Текст книги "Паскуале Бруно"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Главное, не забудьте передать прекрасной графине Джемме письмо князя Карини.

Томмази утвердительно кивнул и скрылся за поворотом дороги.

Теперь, если читатели спросят нас, почему Паскуале Бруно не был убит выстрелом из карабина Паоло Томмази, мы ответим им словами синьора Чезаре Алетто, нотариуса из Кальварузо:

– Вероятнее всего, что, подъезжая к своей крепости, бандит из предосторожности разрядил карабин.

Что же касается Паоло Томмази, он всегда считал, что дело тут не обошлось без колдовства.

Мы передаем оба эти мнения на суд читателей и предоставляем им полную возможность выбрать то из них, что придется им по вкусу.

VII

Легко понять, что слухи об этих подвигах Паскуале Бруно распространились за пределы деревни Баузо. По всей Сицилии только и разговору было, что об отважном разбойнике, который захватил крепость Кастельнуово и, как орел, спускался оттуда в долину, нападая на знатных и богатых и защищая обездоленных. Поэтому нет ничего удивительного в том, что имя нашего героя упоминалось у князя Бутера, дававшего костюмированный бал в своем дворце на Морской площади.

Зная нрав князя, легко понять, сколь великолепны бывали такие празднества, но на этот раз вечер превзошел все, о чем можно только мечтать, – это была поистине воплощенная арабская сказка. Недаром воспоминание о нем поныне живо в Палермо, хоть он и слывет городом чудес.

Представьте себе роскошные залы со стенами, снизу доверху увешанными зеркалами; из одних залов выходишь в обширные зеленые беседки с паркетным настилом, где с потолка свисают грозди превосходного сиракузского или липарского винограда; из других выходишь на площадки, обсаженные апельсиновыми и гранатовыми деревьями в цвету и плодах. И беседки и площадки предназначены для танцев: первые для английской джиги, вторые для французских кадрилей. Вальс же танцуют вокруг двух обширных мраморных бассейнов, и в каждом из них бьет по восхитительному фонтану. От всех танцевальных площадок расходятся посыпанные золотым песком дорожки. Они ведут к небольшому возвышению, окруженному серебряными резервуарами со всевозможными напитками, и гости пьют их под сенью деревьев, усыпанных вместо настоящих плодов засахаренными фруктами. На вершине этого возвышения стоит крестообразный стол с тончайшими яствами, что то и дело подаются посредством хитроумного механизма. Музыканты невидимы, лишь звуки инструментов долетают до приглашенных; кажется, будто слух их услаждают сильфы.

Чтобы оживить эту волшебную декорацию, пусть читатель вообразит на ее фоне очаровательных женщин и изысканнейших кавалеров Палермо в костюмах один другого великолепнее и причудливее, с маской на лице или в руке; они вдыхают ароматный воздух, опьяняются музыкой невидимого оркестра, грезят или беседуют о любви, – и все же он будет далек от той картины, что еще сохранилась в памяти стариков, когда я посетил Палермо, то есть по прошествии тридцати двух лет после этого вечера.

Среди групп приглашенных, расхаживавших по аллеям и гостиным, особое внимание возбуждала прекрасная Джемма в сопровождении свиты, которую она увлекала за собою, подобно тому как небесное светило увлекает своих спутников; графиня только что прибыла в обществе пяти человек, одетых, как и она, в костюмы молодых женщин и молодых вельмож на великолепной фреске живописца Орканья на пизанской Кампо Санто, поющих и веселящихся, в то время как смерть стучится к ним в двери. Это одеяние тринадцатого века, одновременно наивное и изящное, казалось, было создано, чтобы подчеркнуть, как все пленительно соразмерно в фигуре графини, шествовавшей среди восторженного шепота под руку с самим князем Бутера, облачившимся в костюм мандарина. Он встретил графиню у парадного подъезда и теперь собирался представить ее, как он говорил, дочери китайского императора. Высказывая разные догадки насчет этой новой затеи амфитриона, гости спешили вслед за ним, и процессия росла с каждым шагом. Князь остановился у входа в пагоду, охраняемую двумя китайскими солдатами. По его знаку они тут же открыли двери одного из покоев, обставленных в экзотическом вкусе, где сидела на возвышении княгиня Бутера в великолепном китайском одеянии, стоившем тридцать тысяч франков; едва увидев графиню, она поднялась к ней навстречу, окруженная офицерами, мандаринами и уродцами, – один другого блистательнее, отвратительнее или забавнее. В этом зрелище было так много восточного, феерического, что гости, хотя и привыкли к роскоши, к блеску, вскрикнули от удивления. Они окружили княгиню, трогали ее платье, украшенное драгоценными камнями, раскачивали золотые колокольчики на остроконечной шапочке и, на минуту забыв о прекрасной Джемме, занялись исключительно хозяйкой дома. Все хвалили костюм, восхищались ею, и среди этого хора похвал и восторгов выделялся своим рвением капитан Альтавилла в парадном мундире, надетом, видимо, в качестве маскарадного костюма; заметим, что князь Бутера продолжал кормить его обедами, к полному отчаянию своего честного дворецкого.

– Ну, что вы скажете о дочери китайского императора, графиня? – спросил князь Бутера графиню Кастельнуово.

– Скажу, – ответила Джемма, – что, к счастью для его величества Фердинанда Четвертого, князь Карини находится в Мессине. Зная его характер, я полагаю, что за один взгляд принцессы он мог бы отдать Сицилию отцу, что заставило бы нас прибегнуть к новой Сицилийской вечерне, на сей раз против китайцев.

В эту минуту к княгине подошел князь Монкада-Патерно в костюме калабрийского разбойника.

– Разрешите мне в качестве знатока, ваше императорское высочество, рассмотреть поближе ваш великолепный костюм.

– Богоподобная дочь солнца, – проговорил капитан Альтавилла, обращаясь к княгине, – берегите свои золотые колокольчики, предупреждаю, вы имеете дело с Паскуале Бруно.

– Пожалуй, княгиня была бы в большей безопасности возле Паскуале Бруно, – послышался чей-то голос, – чем возле некоего известного мне санфедиста. Паскуале Бруно – убийца, но не вор, бандит, но не карманник.

– Неплохо сказано, – заметил князь Бутера.

Капитан прикусил губы.

– Кстати, – сказал князь Каттолика, – вы слыхали о его последней выходке?

– Чьей?

– Паскуале Бруно.

– Нет, а что он сделал?

– Захватил фургон с деньгами, который князь Карини отправил в Палермо.

– Мой выкуп! – воскликнул князь Патерно.

– О Боже мой, да, ваше сиятельство, вы обречены быть жертвой неверных.

– Дьявол! Лишь бы король не заставил меня платить второй раз, – сказал Монкада.

– Не тревожьтесь, ваше сиятельство, – произнес тот же голос, который уже ответил Альтавилла, – Паскуале Бруно взял всего-навсего триста унций.

– Откуда вам это известно, господин албанец? – спросил князь Каттолика, стоявший рядом с говорившим – красивым молодым мужчиной двадцати шести-двадцати восьми лет в костюме жителя Вины[10]10
  Албанская колония, жители которой покинули землю предков при взятии Константинополя Мехмедом II и до сих пор сохраняют свой национальный костюм. (Примеч. автора.)


[Закрыть].

– Я так слышал, – небрежно ответил албанец, играя своим ятаганом. – Впрочем, если ваше сиятельство желает получить более точные сведения, пусть обратится вот к этому человеку.

Тот, на кого указал албанец, возбудив всеобщее любопытство, был не кем иным, как нашим старым знакомцем Паоло Томмази; верный своему слову, он по приезде в Палермо отправился к графине Кастельнуово и, узнав, что она на балу, воспользовался своим званием посланца князя Карини, чтобы проникнуть в сады князя Бутера; в одно мгновение он очутился в центре толпы гостей, забросавших его вопросами. Но Паоло Томмази, как мы уже знаем, был настоящий храбрец, и его нелегко было смутить. Итак, он прежде всего передал графине письмо от вице-короля.

– Князь, – обратилась Джемма к хозяину дома, пробежав это послание, – вы и не подозревали, что даете прощальный вечер в мою честь. Вице-король приказывает мне прибыть в Мессину, и, как верная подданная, я отправляюсь в путь не позже завтрашнего дня. Спасибо, милейший, – продолжала она, вручая свой кошелек Паоло Томмази, – можете идти.

Томмази попытался воспользоваться полученным разрешением, но гости окружили его таким плотным кольцом, что об отступлении нечего было и думать. Пришлось сдаться на их просьбы, ибо условием его освобождения был подробный рассказ о встрече с Паскуале Бруно.

И надо отдать справедливость Томмази, он рассказал о разбойнике с чистосердечием и простотой истинно мужественного человека; он поведал без всяких прикрас своим слушателям о том, как был взят в плен и отведен в крепость Кастельнуово, как безуспешно стрелял в бандита и как тот в конце концов отпустил его, подарив великолепного коня взамен того, которого он лишился. Все выслушали эту невымышленную историю в полном молчании, свидетельствующем о внимании и о доверии к рассказчику; исключение составлял капитан Альтавилла: он поставил под сомнение правдивость честного бригадира. Но, к счастью для Паоло Томмази, сам князь Бутера пришел ему на помощь.

– Готов побиться об заклад, – сказал он, – что в этом рассказе нет ни слова лжи, ибо все приведенные подробности соответствуют, по-моему, характеру Паскуале Бруно.

– А разве вы его знаете? – спросил князь Монкада-Патерно.

– Я провел с ним целую ночь, – ответил князь Бутера.

– Но где же?

– На ваших землях.

Тут настала очередь князя Бутера; он рассказал о том, как произошла его встреча с Паскуале под Каштаном Ста Коней, как он, князь Бутера, предложил Паскуале служить у него, а тот отказался, рассказал и о том, что дал ему взаймы триста унций. При этих словах Альтавилла не мог удержаться от смеха.

– И вы полагаете, ваше сиятельство, что он вернет вам долг? – спросил он.

– Уверен в этом, – ответил князь.

– Раз уж мы коснулись этой темы, – вмешалась в разговор княгиня Бутера, – признайтесь, господа, нет ли среди вас еще кого-нибудь, кто видел Паскуале Бруно, разговаривал с ним? Обожаю истории про разбойников; слушая их, я положительно умираю от страха.

– Его видела также графиня Джемма Кастельнуово, – заметил албанец.

Джемма вздрогнула; все гости вопросительно посмотрели на нее.

– Неужели это правда? – спросил князь.

– Да, – ответила Джемма дрожащим голосом, – но я забыла об этом.

«Зато он ничего не забыл», – прошептал про себя молодой албанец.

Гости окружили графиню, но напрасно она попыталась избежать расспросов: пришлось и ей рассказать о сцене, с которой мы начали эту повесть, описать, как Бруно проник в спальню, как князь стрелял в него, как Паскуале явился в день свадьбы и убил из мести мужа Терезы; эта история была страшнее всех остальных и глубоко взволновала слушателей. Холодом повеяло на собравшихся, и, не будь всех этих нарядов и драгоценностей, трудно было бы поверить, что присутствуешь на празднестве.

– Клянусь честью, – воскликнул капитан Альтавилла, первым нарушив молчание, – бандит совершил только что величайшее свое преступление – испортил праздник нашего хозяина! Я готов простить ему другие злодеяния, но этого простить не могу. Клянусь своими эполетами, что отомщу ему. С этой минуты я буду без устали преследовать его.

– Вы это серьезно, капитан Альтавилла? – спросил албанец.

– Да, клянусь честью! И заявляю перед всем обществом, что ничего так не желаю, как встретиться лицом к лицу с этим бандитом.

– Что ж, это вполне возможно, – холодно проговорил албанец.

– И тому, кто сведет меня с ним, – продолжал Альтавилла, – я обещаю дать…

– Бесполезно назначать награду, капитан, я знаю человека, который безвозмездно окажет вам эту услугу.

– А где же я встречусь с этим человеком? – спросил Альтавилла, пытаясь насмешливо улыбнуться.

– Соблаговолите следовать за мной, и я обязуюсь свести вас с ним.

С этими словами албанец направился к выходу, как бы приглашая капитана следовать за ним.

Капитан помедлил немного, но он зашел слишком далеко, чтобы отступать: взгляды всех гостей были прикованы к нему; он понял, что малейшая слабость погубит его в глазах общества, к тому же он принял это предложение за шутку.

– Что ж! – воскликнул он. – Чего не сделаешь ради прекрасных дам!

И капитан последовал за албанцем.

– Знаете ли вы, кто этот молодой синьор, переодетый албанцем? – спросила дрожащим голосом графиня у князя Бутера.

– Нет, клянусь, – ответил князь. – Кто-нибудь знает его?

Гости переглянулись, но никто не ответил.

– С вашего позволения, – сказал Паоло Томмази, поднося руку к козырьку, – я знаю, кто это.

– Кто же он, отважный бригадир?

– Паскуале Бруно, ваше сиятельство!

Графиня вскрикнула и лишилась чувств. Это происшествие положило конец празднеству.

Час спустя князь Бутера сидел в своем кабинете за письменным столом и приводил в порядок какие-то бумаги, когда к нему вошел торжествующий дворецкий.

– В чем дело, Джакомо? – спросил князь.

– Я же говорил вам, монсиньор…

– Что именно?

– Вы только поощряете его своей добротой.

– Кого это?

– Капитана Альтавилла.

– А что он сделал?

– Что сделал? Ваше сиятельство, конечно, помнит о моем предупреждении. Я не раз говорил, что каждый раз он кладет себе в карман серебряный прибор.

– Ну, а дальше что?

– Прошу прощения! Но ваше сиятельство ответили, что, до тех пор пока он берет лишь свой прибор, возражать против этого не приходится.

– Помню.

– Так вот сегодня, ваше сиятельство, он взял не только свой, но и приборы своих соседей. Мне недостает целых восьми приборов!

– Тогда дело другое, – сказал князь.

Он взял листок бумаги и написал следующие строки:

«Князь Эрколе Бутера имеет честь довести до сведения капитана Альтавилла, что больше не обедает у себя дома и лишен в силу этого непредвиденного обстоятельства удовольствия видеть господина Альтавилла за своим столом, а посему просит его принять скромный подарок: он хоть немного возместит тот урон, который это решение наносит его привычкам».

– Вот возьмите, – продолжал князь, вручая пятьдесят унций[11]11
  630 франков. (Примеч. автора.)


[Закрыть] дворецкому, – вы отнесете завтра и письмо и деньги капитану Альтавилла.

Джакомо, знавший по опыту, что возражать князю бесполезно, поклонился и вышел; князь спокойно продолжал разбирать бумаги; по прошествии десяти минут он услышал какой-то шорох у двери кабинета, а когда поднял голову, увидел человека, похожего на калабрийского крестьянина; тот стоял на пороге, держа в одной руке шляпу, а в другой какой-то сверток.

– Кто здесь? – спросил князь.

– Я, ваше сиятельство, – ответил пришедший.

– Кто это «я»?

– Паскуале Бруно.

– Зачем ты пожаловал?

– Прежде всего, ваше сиятельство, – сказал Паскуале Бруно, подходя к князю и высыпая на его письменный стол содержимое своей шляпы, полной золотых монет, – прежде всего я хочу вернуть вам триста унций, которые вы так любезно дали мне взаймы. Деньги эти пошли на то дело, о котором я вам говорил: сгоревший постоялый двор заново отстроен.

– Вижу, ты человек слова. Ей-Богу, меня это радует.

Паскуале поклонился.

– Затем, – продолжал он после небольшой паузы, – я хочу вручить вам восемь серебряных приборов с вашими инициалами и гербом. Я нашел их в карманах у некоего капитана. Он, верно, украл их у вас.

– И ты возвращаешь мне покражу?! – воскликнул князь. – Забавно! Ну, а что в этом свертке?

– В нем голова презренного человека, злоупотреблявшего вашим гостеприимством, – сказал Бруно. – Я принес ее в доказательство моей вечной преданности вам.

С этими словами Паскуале Бруно развязал платок и, взяв за волосы окровавленную голову капитана Альтавилла, положил на письменный стол князя.

– На кой черт мне такой подарок? Что мне с ним делать? – воскликнул князь.

– Все что пожелаете, ваше сиятельство, – ответил Паскуале Бруно, после чего поклонился и вышел.

Оставшись один, князь Бутера несколько секунд не спускал глаз с мертвой головы; он сидел покачиваясь в кресле и насвистывая свой любимый мотив; затем он позвонил – явился дворецкий.

– Джакомо, – сказал князь, – вам ни к чему идти завтра утром к капитану Альтавилла. Разорвите мое письмо, возьмите себе пятьдесят унций и бросьте эту падаль на свалку.

VIII

Во времена описываемых нами событий, то есть в начале 1804 года, Сицилия находилась в полудиком состоянии, из которого ее вывели, да и то не окончательно, пребывание там короля Фердинанда и английская оккупация; шоссе, что соединяет теперь Палермо с Мессиной и проходит через Таормину и Катанию, еще не было проложено; единственная дорога – мы не сказали бы хорошая, но сносная – между этими двумя столицами шла по берегу моря через Термини и Чефалу; заброшенная ради своей молодой соперницы, эта старая дорога привлекает ныне лишь художников: они едут по ней в поисках многочисленных там прекрасных видов. Как теперь, так и прежде путешествовать по этой дороге, где не было – и нет! – в помине почтовых станций, можно лишь тремя способами: верхом на муле, в паланкине с парой лошадей и в собственной карете, предварительно выслав вперед перекладных, ожидающих путника через каждые пятнадцать льё. Таким образом, перед отъездом в Мессину, куда ее вызвал князь Карини, графине Джемме Кастельнуово предстояло выбрать один из этих способов. Ехать верхом на муле было для нее чересчур утомительно; путешествие в паланкине, помимо всевозможных неудобств (главным из них была медлительность), грозило другой неприятностью: эта поездка вызывала морскую болезнь. Итак, графиня выбрала, не колеблясь, карету и заранее выслала перекладных в те четыре пункта, где она намеревалась остановиться, то есть в Термини, Чефалу, Сант’Агату и Милаццо.

Помимо этой предосторожности, относящейся исключительно к способу передвижения, специальному курьеру было поручено принять и другую меру – запасти в указанных городах как можно больше съестных припасов. Эту важную меру мы горячо рекомендуем всем, кто путешествует по Сицилии, ибо на постоялых дворах там буквально нечего есть: не хозяева там кормят постояльцев, а, наоборот, постояльцы кормят хозяев. Вот почему первый и последний совет, который вам дают по прибытии в Мессину и при выезде из этого города – исходной точке большинства поездок по стране, – запастись провизией, купить кухонные принадлежности и нанять повара; все это обычно увеличивает вашу свиту на двух мулов и одного человека (по простоте сердечной с вас берут за них одну и ту же цену) и повышает ваши расходы на три дуката в день. Иные опытные путешественники из англичан покупают еще и третьего мула, нагружая его палаткой, и мы вынуждены признать, при всей нашей любви к этой великолепной стране, что такая предосторожность, хотя и не столь необходима, как все остальные, все же весьма разумна, если принять во внимание плачевное состояние постоялых дворов, где нет животных, которые необходимы для удовлетворения насущных нужд постояльца, но в баснословных количествах имеются те из них, которые причиняют ему мучения. Этих последних такое множество, что я встречал путешественников, заболевших от недостатка сна, а первых так мало, что я видел англичан, которые, исчерпав свои запасы съестного, глубокомысленно обсуждали вопрос, не съесть ли им своего повара, ставшего совершенно бесполезным. Вот до чего была доведена в 1804 году от Рождества Христова плодородная и золотистая Сицилия, во времена Августа кормившая Рим благодаря тем излишкам продовольствия, что оставались у ее двенадцати миллионов жителей.

Не знаю, был ли знатоком истории Сицилии тот путешественник, для кого готовился ужин на постоялом дворе «Делла Кроче», недавно отстроенном благодаря тремстам унциям князя Бутера и расположенном между Фикаррой и Патти, на дороге, что ведет из Палермо в Мессину, можно сказать лишь одно: он отличался редкой наблюдательностью и превосходно знал современную ему Сицилию. Деятельность трактирщика и его жены, которые под наблюдением приезжего повара жарили рыбу, дичь и домашнюю птицу, показывала, что тот, для кого были пущены в ход сковородки, вертела и духовка, не только не желал лишать себя необходимого, но и не был противником излишества. Он прибыл из Мессины, путешествовал в собственной карете и остановился в этой гостинице, потому что местоположение ему понравилось, и сразу же вынул из своего сундука все, что необходимо подлинному сибариту и заядлому путешественнику, от простынь до столового серебра, от хлеба до вина. Едва приехав, он велел отвести себе лучшую комнату, зажег благовония в серебряной курильнице и в ожидании ужина лежал на богатом турецком ковре и курил лучший синайский табак в трубке с янтарным чубуком.

Он следил с величайшим вниманием за клубами душистого дыма, что, поднимаясь, сгущался под потолком, когда дверь в комнату отворилась и на пороге в сопровождении ливрейного лакея графини Кастельнуово остановился трактирщик.

– Ваше сиятельство! – произнес этот достойный человек, кланяясь до самой земли.

– В чем дело? – с явным мальтийским акцентом спросил, не оборачиваясь, путешественник.

– Ваше сиятельство, прибыла графиня Джемма Кастельнуово.

– И что же?

– Госпоже графине пришлось заехать на мой скромный постоялый двор… Дело в том, что одна из лошадей сиятельства захромала и продолжать путь нельзя.

– Дальше что?

– Госпожа графиня не могла предвидеть этой случайности сегодня утром, когда выехала из Сант’Агаты: она собиралась остановиться в Милаццо, где ее ждут свежие лошади, так что у нее нет с собой ничего съестного.

– Передайте графине, что мой повар и мои припасы к ее услугам.

– Приношу вам глубочайшую благодарность от имени моей госпожи, ваше сиятельство, – сказал слуга. – Ее сиятельству, вероятно, придется провести ночь на этом постоялом дворе, так как за свежими лошадьми надобно посылать в Милаццо, а у госпожи графини нет с собой ни посуды, ни белья. Поэтому она велела спросить, не будете ли вы, ваше сиятельство, столь любезны…

– Попросите от меня графиню, – прервал его путешественник, – занять эту спальню со всем, что в ней находится. Что до меня, я привык к неудобствам, к лишениям и удовольствуюсь любым ночлегом. Итак, передайте графине, что это помещение к ее услугам. А наш достойный хозяин постарается отвести мне какую-нибудь комнату получше.

С этими словами путешественник встал и последовал за трактирщиком, а слуга спустился во двор, чтобы выполнить данное ему поручение.

Джемма отнеслась к предложению путешественника как королева, принимающая дань уважения своего подданного, а не как женщина, которой оказывает услугу незнакомый человек; она так привыкла, что все подвластно ее воле, все покоряется звуку ее голоса, все повинуется взмаху ее руки, что нашла вполне естественной чрезвычайную любезность путешественника. И по правде сказать, она была так прелестна, когда направлялась в предоставленную ей комнату, опираясь на руку своей камеристки, что весь мир мог бы пасть к ногам. На графине был дорожный весьма элегантный костюм, наподобие короткой амазонки, облегающей грудь и плечи и отделанный спереди шелковыми брандебурами; вокруг шеи было обернуто для защиты от холодного горного воздуха кунье боа – украшение, еще неизвестное в те годы, но с тех пор вошедшее у нас в моду; боа было куплено князем Карини у мальтийского торговца, привёзшего его из Константинополя; на голове графини была сделанная с выдумкой черная бархатная шапочка, похожая на средневековый чепчик, а из-под нее выбивались великолепные волосы, завитые по английской моде. Как ни ожидала графиня увидеть спальню, надлежащим образом приготовленную, чтобы принять ее, она, войдя, не могла не поразиться тому, какой роскошью неизвестный путешественник постарался скрасить бедность помещения: все туалетные принадлежности были серебряные, на столе лежала скатерть из тончайшего полотна, а восточные благовония, горевшие на камине, казалось, были предназначены для сераля.

– Право же, Джидса, разве это не судьба? – сказала графиня. – Подумай только: неловкий слуга плохо подковал моих лошадей, я вынуждена остановиться посреди дороги, а добрый гений, видя, что я в затруднении, воздвиг на моем пути этот сказочный дворец.

– И госпожа графиня не догадывается, кто этот добрый гений?

– Нет, право.

– Мне кажется, что вам, синьора, следовало бы догадаться.

– Клянусь тебе, Джидса, – проговорила графиня, опускаясь на стул, – я понятия об этом не имею. Скажи, о ком ты подумала?..

– Я подумала… Да простит мне синьора, хотя думать так вполне естественно…

– Говори же!

– Я подумала: его сиятельство, вице-король, зная, что госпожа графиня находится в дороге, не мог дождаться приезда и…

– О, твоя догадка очень похожа на истину. Да, это возможно. В самом деле, кто другой мог бы приготовить с таким вкусом спальню, а затем уступить мне? Но я прошу тебя молчать. Если это сюрприз, я хочу полностью насладиться им, хочу изведать все разнообразие чувств, вызванных неожиданным появлением Родольфо. Итак, давай договоримся, что он тут ни при чем, что все это дело рук какого-то неизвестного путешественника. Оставь при себе свои догадки и не нарушай моих сомнений. К тому же, если бы это был действительно Родольфо, я первая догадалась бы об этом, а вовсе не ты… Как он добр ко мне, мой Родольфо!.. Он предупреждает все мои желания… Как он любит меня!..

– А ужин, так заботливо приготовленный, неужели вы думаете?..

– Тсс!.. Я ничего не думаю, ровно ничего; я пользуюсь дарами, ниспосланными мне Богом, и благодарю за них только Бога. Взгляни на это столовое серебро: какая прелесть! Если бы мне не попался в пути этот благородный незнакомец, я не могла бы есть из простой посуды. А эта серебряная чашка с позолотой, можно подумать, что ее сделал Бенвенуто! Мне хочется пить, Джидса.

Наполнив чашку водой, камеристка влила туда несколько капель липарской мальвазии. Графиня отпила два-три глотка, видимо для того, чтобы дотронуться до чашки губами, а вовсе не потому, что ей хотелось пить. Она как бы пыталась отгадать путем этого ласкового прикосновения, действительно ли любовник пошел навстречу потребности в роскоши и великолепии, превращающихся в необходимость, когда человек приучен к ним с детства.

Подали ужин. Графиня ела так же, как все изящные женщины: едва прикасаясь к блюдам, словно колибри, пчелы или бабочки. Рассеянная, озабоченная, Джемма не отрывала взгляда от двери, и, каждый раз как та отворялась, она вздрагивала, глаза ее увлажнялись, и ей становилось трудно дышать; затем она постепенно впала в состояние сладкой истомы, причину которой сама не могла понять. Джидса заметила это и встревожилась.

– Госпоже графине нездоровится?

– Нет, – ответила Джемма слабым голосом. – Но ты не находишь, что от этих благовоний слегка кружится голова?

– Не желает ли госпожа графиня, чтобы я отворила окно?

– Ни в коем случае! Правда, мне кажется, что я вот-вот умру, но мне кажется также, что такая смерть очень приятна. Сними с меня шляпу, она давит мне на голову, мне тяжело в ней.

Джидса повиновалась, и длинные волосы графини волнистыми прядями упали до самой земли.

– Неужели, Джидса, ты не чувствуешь того же, что и я? Что за неведомое блаженство! Словно небесные флюиды струятся по моим жилам, можно подумать, будто я выпила волшебный напиток. Помоги мне встать и добраться до зеркала.

Джидса поддержала графиню и довела до камина. Остановившись перед ним, Джемма облокотилась на каминную доску, опустила голову на руки и взглянула на свое отражение.

– А теперь, – проговорила она, – вели унести все это, раздень меня и оставь одну.

Камеристка повиновалась; лакеи графини убрали со стола, и, когда они вышли, Джидса выполнила вторую часть приказания своей госпожи, которая так и не отошла от зеркала; она лишь томно подняла одну руку, затем другую, чтобы горничная могла завершить свою работу, что та и сделала, пока госпожа пребывала в состоянии, похожем на экстаз; после этого камеристка вышла, оставив графиню одну.

В состоянии, похожем на сомнамбулизм, Джемма машинально приготовилась ко сну, легла в кровать и, облокотившись на изголовье, несколько мгновений не спускала глаз с двери; затем, несмотря на все старания побороть сон, веки ее отяжелели, глаза закрылись, она опустилась на подушку и, глубоко вздохнув, прошептала имя Родольфо.

Проснувшись на следующее утро, Джемма вытянула руку, словно ожидала найти кого-то рядом с собой, но она была одна. Она обвела глазами комнату, затем взгляд остановился на столике возле кровати: на нем лежало незапечатанное письмо; она взяла листок и прочла следующие строки:

«Госпожа графиня,

я мог бы отомстить Вам как разбойник, но предпочел доставить себе княжеское удовольствие; а для того, чтобы, пробудившись, Вы не подумали, будто видели сон, я оставил Вам доказательство истинности всего случившегося: посмотритесь в зеркало.

Паскуале Бруно».

Джемма почувствовала, что дрожь пробежала по телу и холодный пот выступил на лбу; она протянула руку к колокольчику, но женский инстинкт подсказал ей, что звать не следует; она собрала все свои силы, соскочила с кровати, подбежала к зеркалу и вскрикнула: голова и брови были начисто выбриты.

Она тотчас же закуталась в шаль, поспешила сесть в карету и велела ехать обратно в Палермо.

По приезде она написала князю Карини, что во искупление грехов духовник приказал ей сбрить волосы и брови и поступить на год в монастырь.