Текст книги "Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

X. Дочь тюремщика

В тот же вечер Грифиус, принеся узнику еду, открыл дверь камеры, поскользнулся на влажных плитах пола и рухнул, тщетно пытаясь за что-нибудь ухватиться. А из-за того, что неловко протянул руку, еще и сломал ее выше запястья.

Корнелис хотел было броситься на помощь тюремщику, но тот, еще не отдав себе отчета в серьезности случившегося, приказал:

– Не двигайтесь.

Пытаясь встать, он оперся на руку, но кость подогнулась. Грифиус вскрикнул: он только теперь почувствовал острую боль. Когда до него дошло, что рука сломана, этот человек, столь жестокий к другим, свалился на пороге камеры и застыл, холодный, бесчувственный, словно мертвец. Коль скоро дверь оставалась открытой, Корнелис оказался почти на свободе. Но ему даже в голову не пришло, что эту ситуацию можно использовать. По тому, как вывернулась рука, по хрусту, сопровождавшему падение, он понял, что это перелом, притом весьма болезненный, и у него не осталось иных мыслей, кроме желания оказать помощь раненому, какую бы враждебность тот к нему ни проявлял.

Вслед за шумом, который, падая, произвел Грифиус, он громко застонал, и тотчас на лестнице послышались быстрые шаги. Корнелис тихонько вскрикнул. В ответ эхом прозвучал крик девушки.

Прекрасная фрисландка, отозвавшаяся на голос Корнелиса, увидев на полу своего отца и склонившегося над ним узника, поначалу решила, что Грифиус, чья грубость была ей известна, пал вследствие драки с узником.

Корнелис сообразил, что за подозрение зародилось у девушки.

Но и она, с первого взгляда поняв истину и устыдившись того, что могла такое предположить, подняла на молодого человека прекрасные влажные глаза и произнесла:

– Простите и спасибо, сударь. Простите за то, что я сейчас подумала, и спасибо за то, что вы делаете.

Корнелис покраснел:

– Помогая ближнему, я делаю только то, чего требует мой долг христианина.

– Да, и, помогая ему вечером, вы забываете брань, которой он осыпал вас утром. Это больше чем гуманность, сударь, и больше чем христианский долг.

Корнелис поднял глаза на это прекрасное дитя, дивясь, что слышит из уст простой девушки такую благородную речь.

Однако выразить свое удивление он не успел. Грифиус, очнувшись от обморока, открыл глаза, и, как только жизнь вернулась к нему, вместе с ней возвратилась и его обычная грубость.

– Вот как! – заворчал он. – Спешишь принести узнику поесть, второпях оскальзываешься, падаешь, ломаешь себе руку, а тебя так и оставляют валяться на полу, никому и дела нет.

– Замолчите, отец, – перебила Роза. – Вы несправедливы к этому молодому господину. Я застала его, когда он оказывал вам помощь.

– Он? – с сомнением буркнул Грифиус.

– Это настолько же верно, сударь, как то, что я готов вас и еще подлечить.

– Да ну? – хмыкнул тюремщик. – Вы что, врач?

– Такова моя первая специальность, – отвечал узник.

– Стало быть, вы и руку мне можете вправить?

– Несомненно.

– И что вам для этого потребуется, ну-ка?

– Два деревянных клинышка и ткань для бинта.

– Слышишь, Роза? – обрадовался Грифиус. – Заключенный вправит мне руку, значит, незачем тратиться на доктора. Помоги-ка встать, а то я весь будто свинцом налит.

Роза подставила плечо, он обхватил ее здоровой рукой за шею и, хоть не без труда, поднялся на ноги, а Корнелис в это время пододвинул кресло, чтобы избавить пострадавшего от необходимости сделать два лишних шага.

Плюхнувшись в кресло, Грифиус обернулся к дочери:

– Ну? До тебя не дошло? – пробурчал он. – Сбегай и принеси, что требуется.

Девушка вышла и тут же вернулась с парой заклепок для бочонка и длинным мотком ткани. Корнелис тем временем успел снять с тюремщика куртку и закатать ему рукав.

– Это именно то, что вам нужно, сударь? – спросила Роза.

– Да, мадемуазель, – кивнул Корнелис, бросив взгляд на принесенные предметы, – да, это подойдет. Теперь подвиньте сюда стол, я пока подержу руку вашего отца.

Роза придвинула стол. Корнелис опустил на него сломанную руку так, чтобы она лежала ровно, с отменной ловкостью соединил концы обломанных костей, приладил деревяшку и туго намотал бинт.

Когда он закалывал последнюю булавку, тюремщик снова потерял сознание.

– Принесите уксуса, мадемуазель, – сказал Корнелис. – Потрем ему виски, и он очнется.

Но вместо того, чтобы исполнить это предписание, Роза вгляделась в лицо родителя, убедилась, что он вправду без чувств, и шагнула к Корнелису:

– Услуга за услугу, сударь!

– Что вы хотите этим сказать, мое прелестное дитя? – изумился Корнелис.

– Я хочу сказать, что судья, который завтра будет допрашивать вас, сегодня заходил, спрашивал, в какой вы камере. Когда ему сказали, что в той же, где был Корнелис де Витт, он засмеялся так зловеще, что я поняла: вам не стоит ждать добра.

– Но что они могут мне сделать? – Корнелис пожал плечами.

– Посмотрите туда. Видите виселицу?

– Но я же ни в чем не виноват!

– А те, что висят там, растерзанные, искромсанные, разве были виноваты?

– Ваша правда, – пробормотал Корнелис, мрачнея.

– К тому же, – продолжала Роза, – общественное мнение хочет, чтобы вы были виновны. Но в конце концов, виновны вы или нет, судебный процесс начнется завтра. Послезавтра вас приговорят. Времена сейчас такие: эти дела вершатся быстро.

– Так какой же вывод, мадемуазель, вы делаете из этого?

– Очень простой. Я здесь одна, я слаба, мой отец в обмороке, пес в наморднике, следовательно, ничто не мешает вам бежать. Спасайтесь же! Вот и весь мой вывод.

– Что вы такое говорите?

– Я говорю, что мне, увы, не удалось спасти ни господина Корнелиса, ни господина Яна, но вас я хочу спасти. Только действуйте быстро, смотрите, у моего отца уже выровнялось дыхание, он, чего доброго, через минуту глаза откроет, тогда будет поздно. Вы колеблетесь?

Действительно, Корнелис не двигался с места и, глядя на Розу во все глаза, казалось, не слышал ее слов.

– Вы что, не понимаете? – нетерпеливо прикрикнула девушка.

– Да нет, я понимаю, – пробормотал Корнелис, – но…

– Но?

– Я отказываюсь. Ведь тогда обвинят вас.

– Что с того? – отмахнулась Роза, краснея.

– Спасибо, дитя мое, – решительно сказал Корнелис. – Но я остаюсь.

– Остаетесь? Боже мой, Боже мой! Да как вы не понимаете? Они вас приговорят… приговорят к смерти, казнят на эшафоте или, может быть, убьют, растерзают на куски, как убили и растерзали господина Яна и господина Корнелиса! Во имя неба, не беспокойтесь обо мне, бегите из этой камеры! Берегитесь, она приносит де Виттам несчастье!

– Эге! – крикнул тюремщик, приходя в себя. – Кто здесь толкует об этих прохвостах, этих жалких мерзавцах, этих негодяях де Виттах?

– Не возбуждайтесь так, старина, – с кроткой усмешкой посоветовал ему Корнелис. – При переломах ничего нет вреднее, чем такое кипение в крови.

А Розе он шепнул чуть слышно:

– Дитя мое, я невиновен. Я буду ждать судей с безмятежным спокойствием невинности.

– Молчите! – оборвала его девушка.

– Молчать? Почему?

– А то отец заподозрит, что мы с вами разговаривали.

– И что за беда?

– Он же мне больше не позволит сюда приходить! – прошептала девушка.

Это наивное признание вызвало у Корнелиса улыбку: ему почудилось, будто во мраке его злоключений мелькнул маленький лучик счастья.

– Ну, что вы там бормочете оба? – рявкнул Грифиус, вставая и поддерживая свою пострадавшую правую руку левой.

– Ничего, – отвечала Роза. – Господин мне объяснял, какой режим вам нужно соблюдать.

– Режим? Режим, который предписывается мне? У вас, моя красавица, тоже есть такой, и соблюдать его придется!

– О чем вы, отец?

– Не входить в камеры заключенных или, уж раз вошли, выметаться оттуда как можно быстрее. Так что марш вперед, да пошевеливайтесь! Я иду за вами.

Роза и Корнелис переглянулись.

Ее глаза говорили:

– Ну, вот! Сами видите.

Взгляд узника означал:

– Да будет так, как угодно Господу!

XI. Завещание Корнелиса ван Берле

Роза не ошиблась. На следующий день в Бюйтенхоф пожаловали судьи, чтобы допросить Корнелиса ван Берле. Впрочем, допрос не затянулся: в ходе его было установлено, что Корнелис хранил у себя роковую переписку де Виттов с Францией.

Он этого не отрицал.

В глазах судей несколько сомнительным выглядело только то, что эти бумаги ему вручил его крестный, Корнелис де Витт.

Но поскольку с тех пор, как обоих мучеников не стало, Корнелису ван Берле уже незачем было никого оберегать, он не только не отрицал, что Корнелис лично доверил ему письма, но и рассказал, как именно это произошло, когда и при каких обстоятельствах.

Это признание изобличало крестника в причастности к преступлениям крестного. Соучастие Корнелиса становилось очевидным.

Корнелис этим признанием не ограничился: он поведал без утайки всю правду о своих склонностях, привычках, круге общения. Рассказал о своем равнодушии к политике, любви к ученым занятиям, к искусству, к знаниям и цветам. Объяснил, что с того дня, когда Корнелис посетил Дордрехт и вручил ему на хранение пачку бумаг, хранитель к ней не притрагивался, даже не вспоминал о ней.

Тут ему поставили на вид, что это никак не может быть правдой, коль скоро бумаги лежали в том самом шкафу, куда он ежедневно заглядывал.

Корнелис ответил, что так и было, но тот ящик он выдвигал исключительно затем, чтобы проверить на глаз и на ощупь, не отсырели ли луковицы и не начинают ли они прорастать.

Ему указали, что такое мнимое безразличие к этой пачке не имеет разумного подтверждения, ведь немыслимо, чтобы он, принимая на хранение документы подобной важности, не знал их подлинного значения.

На это он возразил, что Корнелис слишком любил своего крестника и, главное, был слишком мудрым человеком, чтобы обременять его сообщением о содержании этих бумаг, ведь подобное признание, по сути бесполезное, сулило хранителю только мучительные тревоги. Однако если бы господин де Витт рассуждал подобным образом, – заметили ему, – он бы на случай катастрофы присовокупил к пакету свидетельство, подтверждающее, что его крестник абсолютно непричастен к этой корреспонденции, или, когда сам попал под суд, написал бы ему письмо, которое могло бы послужить его оправданием.

Корнелис сказал на это, что его крестный наверняка и в мыслях не имел, что бумагам грозит какая-либо опасность, ведь они хранились в шкафу, который для всех в доме ван Берле был неприкосновенной святыней, потому он и счел охранную грамоту ненужной. Что до письма, ему смутно помнилось, как перед самым арестом слуга Яна де Витта заходил в сушильню и передал ему какую-то записку, но в тот момент он был поглощен созерцанием одной из самых редких луковиц и вся эта сцена промелькнула в его сознании, как мимолетное видение, а слуга тут же исчез; впрочем, если хорошенько поискать, записка, может быть, и найдется.

Однако расспросить Кракэ надежды не было: он успел скрыться из Голландии. А вероятность, что записка найдется, выглядела столь сомнительно, что никто не потрудился ее искать.

Да Корнелис и сам не настаивал на этом, поскольку, даже если предположить, что бумажка обнаружится, она, вполне возможно, никак не связана с составом его предполагаемого преступления, то есть с французской перепиской.

Судьи пытались делать вид, будто они побуждают Корнелиса собраться, защищаться не столь беспомощно, они демонстрировали ему ту терпеливую снисходительность, которая обыкновенно означает, что судья либо сочувствует обвиняемому, либо уверен, что противник сломлен, находится у него в руках, так что больше нет надобности на него давить, он уже обречен.

Корнелис не принял этого лицемерного покровительства, его последнее слово было отмечено благородством мученика и спокойствием праведника:

– Господа, вы спрашиваете меня о вещах, о которых мне нечего сказать, кроме чистой правды. Итак, вот она. Пакет попал ко мне именно таким путем, как я объяснил, и я заявляю, Бог мне свидетель, что о его содержимом я не имел ни малейшего понятия, как не имею его и теперь. О том, что в пакете находится переписка великого пенсионария с маркизом де Лувуа, я узнал лишь в день ареста. И наконец, я заявляю, что ума не приложу, кто и каким образом мог проведать, что пакет у меня, но главное, для меня непостижимо, как можно вменять мне в вину, что я принял то, что мне принес мой знаменитый и несчастный крестный.

Вот и вся защитительная речь Корнелиса. Судьи удалились на совещание.

Они сошлись во мнении, что любой зародыш гражданского раздора вредоносен, ибо чреват войной, а следовательно, такую искру, пока она не разгорелась, надо погасить во имя всеобщего блага.

Среди них один, слывший проницательным наблюдателем, заявил, что этот молодой человек, с виду столь флегматичный, на самом деле, должно быть, очень опасен, ибо таит под маской хладнокровия жгучее желание отомстить за своих близких, господ де Виттов.

Второй заметил, что любовь к тюльпанам превосходно уживается с политическими страстями, тому есть примеры в истории: можно вспомнить некоторых весьма опасных деятелей, которые садовничали с таким пылом, словно в этом состояла вся их жизнь, а по сути их занимало совсем другое. Взять хотя бы Тарквиния Гордого, который разводил в Габиях мак, или великого Кондэ, поливавшего гвоздики в Венсенском замке, между тем как у первого на уме было возвращение в Рим, а второй замышлял побег из тюрьмы.

В заключение судья предложил своим собратьям следующую дилемму: либо господин Корнелис ван Берле без ума от своих тюльпанов, либо от политики, но и в том, и в другом случае он нам лгал: во-первых, письма, найденные у него, доказывают, что политикой он занимался, во-вторых, подтверждается и то, что он занимался тюльпанами, тому порукой найденные у него луковицы. Итак, что само по себе чудовищно, Корнелис ван Берле увлекался одновременно и тюльпанами, и политикой, следовательно, обвиняемый – натура двойственная, заведомо двуличного склада, с равным пылом способная разводить цветочки и плести политические интриги, что изобличает в нем характерные черты опаснейшей человеческой разновидности, несущей угрозу общественному спокойствию и проявляющей некоторое, а точнее, абсолютное сходство с великими умами, примером коих нам только что послужили Тарквиний Гордый и господин Кондэ.

Все эти рассуждения вели к тому, что принц-штатгальтер Голландии, вне всякого сомнения, будет безмерно доволен усердием Гаагской магистратуры, истребляющей до основания малейшие ростки крамолы, направленной против его власти, дабы упростить ему правление Соединенными провинциями.

Этот довод возобладал над всеми остальными, а чтобы с гарантией изничтожить вышеупомянутые ростки, господин Корнелис ван Берле, обвиненный и изобличенный в том, что, прикрываясь таким по видимости невинным занятием как разведение тюльпанов, участвовал в гнусных кознях и омерзительных заговорах врагов голландской нации де Виттов и их тайных сношениях с враждебной Францией, был единогласно приговорен к смертной казни.

Приговор содержал дополнительные уточнения, согласно которым названный Корнелис ван Берле должен быть выведен из Бюйтенхофской тюрьмы, отправлен на площадь того же названия и во исполнение вердикта обезглавлен рукой палача. Поскольку это судоговорение считалось серьезным, оно длилось целых полчаса, и подсудимый на это время был водворен назад в камеру. Туда и явился к нему секретарь суда, чтобы зачитать приговор.

Грифиус между тем слег, у него начался жар вследствие перелома руки. Свои ключи ему пришлось передать одному из сверхштатных слуг, и когда тот впустил секретаря суда в камеру, прекрасная фрисландка Роза прокралась вслед за ними. Прячась за приоткрытой дверью, она прижимала ко рту носовой платок, чтобы заглушить вздохи и рыдания.

Слушая приговор, Корнелис казался скорее удивленным, чем опечаленным. Закончив чтение, секретарь осведомился, желает ли он что-нибудь на это ответить. Но тот пожал плечами:

– Право же, мне нечего сказать. Только должен признаться, что из всех причин смерти, которые разумный человек может предвидеть и предотвратить, о такой я бы никогда не подумал.

Услышав эти слова, секретарь суда отвесил Корнелису ван Берле поклон, исполненный почтения, какое чиновники этого рода питают ко всем крупным преступникам.

Когда он собрался уходить, Корнелис спросил:

– Кстати, господин секретарь, нельзя ли узнать, на какой день намечено это дело?

– Да, собственно, на сегодня, – промямлил секретарь, слегка смущенный хладнокровием приговоренного.

За дверью послышались рыдания.

Корнелис наклонился, чтобы взглянуть, кто там плачет, но Роза угадала его движение и отступила назад.

– И в котором часу будет казнь? – продолжал он.

– Сударь, назначено в полдень.

– Вот черт! – пробормотал Корнелис. – Я, кажется, слышал, как часы били десять, с тех пор уже минут двадцать прошло. У меня мало времени.

– Чтобы примириться с Господом? Да, сударь, – секретарь поклонился чуть не до земли. – Вы можете позвать любого священника.

Произнося эти слова, секретарь почтительно пятился к двери. Заместитель тюремщика шел следом и уже собрался закрыть камеру, когда между этим человеком и тяжелой дверью протянулась белая дрожащая рука.

Корнелис видел только золотую шапочку с белой кружевной оторочкой, закрывающей уши, – головной убор прекрасных фрисландок, расслышал только невнятный шепот на ухо слуге, и последний положил свои увесистые ключи в протянутую к нему белую ладонь, а сам, спустившись на несколько ступеней, уселся на одну из них, охраняя таким образом лестницу сверху, в то время как пес бдил внизу.

Золотая шапочка повернулась, и Корнелис узнал залитое слезами лицо и большие заплаканные синие глаза очаровательной Розы.

Девушка шагнула к Корнелису, прижимая руки к своей груди.

– О, сударь! Сударь! – шептала она. Но не могла договорить, произнести еще хоть слово.

– Мое прелестное дитя, – отвечал растроганный Корнелис, – чего вы от меня хотите? Поймите же, отныне я не властен ни над чем в этом мире.

– Сударь, я пришла просить об одной милости, – сказала Роза, простирая руки то ли к нему, то ли к небесам.

– Не плачьте, Роза, – взмолился узник. – Ваши слезы печалят меня сильнее, чем близкая смерть. Вы же знаете, чем невиннее приговоренный, тем спокойнее, даже радостнее ему идти на казнь, ведь он умирает мучеником. Ну же, перестаньте плакать и скажите, в чем ваше желание, моя прекрасная Роза.

Девушка упала на колени:

– Простите моего отца!

– Вашего отца? – удивленно переспросил Корнелис.

– Да, он же был так груб с вами! Но такой уж у него характер, он ко всем жесток, не только к вам.

– Милая Роза, он уже больше чем наказан этим несчастьем, что с ним случилось, и я его охотно прощаю.

– Спасибо! – всхлипнула девушка. – А теперь скажите, могу ли я что-нибудь сделать для вас?

– Вы можете осушить свои чудесные глазки, дорогое дитя, – с ласковой улыбкой отвечал Корнелис.

– Но для вас… для вас…

– Дорогая Роза, тот, кому жить осталось не больше часа, должен быть уж слишком избалованным сибаритом, чтобы еще в чем-то нуждаться.

– А священник, которого вам предлагали… позвать его?

– Всю жизнь я любил Бога, Роза. Я любил Творца в его творениях, я благословлял его волю. Бог ничего не может иметь против меня. Поэтому я не прошу вас привести священника. И последняя забота, что волнует меня, Роза, также связана с прославлением Господа. Помогите мне, дорогая, прошу вас! Помогите исполнить этот последний замысел.

– Ах, господин Корнелис, говорите же, говорите! – вскричала девушка, заливаясь слезами.

– Дайте мне вашу прекрасную руку и обещайте, что не будете смеяться.

– Смеяться! – простонала в отчаянии Роза. – В такую минуту? Но вы на меня даже не смотрите, господин Корнелис?

– Я смотрел на вас, Роза, и духовным, и плотским взглядом. Никогда я не встречал такой прекрасной женщины, со столь чистой душой. И если с этой минуты я на вас больше не смотрю, то лишь потому, что, готовясь уйти из жизни, хотел бы не жалеть ни о чем, что в ней оставляю.

Роза содрогнулась. В то самое мгновение, когда узник произносил эти слова, на дозорной башне замка Бюйтенхофа раздался бой часов. Одиннадцать ударов. Корнелис понял:

– Да, – сказал он, – да, нам надо спешить, вы правы, Роза.

И тут из нагрудного кармана, куда он снова их переложил, когда понял, что обыск ему больше не грозит, Корнелис вытащил скомканную бумажку, в которую были завернуты три луковки.

– Мой прекрасный друг, – вздохнул он, – я очень любил цветы. В то время я еще не знал, что можно любить не только их. О, не краснейте, не отворачивайтесь, Роза! Ведь если я и признаюсь вам в любви, это не повлечет за собой никаких последствий, бедное мое дитя. Там у них на площади Бюйтенхофа имеется некое стальное орудие, которое через шестьдесят минут покарает меня за мою дерзость. Итак, Роза, я любил цветы. И я открыл – по крайней мере так мне кажется – секрет большого черного тюльпана, вывести который считалось невозможным. За него, как вы знаете или, может быть, не знаете, общество садоводов Харлема объявило награду в сто тысяч флоринов. Эти сто тысяч – Бог свидетель, сейчас я не о них жалею – они у меня здесь, в этой бумажке. Их можно выиграть благодаря трем луковицам, что в ней завернуты. Возьмите, Роза, я их вам дарю.

– Господин Корнелис!

– О, вы смело можете взять их, Роза, этим вы никому не причините ущерба, дитя мое. Я один на свете, мои отец и мать умерли, у меня нет ни брата, ни сестры, я никогда ни в кого не влюблялся, а если кому и приходила фантазия влюбиться в меня, я об этом ничего не знал. Впрочем, вы и сами видите, Роза, насколько я одинок, если в этот час вы одна пришли в мою камеру, чтобы утешить и помочь.

– Но, сударь, сто тысяч флоринов…

– Ах, дорогое дитя, будем серьезны! – перебил Корнелис. – Сто тысяч флоринов станут отличным приданым к вашей красоте. Вы получите эти сто тысяч, я в своих луковицах уверен. Они будут вашими, дорогая Роза, а взамен я прошу одного: обещайте мне выйти замуж за славного малого, молодого парня, который полюбит вас так же, как я любил цветы… Нет, не перебивайте меня, мне осталось всего несколько минут…

Бедная девушка задыхалась от рыданий. Корнелис взял ее за руку:

– Слушайте, – продолжал он, – вот как вам надо действовать. Землю вы возьмете из моего сада в Дордрехте. Попросите у моего садовника Бютрюйсгейма немного земли с гряды номер шесть. Посадите все три луковицы в глубокий ящик. Они зацветут в мае, то есть через семь месяцев. Когда увидите, что на стебле формируется цветок, оберегайте его ночами от ветра, днем от солнца. Цветы будут черными, я уверен. Вы известите об этом председателя Харлемского общества, он поручит комиссии удостовериться в цвете тюльпана, и вам отсчитают сто тысяч флоринов.

У Розы вырвался тяжелый вздох.

– Теперь, – продолжал Корнелис, смахивая слезу, дрожавшую на его ресницах, где она появилась от сожаления не столько о жизни, с которой он вот-вот простится, сколько о дивном черном тюльпане, который ему не суждено увидеть, – у меня не осталось никаких желаний, кроме одного. Пусть тюльпан называется «Rosa Barlænsis» и будет напоминать о вас и обо мне одновременно. Латыни вы, вероятно, не знаете, поэтому можете забыть это название. Попробуйте раздобыть карандаш и клочок бумаги, я вам его запишу.

Пошатнувшись в новом приступе рыданий, Роза протянула ему книгу в шагреневом переплете, отмеченную инициалами «К. В.».

– Что это? – спросил осужденный.

– Увы! – отвечала девушка. – Это Библия вашего несчастного крестного, Корнелиса де Витта. Он черпал в ней силы, чтобы вынести пытки и выслушать свой приговор. После смерти мученика я нашла ее здесь, сохранила как реликвию и вот сегодня принесла вам, потому что, мне кажется, в этой книге заключена божественная сила. Но вам она не нужна, сам Бог вдохнул ее в ваше сердце. Да будет он благословен! Напишите на ней то, что хотели, господин Корнелис, и хоть читать я, к несчастью, не умею, все, что вы напишете, будет исполнено.

Корнелис принял Библию из ее рук и почтительно поцеловал. Потом спросил:

– Чем же я буду писать?

– Там, в книге, есть карандаш, – сказала Роза. – Он был туда вложен, и я его сохранила.

Это был тот самый карандаш, который Ян де Витт одолжил брату, а назад забрать забыл.

Взяв его, Корнелис раскрыл Библию на второй странице – ведь первая, как мы знаем, была вырвана – и, готовясь умереть вслед за крестным, такой же твердой рукой написал:

«Сегодня, 23 августа 1672 года, прежде чем отдать, хоть я и не виновен, Богу душу на эшафоте, завещаю Розе Грифиус единственное достояние, оставшееся мне в этом мире, ибо все прочее конфисковано; итак, я завещаю Розе Грифиус три луковицы, из коих, по моему глубокому убеждению, в мае будущего года вырастет большой черный тюльпан, за который назначена награда в сто тысяч флоринов. Желаю, чтобы она получила эти сто тысяч флоринов вместо меня и была признана моей единственной наследницей при условии, что она выйдет замуж по любви за молодого человека примерно моих лет, а большой черный тюльпан, который составит новый сорт, назовет «Rosa Barlænsis», объединив в этом названии свое имя с моим.

Да ниспошлет Господь свою милость мне и здоровье ей!

Корнелис ван Берле».

Закончив писать, он протянул Библию Розе:

– Прочтите.

– Увы! – вздохнула девушка. – Я ведь уже говорила вам, что не умею читать.

Тогда Корнелис сам прочел Розе только что составленное завещание.

Бедная девочка заплакала еще отчаянней.

– Вы принимаете мои условия? – спросил узник с печальной улыбкой, целуя кончики дрожащих пальцев прекрасной фрисландки.

– О сударь, я не смогу! – пролепетала она.

– Не сможете, дитя мое? Но почему же?

– Потому что там есть одно условие, которого мне не выдержать.

– Какое? Я-то думал, что составил наш союзный договор ко всеобщему удовольствию.

– Но вы же даете мне эти сто тысяч флоринов как приданое?

– Да.

– Чтобы я вышла замуж за того, кого полюблю?

– Разумеется.

– Ну, вот! Сударь, эти деньги не могут мне принадлежать. Я никогда никого не полюблю! И замуж не выйду!

С трудом выговорив эти слова, Роза пошатнулась, слабея от горя, колени ее подгибались, она была близка к обмороку.

Увидев ее такой бледной, чуть ли не умирающей, насмерть перепуганный Корнелис бросился к девушке, хотел подхватить ее на руки, но тут на лестнице послышались тяжелые шаги, еще какие-то зловещие звуки, и все это сопровождал лай пса.

– Они идут за вами! – воскликнула Роза, ломая руки. – Боже мой! Боже мой! Сударь, вы ничего больше не хотите мне сказать?

И она рухнула на колени, закрыв лицо руками, захлебываясь от слез и рыданий.

– Я хочу вам напомнить, чтобы вы тщательно спрятали три луковицы и позаботились о них так, как я вас учил. Исполните это ради любви ко мне. Прощайте, Роза.

– О, да! – не поднимая головы, проговорила она. – Да, все, что вы сказали, я сделаю. Кроме одного, – прибавила девушка чуть слышно. – Выйти замуж – о нет, право же, это для меня невозможно.

И она спрятала бесценное сокровище Корнелиса на своей трепещущей груди.

Шум, который услышали Корнелис и Роза, означал, что приближается секретарь суда, он возвращался к приговоренному в сопровождении палача и солдат, призванных охранять эшафот, а также любопытных посетителей тюрьмы.

Корнелис встретил их без робости, но и без фанфаронства, скорее как добрых знакомых, чем как гонителей, и спокойно подчинялся распоряжениям этих людей, когда они, ревностно исполняя порученную работу, навязывали ему те или иные правила.

Бросив взгляд на площадь из зарешеченного окошка, он увидел эшафот, а шагах в двадцати от него – виселицу, но поруганных останков братьев де Виттов у ее подножия уже не было, их убрали по приказу штатгальтера.

Когда пришло время спуститься туда вслед за стражей, Корнелис стал искать глазами ангельский взгляд Розы, но за частоколом шпаг и алебард различил только бесчувственное тело, распростертое возле деревянной скамьи, и мертвенно бледное лицо, наполовину скрытое длинными волосами.

Но даже лишаясь сознания, падая, Роза все еще повиновалась наказу своего друга: ее рука, прижатая к бархатному корсажу, и в полном забытьи продолжала оберегать драгоценный дар, доверенный ей Корнелисом.

Выходя из камеры, приговоренный смог различить в ее стиснутых пальцах желтоватый листок из Библии, где Корнелис де Витт с таким трудом, с такой мукой вывел несколько строк, которые, если бы адресат их прочел, спасли бы и человека, и тюльпан.