да, зато я помню, что и первый, и второй были заговорщиками. И потом, я ж это говорю по доброте душевной.
– О, в самом деле? Так объясните же, как это у вас получается, дорогой господин Грифиус, а то я не совсем понимаю.
– Да. Если бы вы остались на плахе у мэтра Харбрука, тамошнего палача…
– И что тогда?
– Ну, вы бы больше не страдали. А здесь, не буду скрывать, я вам устрою очень тяжелую жизнь.
– Благодарю за обещание, господин Грифиус.
В то время как узник иронически посмеивался, отвечая тюремщику, Роза, прячась за дверью, посылала ему ангельские улыбки, полные утешения. Тут Грифиус подошел к окну. Было еще достаточно светло, чтобы различить, хоть и очень смутно, бескрайнюю даль, подернутую сероватой завесой тумана.
– Что за вид отсюда? – осведомился тюремщик.
– Прекрасный. Волшебный, – отвечал Корнелис, не сводя глаз с Розы.
– Да-да, пейзаж, слишком много пейзажа.
В это мгновение пара голубей, испуганных появлением незнакомца и особенно его голосом, вспорхнули из своего гнезда и, панически хлопая крыльями, растворились в тумане.
– О, о! Это еще что? – всполошился Грифиус.
– Мои голуби, – отвечал Корнелис.
– Ваши? – заорал тюремщик. – Только послушайте: его голуби! Разве у заключенного может быть что-то свое?
– Тогда, может быть, это голуби, которых милосердный Господь одолжил мне на время?
– А вот это уже нарушение, – объявил Грифиус. – Голуби, еще не хватало! Ах, молодой человек, молодой человек, предупреждаю: не позже, чем завтра, эти птицы будут кипеть в моей кастрюле.
– Сначала вам придется их поймать, господин Грифиус, – возразил ван Берле. – Вы не хотите признавать этих голубей моими, но, право же, если они не мои, то тем паче не ваши.
– Что отложено, то не потеряно, – процедил тюремщик. – Все равно я им не позднее завтра шеи сверну.
Давая это злобное обещание, Грифиус наклонился, высунувшись из окна, чтобы определить, где находится гнездо и как оно устроено. Это дало ван Берле время подбежать к двери и пожать руку Розы, шепнувшей ему:
– Сегодня вечером, в девять.
Грифиус ничего не видел и не слышал, всецело занятый своим намерением завтра же, как он грозился, изловить голубей. Он захлопнул окно, взял дочь за руку, вышел, дважды повернул в замке ключ, задвинул засовы и поспешил с теми же посулами к следующему узнику. Как только он убрался, Корнелис подошел к двери, послушал замирающий звук шагов, и когда все стихло, метнулся к окну и начисто разорил голубиное гнездышко. Он предпочел навсегда расстаться с птицами, чем обречь на смерть милых вестников, которым был обязан счастьем вновь увидеть Розу.
Посещение тюремщика, его жестокие угрозы, мрачная перспектива надзора, которым, как понимал Корнелис, тот злоупотреблял, – ничто не могло отвлечь молодого человека от нежных помыслов, а главное, от сладкой надежды, которую появление Розы воскресило в его сердце.
Он с нетерпением ждал, когда часы на башне Левештейна пробьют девять раз.
Ведь она сказала: «Сегодня в девять».
Дрожащий бронзовый гул последнего удара еще не затих в воздухе, когда Корнелис услышал на лестнице легкие шаги и шелест платья прекрасной фрисландки, а вот уже и свет пробился сквозь решетку дверного оконца, с которого узник не сводил горящих глаз.
Окошко открыли снаружи.
– Вот и я, – выдохнула Роза, запыхавшись от бега вверх по лестнице. – Я пришла!
– О моя добрая Роза!
– Вы рады меня видеть?
– И вы еще спрашиваете! Но как вам удалось прийти, что вы для этого сделали? Расскажите!
– Слушайте! Мой отец каждый вечер после ужина начинает клевать носом. Тогда я его укладываю, и он, немного осоловев от можжевеловки, тут же засыпает. Но не рассказывайте об этом никому, ведь благодаря его сну я каждый вечер смогу приходить, чтобы часок поболтать с вами.
– О, благодарю вас, Роза, дорогая моя.
Произнося эти слова, Корнелис так приблизил свое лицо к решетке, что Роза слегка отстранилась. И сказала:
– Я принесла вам ваши луковицы.
Сердце подпрыгнуло в груди Корнелиса. Он ведь все еще не решался спросить, что она сделала с доверенным ей бесценным сокровищем.
– Ах, значит, вы их сохранили?
– Разве вы не вручили их мне, как что-то очень дорогое для вас?
– Да, однако если я их вам отдал, мне кажется, теперь они ваши.
– Они стали бы моими после вашей смерти, но вы, к счастью, живы. Ах, как я благословляла его высочество! Если бы Господь ниспослал принцу Вильгельму все те блага, которых я ему желала, король Вильгельм наверняка стал бы счастливейшим из людей не только своей страны, но и всей земли. Вот я и говорю: раз вы остались в живых, я решила, сохранив у себя Библию вашего крестного, возвратить вам ваши луковицы. Только не знала, как это сделать. Наконец додумалась попросить у штатгальтера место тюремщика в Левештейне для моего отца, а тут и ваша кормилица принесла письмо от вас. Можете поверить, мы всласть наплакались вместе. Но ваше письмо лишь укрепило меня в моем решении. Тогда-то я отправилась в Лейден. Остальное вы знаете.
– Как, милая Роза, – поразился Корнелис, – неужели вы подумывали добраться сюда ко мне еще до получения моего письма?
– Подумывала? – воскликнула Роза, позволяя своей любви на шаг потеснить стыдливость. – Да я только об этом и думала!
Она стала до того обворожительной, когда произносила эти слова, что Корнелис снова, уже второй раз, порывисто прильнул лбом и губами к решетке, несомненно затем, чтобы поблагодарить красавицу.
Роза отшатнулась, как и в первый раз.
– Сказать по правде, – призналась она кокетливо, ибо кокетство живет в сердце каждой девушки, – я часто жалела, что не умею читать, но никогда мне не было так горько, так обидно, как тогда, когда ваша кормилица принесла это письмо. Я держала его в руках, оно было говорящим для других, а для меня, бедной дурочки, оставалось немым.
– Вы часто жалели, что не научились читать? – переспросил Корнелис. – А зачем вам это было нужно?
– О, – рассмеялась девушка, – да затем, чтобы читать все письма, которые мне присылают.
– Вы получаете письма, Роза?
– Сотнями.
– Но кто же вам пишет?
– Кто пишет? Ну, прежде всего студенты, которые болтаются по замку, офицеры, что проходят там воинские учения, все приказчики и даже некоторые торговцы, увидевшие меня в моем маленьком окне.
– Что же вы делаете, дорогая Роза, со всеми этими посланиями?
– Прежде я давала их какой-нибудь подружке, чтобы она их мне читала. Меня это очень смешило. Но с некоторых пор… зачем терять время, слушая всякие глупости? С некоторых пор я их жгу.
– С некоторых пор! – вскричал узник, и взор его затуманился от любви и восторга.
Роза потупилась и зарделась. А так как ее глаза были опущены, она не могла видеть, что губы Корнелиса снова оказались совсем близко. Они – увы! – натолкнулись на решетку, но наперекор этому препятствию их вздох, жаркий, как страстнейший из поцелуев, коснулся губ девушки.
Когда это незримое пламя обожгло ей уста, Роза побледнела так, как некогда в замке Бюйтенхофа, в день казни, а может быть, даже сильнее. У нее вырвался жалобный стон, она зажмурила свои чудесные глаза и с бьющимся сердцем убежала, прижимая руку к груди, тщетно стараясь унять сердцебиение.
А Корнелису, покинутому в одиночестве, оставалось лишь вдыхать нежный аромат волос Розы, застрявший, словно в капкане, между прутьями решетки.
Роза бросилась бежать так поспешно, что забыла вернуть Корнелису три луковицы черного тюльпана.
XVI. Учитель и ученица
Как мы уже убедились, дядюшка Грифиус был весьма далек от того, чтобы разделять благосклонность своей дочери к крестнику Корнелиса де Витта.
В Левештейне было всего пятеро заключенных, так что работа тюремщика особых трудностей не представляла, это было нечто вроде синекуры, пожалованной ему на старости лет.
Но достойный служака, пылая рвением, как только мог раздувал возложенную на него миссию, употребляя для этого все силы своей фантазии. Корнелис в его глазах приобрел гигантские масштабы первоклассного, выдающегося преступника. Поэтому он стал восприниматься и как самый опасный из заключенных. Грифиус следил за каждым его шагом, обращался к нему не иначе, как состроив гневную физиономию, вынуждая узника нести все тяготы за то, что он именовал ужасным бунтом против милосердного штатгальтера.
Бдительный страж заходил в камеру ван Берле по три раза на дню, рассчитывая застать злодея врасплох за чем-либо недозволенным, но Корнелис отказался от переписки с тех пор, как его корреспондентка обосновалась здесь и всегда была под рукой. Возможно даже, если бы ему дали полную свободу и разрешение удалиться, куда ему заблагорассудится, он предпочел бы тюрьму с Розой и своими луковичками любому другому обиталищу без луковичек и Розы.
Она же и впрямь не только обещала приходить поболтать со своим милым узником каждый вечер в девять, но и, как мы видели, сдержала слово в первый же из вечеров.
На следующий раз она поднялась к нему, как и накануне, тайком и с такими же предосторожностями. Однако сама себе пообещала не слишком приближать лицо к решетке. И чтобы сразу же завязать серьезный разговор, она начала с того, что сквозь решетку протянула Корнелису три луковицы, по-прежнему завернутые в ту же бумажку.
Но ван Берле, к величайшему удивлению Розы, кончиками пальцев отстранил ее белую ручку.
Молодой человек успел многое обдумать.
– Послушайте меня, – сказал он. – Мне кажется, слишком рискованно все свое состояние прятать в один кошель. Милая Роза, подумайте, ведь мы хотим осуществить предприятие, которое до сих пор считается невозможным: заставить расцвести большой черный тюльпан. Давайте же примем все меры предосторожности, чтобы в случае провала нам не в чем было бы себя упрекнуть. Я прикинул, как надо достигнуть цели.
Роза сосредоточила все свое внимание на том, что собирался сказать ей узник, но не потому, что считала выращивание тюльпана столь важной задачей, а больше из-за того, какое значение придавал всему этому несчастный цветовод.
– Вот как я рассчитал, – продолжал Корнелис, – в чем будут состоять наши совместные усилия в этом великом деле.
– Я слушаю, – кивнула Роза.
– У вас в крепости есть маленький садик, а если нет, какой-нибудь двор или хоть палисадник?
– Здесь великолепный сад, – сказала девушка. – Он тянется вдоль берега Вааля, там множество прекрасных старых деревьев.
– Вы не могли бы, дорогая Роза, принести мне из этого сада немного земли? Я должен ее оценить.
– Завтра же принесу.
– Возьмите горсточку в тени и другую на солнце, чтобы я мог судить о ее сухости и влажности.
– Будьте покойны.
– Когда выберу землю получше, мы ее удобрим, а наши три луковицы разделим: одну возьмете вы, посадите ее в выбранную мной почву, в названный мной день, и тюльпан наверняка расцветет, если вы будете ухаживать за ним, соблюдая мои указания.
– Я с него глаз не спущу.
– Вторую вы дадите мне, я попробую ее вырастить здесь, в камере. Это мне поможет коротать долгие дни, когда я не вижу вас. Признаться, тут я мало надеюсь на успех, так что заранее смотрю на эту несчастную луковичку как на жертву моего эгоизма. Но все же иногда солнце и ко мне заглядывает. Я сделаю все возможное, чтобы искусственно восполнить его недостаток, все средства пущу в ход, использую даже тепло от своей трубки и пепел из нее. И наконец, третью луковицу мы придержим, вернее, вы ее придержите про запас, и она будет нашим последним шансом на случай, если два первых опыта окажутся неудачными. Действуя таким образом, дорогая Роза, мы никоим образом не упустим ста тысяч флоринов вашего приданого и добьемся своей цели.
– Я поняла, – кивнула Роза. – Завтра же принесу вам землю, а вы выберете, какую – себе, какую – мне. Но для вас мне придется носить ее несколько дней, ведь за один раз я не смогу приносить помногу.
– Не беспокойтесь, милая Роза: до поры посадки тюльпанов остается добрый месяц. Как видите, времени у нас достаточно. Но вы будете точно исполнять все мои указания при посадке вашей луковицы, не правда ли?
– Даю вам слово.
– Посадив ее, вы будете сообщать мне все обстоятельства, касающиеся нашего питомца: перемены в атмосфере, следы на дорожке и на грядках. По ночам вы должны прислушиваться, не забредают ли в наш сад кошки. Пара этих злополучных животных испортила две грядки у меня в Дордрехте.
– Я буду держать ухо востро.
– А в лунные ночи… Милое дитя, скажите, у вас есть окно, выходящее в сад?
– Да, в моей спальне.
– Отлично. Лунными ночами вы будете следить, не выползают ли из дыр в заборе крысы. Эти грызуны для луковиц очень опасны, я знавал несчастных тюльпановодов, которые горько упрекали Ноя за то, что он взял в ковчег крысиную пару.
– Я буду присматривать, и если кошки или крысы…
– Превосходно! Надлежит все предусмотреть. И наконец, – продолжал ван Берле, ставший подозрительным с тех пор, как попал в тюрьму, – есть одно животное, которого надобно опасаться еще больше, чем крысы и кота!
– Какое животное?
– Человек! Поймите, дорогая Роза: если иной способен украсть один флорин, рискуя из-за такой малости угодить на каторгу, то в похищении луковицы тюльпана, цена которому сто тысяч флоринов, смысла куда больше.
– В сад не войдет никто, кроме меня.
– Вы можете это обещать?
– Я вам клянусь!
– Хорошо, Роза, спасибо, дорогая моя девочка! О, значит, я вам одной буду обязан всеми моими радостями!
Тут губы ван Берле потянулись к решетке в таком же горячем порыве, как накануне, а потому – ну, и потому, что ей было пора уходить, – Роза отступила от окошка. Но протянула руку.
На ладони этой очаровательной руки, о красоте которой юная кокетка особенно заботилась, лежала луковица.
Корнелис страстно поцеловал кончики пальцев этой руки. Потому ли, что в ней была одна из луковиц большого черного тюльпана? Или потому, что пальцы принадлежали Розе? Разгадывать эту загадку мы предоставляем тем, кто искушен более нас.
А Роза, стало быть, удалилась, прижимая к груди две луковицы. Потому ли она так прижимала их, что это были луковицы большого черного тюльпана, или потому, что ей дал их Корнелис ван Берле?
Как бы там ни было, с этого момента жизнь узника стала отраднее и полнее.
Роза, как мы видели, возвратила ему одну из луковиц.
Каждый вечер она горсть за горстью приносила ему землю из той части сада, где, как он решил, она особенно плодородна. Земля и впрямь была отменная.
Ловко надколов широкий кувшин, Корнелис превратил его в цветочный горшок, наполнил до половины землей и прибавил немного подсушенного речного ила, послужившего великолепной заменой перегноя.
В начале апреля он посадил туда первую луковицу.
Нам не хватит слов, чтобы рассказать, сколько забот, уверток и хитростей Корнелис пускал в ход, чтобы скрыть от Грифиуса радость своей работы. Для философа, заточенного в темницу, полчаса стоят целого столетия мыслей и ощущений.
Что ни вечер, Роза непременно забегала поболтать с ним.
Основной темой их бесед являлись тюльпаны, по которым девушка выслушала полный курс лекций. Но каким бы увлекательным ни был сей сюжет, трудно все-таки вечно толковать только о тюльпанах. Когда же заходила речь о другом, тюльпановод, к величайшему своему удивлению, замечал, как невероятно может расширяться круг тем разговора.
Роза взяла за правило держать свое прелестное лицо не ближе чем в шести дюймах от окошка. С тех пор, как она почувствовала, что дыхание узника даже сквозь решетку может обжигать девичье сердце, очаровательная фрисландка не доверяла самой себе.
Между тем любителя тюльпанов тревожила еще одна вещь, занимавшая его почти так же, как судьба луковичек. Его страшила зависимость Розы от ее отца.
Ведь жизнь ван Берле, ученого доктора, творца причудливых живописных полотен, человека выдающегося, который, по всей вероятности, открыл миру перл творения, что будет, как решено заранее, назван «Rosa Barlænsis», – жизнь и то, что лучше самой жизни, его счастье, зависело от простого каприза другого человека, субъекта самого недалекого, ничтожного тюремщика, чей разум примитивнее, чем замок, который он запирает, а душа жестче, чем дверная щеколда. Он вроде Калибана из шекспировской «Бури» – нечто среднее между человеком и зверем.
Итак, счастье Корнелиса зависело от этого тюремщика: в одно прекрасное утро он мог заскучать в Левештейне, решить, что здешний воздух ему не на пользу, а можжевеловая водка – дрянь, да и покинуть крепость, забрав с собой дочь. Тогда Роза и Корнелис снова будут разлучены. А Бог, устав от чрезмерных забот об этих своих созданиях, может быть, не станет печься о том, чтобы подарить им новую встречу.
– И голуби-странники нам не помогут, – сетовал Корнелис, – вы же, дорогая Роза, не сможете ни прочесть то, что я вам напишу, ни написать мне о том, что у вас на сердце.
– Что ж! – отвечала Роза, в глубине души боявшаяся разлуки так же, как он. – У нас каждый вечер есть час времени. Давайте используем его.
– Но мы, по-моему, и так неплохо его используем, – удивился молодой человек.
– А надо использовать еще лучше, – улыбнулась девушка. – Научите меня читать и писать. Поверьте, я буду прилежной ученицей. Таким образом, мы не расстанемся никогда, если сами того не захотим.
– О, тогда у нас впереди вечность! – воскликнул Корнелис.
Роза, слегка пожав плечами, улыбнулась:
– Думаете, вы навеки останетесь в тюрьме? Его высочество даровал вам жизнь, неужели он не вернет вам свободу? Тогда вы вновь вступите во владение своим добром, верно же? И вы опять станете богачом. Разве вы, богатый и свободный, проезжая мимо верхом или в карете, удостоите взглядом малютку Розу, дочь тюремщика, почти палача?
Корнелис возмущенно вскинулся, хотел запротестовать и, конечно, сделал бы это от чистого сердца, со всей искренностью души, исполненной любви. Но девушка его перебила:
– Как поживает ваш тюльпан? – осведомилась она с улыбкой.
Роза знала: завести речь о его тюльпане – верный способ заставить Корнелиса забыть обо всем, даже о самой Розе.
– Да, в сущности, недурно, – отвечал он. – Кожица чернеет, брожение соков началось, жилки луковицы набухают; через неделю, а то и раньше можно будет наблюдать первые признаки прорастания. А ваш как, Роза?
– О, я взялась за дело всерьез и точно следую вашим указаниям.
– Ну же, Роза, расскажите, что вы сделали? – глаза Корнелиса заблестели почти так же горячо и дыхание участилось почти так же, как в тот вечер, когда его взгляд обжег лицо девушки, а вздох опалил ее сердце.
– Ну, я, – она усмехнулась, в глубине души сравнивая любовь узника к ней и к черному тюльпану, – я поставила дело на широкую ногу. Выбрала на открытом месте поодаль от деревьев и забора площадку, почва там слегка песчаная, скорее влажная, чем сухая, притом рыхлая, без единого камешка. Там я подготовила грядку, такую, как вы описали.
– Хорошо, Роза, хорошо, дальше.
– Земля уже обработана, ждет только вашего сигнала. В первый погожий день, когда вы скажете, я посажу мою луковицу. Но мне нужно сделать это позже, чем вы посадили свою, ведь у меня солнце, свежий воздух, обилие земных соков.
– Верно, все верно! – Корнелис захлопал в ладоши. – Вы хорошая ученица, Роза, и непременно заработаете свои сто тысяч флоринов.
– Не забывайте, – рассмеялась девушка, – что вашей ученице, коль скоро вы меня так называете, надо научиться еще кое-чему, кроме выращивания тюльпанов.
– Да, да, для меня не меньше, чем для вас, важно, чтобы вы научились читать, прекрасная Роза.
– Когда же мы начнем?
– Сейчас.
– Нет, завтра.
– Почему завтра?
– Сегодня отпущенный нам час на исходе, мне пора вас покинуть.
– Уже? Но что мы будем читать?
– О, – сказала Роза, – у меня есть книга, которая, надеюсь, принесет нам счастье.
– Значит, до завтра?
– До завтра.
