Текст книги "Паскуале Бруно"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– А этот человек, где он?

– Не знаю. Должно быть, я промахнулся, – ответил князь. – Не успел я перескочить через кровать, как он прыгнул в окно. Вы лежали без сознания, я забыл о нем и поспешил к вам. Должно быть, я промахнулся, – повторил он, осматривая стены. – Странно, я нигде не вижу следа пули.

– Скорее пошлите за ним погоню! – воскликнула Джемма. – Ни жалости, ни милосердия к этому человеку, князь! Он бандит и хотел задушить меня.

Поиски продолжались всю ночь, осмотрели виллу, прилегающие к ней сады, побережье – все было тщетно: Паскуале Бруно бесследно исчез.

Утром были обнаружены пятна крови, они вели от окна спальни и терялись на берегу моря.

III

В тот же день на рассвете рыбачьи лодки, как обычно, вышли из порта и рассеялись по морю; одна из них с мужчиной и мальчиком лет двенадцати-четырнадцати на борту легла, однако, в дрейф в виду Палермо, и, так как этот маневр в месте, не особенно подходящем для рыбной ловли, мог показаться подозрительным, мальчик занялся починкой сети. Что касается мужчины, то он лежал в лодке, опершись головой о борт, и, по-видимому, был погружен в глубокое раздумье; время от времени он машинально опускал правую руку в море и, зачерпнув горсть воды, поливал ею свое левое плечо, стянутое окровавленной повязкой, после чего его губы сводила такая странная гримаса, что трудно было понять, смеется он или скрежещет зубами. Мужчина этот был Паскуале Бруно, а мальчик – тот самый страж, что дважды крикнул под окном спальни, чтобы предупредить его об опасности. Достаточно было беглого взгляда, чтобы признать в мальчике сына более жаркой страны, нежели та, где развертываются описываемые нами события. В самом деле, он родился на берегах Африки, и вот как Бруно с ним встретился.

Узнав около года назад, что князь Монкада-Патерно, один из богатейших сицилийских вельмож, возвращается на небольшой сперонаре с Пантеллерии в Катанию со свитой из двенадцати человек, алжирские корсары устроили засаду за островом Порри, примерно в двух милях от Сицилии. Корабль князя, как и предполагали пираты, свернул в пролив, отделяющий остров от побережья; заметив его, они вышли на трех лодках из бухточки, где прятались, и налегли на весла, чтобы перерезать путь князю. Тот сразу дал команду направить судно к берегу и посадить его на мель возле Фугалло. Так как в этом месте глубина едва достигала трех футов, князь и его свита прыгнули в воду, держа оружие над головой: они надеялись добраться до деревни, видневшейся примерно в полумиле от берега, так и не пустив его в ход. Но, как только они покинули корабль, другие корсары, успевшие в ожидании этого маневра зайти в устье Буфайдоне, выскочили из камышовых зарослей, среди которых течет эта река, и отрезали князю путь к отступлению. Завязалась схватка; пока княжеские кампиери отражали натиск первого отряда корсаров, подоспел второй их отряд; видя, что сопротивляться бесполезно, князь сдался, попросив, чтобы ему и его людям была сохранена жизнь, и дав обещание заплатить за себя и за них богатый выкуп. Как только пленники сложили оружие, показалась толпа крестьян, вооруженных ружьями и косами. Корсары, победившие князя и, следовательно, достигшие своей цели, не стали ждать новоприбывших – они уплыли столь поспешно, что оставили на поле боя трех своих людей, посчитав их убитыми или смертельно раненными.

Среди прибежавших крестьян был и Паскуале Бруно: по прихоти своей кочевой жизни он появлялся то тут, то там, а беспокойный характер заставлял его ввязываться в любое рискованное предприятие. Крестьяне обнаружили на песчаном берегу, где происходило сражение, двух слуг князя Патерно – один был убит, другой легко ранен в ногу – и трех корсаров, плававших в собственной крови, но еще живых. Двух ружейных выстрелов было достаточно, чтобы тут же расправиться с двумя врагами, и дуло пистолета уже было нацелено на третьего, чтобы послать и его вслед за товарищами, когда Бруно заметил, что третий корсар всего-навсего ребенок; он отвел от него оружие и заявил, что берет мальчика под свое покровительство. Послышался ропот недовольства против этой неуместной жалости, но Бруно никогда не отступал от своего слова; он зарядил карабин и заявил, что застрелит первого, кто подойдет к раненому. Бруно был известен как человек, способный осуществить свою угрозу, и крестьяне отступились, позволив ему поднять мальчика и уйти вместе с ним. Бруно тотчас же направился к морю, сел в лодку (на ее борту он совершал обычно свои походы, управляя ею так умело, что она повиновалась ему не хуже, чем лошадь – всаднику), поднял паруса и взял курс на мыс Алига Гранде.

Как только лодку подхватил ветер и она перестала нуждаться в кормчем, Бруно занялся раненым, по-прежнему лежавшим без чувств. Он распахнул белый бурнус, в который был завернут мальчик, расстегнул пояс с висящим на нем ятаганом и увидел при последних отблесках заходящего солнца, что пуля прошла между правым бедром и ребрами и вышла возле позвоночника: рана была опасна, но не смертельна.

Вечерний ветер и освежающее действие морской воды – Бруно промыл ею рану – привели ребенка в чувство: не открывая глаз, он произнес несколько слов на непонятном языке; Бруно, знавший по опыту, что огнестрельная рана вызывает сильную жажду, догадался, о чем просит мальчик, и поднес к его губам полную флягу воды; раненый жадно приник к ней, затем снова что-то жалобно пробормотал и снова впал в забытье. Паскуале уложил его как можно бережнее на дно лодки и, оставив рану открытой, каждые пять минут выжимал над нею свой платок, смоченный морской водой: ее действие моряки считают целебным для любых ран.

В час «Ave Maria» наши мореплаватели подошли к устью Рагузы: ветер дул со стороны Африки. Паскуале без труда направил лодку вверх по течению реки и три часа спустя, оставив справа от себя Модику, прошел под мостом на дороге между Ното и Кьярамонти. Он сделал еще пол-льё, но увидев, что плыть становится все труднее, вытащил лодку на берег, скрыл ее в прибрежных зарослях олеандров и папируса и, взяв мальчика на руки, продолжал путь пешком. Вскоре перед ним открылось узкое ущелье, и, пройдя еще немного, он очутился между двумя отвесными склонами с пробитыми в них отверстиями пещер – то были остатки древнего поселения троглодитов, первых жителей Сицилии, которую греческие колонисты некогда приобщили к цивилизации. Бруно вошел в одну из этих пещер и поднялся по лестнице на ее второй ярус, куда свет и воздух проникали через большое квадратное отверстие; в углу пещеры было устроено ложе из тростника; он расстелил бурнус и уложил на нем мальчика, затем вышел, чтобы раздобыть огня, вернулся с горящей еловой ветвью в руках, прикрепил ее к стене и, усевшись на камень возле раненого, стал ждать, когда тот очнется.

Бруно не впервые пришел в это убежище: во время своих бесцельных скитаний по Сицилии, помогавших ему забыть о своем одиночестве, успокоиться и прогнать дурные мысли, он заходил в эту долину и жил в этой пещере, выдолбленной в скале три тысячи лет тому назад; здесь он предавался тем смутным и бессвязным мечтам, что обуревают людей необразованных, но наделенных пылким воображением. Он знал, что пещеры были вырыты в давние времена ныне исчезнувшим племенем, и, свято чтя народные предания, полагал, как и все местные жители, что эти люди были волшебниками; это убеждение не пугало его, а, напротив, неудержимо влекло сюда. Он слышал в юности немало сказок о волшебных ружьях, о неуязвимых людях, о путниках-невидимках, и в его бесстрашной душе, жаждавшей чудес, жило лишь одно желание – встретить колдуна, волшебника или черта и в обмен на договор, скрепленный кровью, получить от них сверхъестественную власть над людьми. Но напрасно вызывал он тени древних обитателей долины Модики: их призраки так и не явились ему, и Паскуале Бруно остался, к своему великому огорчению, таким же человеком, как и все прочие люди; и все же он выделялся среди горцев, ибо мало кто из них мог сравниться с ним силой и ловкостью.

Бруно промечтал около часа у изголовья раненого мальчика, когда тот наконец вышел из забытья: открыл глаза, недоуменно огляделся и остановил взгляд на своем спасителе, еще не зная, кто перед ним – друг или враг. При этом у него, видимо, мелькнула смутная мысль о самозащите, ибо он поднес руку к поясу в поисках своего верного ятагана, но, не найдя его, тяжело вздохнул.

– Тебе больно? – спросил Бруно, прибегнув к франкскому языку: он понятен решительно всем на берегах Средиземного моря, от Марселя до Александрии, от Константинополя до Алжира, и с его помощью можно объездить весь Старый Свет.

– Кто ты? – спросил мальчик.

– Друг.

– Разве я не твой пленник?

– Нет.

– Как же я попал сюда?

Паскуале все рассказал ему; мальчик внимательно выслушал рассказ, а когда тот подошел к концу, посмотрел прямо в глаза Бруно и спросил с чувством глубокой благодарности:

– Хочешь быть моим отцом, ты, спасший мне жизнь?

– Хочу.

– Отец, – проговорил раненый, – твоего сына зовут Али. А тебя как звать?

– Паскуале Бруно.

– Да благословит тебя Аллах! – сказал мальчик.

– Не надо ли тебе чего-нибудь?

– Воды: мне хочется пить.

Паскуале взял глиняную кружку, спрятанную в углублении скалы, и спустился к ручью, протекавшему неподалеку от пещеры. Вернувшись, он бросил взгляд на ятаган мальчика и заметил, что раненый даже не попытался достать его. Али жадно схватил кружку и одним глотком опорожнил ее.

– Да ниспошлет тебе Аллах столько счастливых лет, сколько капель воды было в этом сосуде, – сказал он, возвращая кружку.

– Ты славный мальчик, – прошептал Бруно, – скорее поправляйся, а когда поправишься, сможешь вернуться к себе в Африку.

Мальчик поправился и остался на Сицилии: он так полюбил Бруно, что не захотел с ним расстаться. С тех пор они были неразлучны. Али ходил с Бруно на охоту в горы, помогал ему управлять лодкой на море и готов был отдать жизнь по первому знаку того, кого он звал своим отцом.

Это Али накануне сопровождал Бруно на виллу князя Карини, это он ждал его под окнами во время разговора с Джеммой и дважды подавал сигнал о грозящей опасности: первый раз, когда князь позвонил у калитки виллы, и второй, когда тот вошел в дом. Мальчик уже хотел было подняться в комнату Джеммы, чтобы помочь отцу, но тут Бруно выпрыгнул из окна. Али побежал за ним. Они добрались до берега, сели в ожидавшую их лодку, и, так как ночью нельзя было выйти в море, не возбудив подозрения, они смешались с рыбачьими лодками, ожидавшими рассвета в порту.

Этой ночью Али так же заботливо ухаживал за Паскуале, как и тот когда-то ухаживал за ним, ибо князь Карини не промахнулся; напрасно он искал пулю в обивке стен, она застряла в плече Бруно, и Али пришлось сделать лишь небольшой надрез своим ятаганом, чтобы вынуть ее со стороны, противоположной той, в какую она вошла. Все это произошло почти без участия Бруно, он словно и не думал о своей ране и только время от времени смачивал ее, как мы уже говорили, морской водой, пока мальчик, казалось, чинил свои сети.

– Отец, – вдруг прошептал Али, прерывая свое мнимое занятие, – взгляни-ка на берег!

– Что там такое?

– Толпа народа.

– Где?

– На дороге в церковь.

В самом деле, многочисленная толпа шла по извилистой дороге, что вела на вершину святой горы. Бруно разглядел свадебное шествие, направляющееся в церковь святой Розалии.

– Правь к берегу и греби со всех сил! – воскликнул он, вскочив на ноги.

Мальчик повиновался, схватил весла, и маленькая лодка полетела словно на крыльях по морским волнам. Чем ближе подходили они к берегу, тем угрюмее становилось лицо Паскуале; наконец, когда оставалось проплыть каких-нибудь полмили, он воскликнул в неописуемом отчаянии:

– Это Тереза! Они поторопились со свадьбой, не захотели ждать воскресенья, боятся, как бы я не похитил ее!.. Бог мне свидетель, я сделал все что мог! Хотел, чтобы все хорошо кончилось… Они этого не пожелали. Горе им!

После этих слов Бруно с помощью Али поднял парус, и лодка, обогнув гору Пеллегрино, два часа спустя скрылась за мысом Галло.

IV

Паскуале не ошибся. Графиня так опасалась какого-нибудь безумства с его стороны, что велела приблизить на три дня бракосочетание Терезы, утаив от девушки свою встречу с ее возлюбленным, а будущие супруги из чувства глубокого благоговения перед покровительницей Палермо выбрали для этого обряда церковь святой Розалии.

То, что Палермо отдал себя под покровительство молодой и красивой святой – еще одна из своеобразных особенностей этого города, где все дышит любовью. Подобно тому как Неаполь чтит святого Януария, Палермо чтит святую Розалию, видя в ней всемогущую носительницу небесной благодати; но у этой святой имеется и немалое преимущество перед святым Януарием, ибо она француженка королевской крови и прямой потомок Карла Великого[1]1
  Нет нужды напоминать читателям, что мы не налагаем курс истории, а вспоминаем древнее предание. Нам прекрасно известно, что Карл Великий был тевтонец, а не француз. (Примеч. автора.)


[Закрыть], как об этом свидетельствует ее генеалогическое древо, изображенное над внешним порталом церкви; древо это произрастает из груди победителя Видукинда и состоит из нескольких побегов, соединяющихся у его вершины, символизируя рождение князя Синебальдо, отца святой Розалии. Но ни знатность рода, ни богатство семьи, ни ее собственная красота не тешили юную принцессу. Влекомая созерцательной жизнью, она покинула в возрасте восемнадцати лет двор короля Рожера и сразу исчезла; никто не знал, что с ней сталось, и нашли ее только после смерти, неувядаемо прекрасную, будто спящую, в той самой пещере, в которой она жила, и в том положении, в котором она навеки почила безгрешным, целомудренным сном Божьих избранников.

Пещера эта находится на склоне древней горы Эвита, столь известной в эпоху Пунических войн своей неприступностью, чем умело пользовались карфагеняне; однако в наши дни гора, овеянная воинской доблестью, получила новое имя. Ее бесплодная вершина была освящена Церковью и стала называться Пеллегрино, что имеет двойное значение: «гора Благодати» и «гора Паломника». В 1624 году в Палермо разразилась эпидемия чумы; жители обратились за помощью к святой Розалии. Ее чудотворное тело было с большой торжественностью перенесено из пещеры в палермский собор, и едва святые останки коснулись порога этого полухристианского, полуарабского храма, построенного архиепископом Гуальтьери, как Иисус Христос по заступничеству святой избавил город не только от чумы, но также от войны и голода, если верить барельефу, высеченному Виллареале, учеником Кановы. Благодарные жители Палермо превратили пещеру святой Розалии в церковь и провели к ней такую превосходную дорогу, что теперь кажется, будто она восходит к временам, когда римские колонисты перебрасывали между горами мосты и акведуки, своеобразные гранитные подписи метрополии. Наконец, на том самом месте, где было найдено тело святой Розалии, была сооружена мраморная статуя в венке из роз; скульптор придал ей позу, в какой святая почила. Это произведение искусства было, кроме того, богато украшено самим королем. Карл III Бурбон пожертвовал покровительнице Палермо платье из золотой ткани стоимостью в двадцать пять тысяч франков, алмазное ожерелье и великолепные кольца и, пожелав присовокупить к этим светским дарам поистине рыцарские почести, пожаловал ей большой Мальтийский крест на золотой цепи и орден Марии Терезии – звезду, окруженную лавровым венком с девизом «Fortitudini»[2]2
  «За храбрость» (лат.).


[Закрыть].

Что касается пещеры святой Розалии, то она представляет собой углубление, образовавшееся в основной породе и в покрывающих ее пластах известняка. Со сводов ее свисают блестящие сталактиты. Слева от входа расположен алтарь, у его подножия находится статуя лежащей святой, видимая сквозь золотую решетку, а за алтарем бьет родник, некогда утолявший жажду отшельницы. К этой созданной самой природой церкви ведет находящийся от нее в трех-четырех футах портик со стенами, увитыми гирляндами плюща; сквозь него солнечные лучи проникают в пещеру и в ясные дни как бы разделяют светлой завесой священника и молящихся.

В этой церкви и были обвенчаны Тереза и Гаэтано.

По окончании службы свадебное шествие спустилось в Палермо, где гостей ждали экипажи, чтобы отвезти их в деревню Карини, ленное владение князя Родольфо, давшее ему имя и титул. По распоряжению графини там ожидало приглашенных великолепное пиршество, на которое были званы все окрестные жители; гости собрались даже из деревень, расположенных на расстоянии двух-трех льё от Карини, – из Монреале, Капачи и Фавориты; среди молодых крестьянок, приложивших немало стараний, чтобы принарядиться, выделялись девушки из Пьяна ди Гречи благодаря своим мораитским нарядам – наследству отцов, которое они благоговейно сохраняли, хотя их предки, основавшие здесь свою колонию, покинули родной край ради новой родины тысячу двести лет назад.

Столы были накрыты под сенью каменных дубов и приморских сосен на эспланаде, благоухавшей апельсиновыми и лимонными деревьями и окруженной изгородью из гранатников и индийских смоковниц, – ими Провидение одарило Сицилию, чтобы утолять, словно манной небесной, голод и жажду бедняков. К этой эспланаде вела дорога, обсаженная алоэ – его огромные листья кажутся издали пиками арабских всадников и содержат волокна, более прочные и блестящие, нежели волокна льна и конопли; с юга вид был ограничен дворцом, над террасой которого возвышалась горная цепь – та самая, что делит остров на три части, а на западе, севере и востоке в устье трех долин взору трижды являлось волшебное море Сицилии, которое можно принять за три различных моря благодаря своеобразной окраске каждого из них: в самом деле, из-за игры света, вызванной лучами заходящего солнца, море за Палермо казалось лазурным, возле острова Женщин – серебряным, тогда как о скалы Сан Вито разбивались волны из жидкого золота.

Во время десерта, когда веселье было в полном разгаре, двери дворца отворились и Джемма, опираясь на плечо князя, предшествуемая двумя лакеями с факелами в руках и сопровождаемая толпою слуг, спустились по мраморной лестнице на эспланаду. Крестьяне хотели было встать, но князь сделал им знак не беспокоиться. Он и Джемма обошли все застолье и остановились за спиной молодоженов. Слуга принес золотой бокал, Гаэтано налил в него сиракузского вина, тот же слуга подал бокал Джемме; она пожелала счастья новобрачным, пригубила вино и передала бокал князю, а тот, одним глотком осушив его, высыпал в пустой бокал целый кошелек унций[3]3
  Монета стоимостью в 3 дуката. (Примеч. автора.)


[Закрыть] и велел вручить его Терезе – это был его свадебный подарок; в ту же минуту раздались крики: «Да здравствует князь Карини! Да здравствует графиня Кастельнуово!»; словно по мановению волшебной палочки, по всей эспланаде зажглись огни, и знатные посетители удалились, промелькнув как сказочное видение и оставив после себя много света и радости.

Едва они успели вернуться со своей свитой в замок, как раздались звуки музыки; молодежь встала из-за стола и поспешила на площадку, приготовленную для танцев. Согласно обычаю, Гаэтано должен был открыть бал со своей молодой женой; он уже собрался подойти к ней, когда по дороге, обсаженной алоэ, на эспланаду явился новый гость: это был Паскуале Бруно в калабрийском костюме, подробно описанном нами выше, только из-за пояса у него торчали пистолеты и кинжал, а куртка, накинутая на правое плечо, как гусарский ментик, позволяла видеть окровавленный рукав рубашки. Тереза первая заметила Паскуале, она вскрикнула и, в ужасе устремив на него взгляд, застыла на месте, бледная, трепещущая, будто увидела привидение. Все взглянули на вновь прибывшего, и толпа приглашенных замерла, неподвижная, безгласная, чувствуя, что надвигается нечто страшное. Паскуале Бруно подошел прямо к Терезе и, скрестив руки, пристально взглянул на нее.

– Это вы, Паскуале? – прошептала Тереза.

– Да, я, – хрипло ответил Бруно. – Я узнал в Баузо, где напрасно ждал вас, что вы собираетесь выйти замуж в Карини. Надеюсь, я прибыл вовремя, чтобы сплясать с вами первую тарантеллу.

– Это право принадлежит жениху, – прервал его Гаэтано, подходя к Паскуале.

– Нет, любовнику, – возразил он. – Ну же, Тереза; по-моему, это самое меньшее, что вы можете для меня сделать.

– Тереза – моя жена! – воскликнул Гаэтано, протягивая к ней руку.

– Тереза – моя любовница, – сказал Паскуале, властно сжимая ее пальцы.

– На помощь! – крикнула Тереза.

Гаэтано схватил Паскуале за ворот рубашки, но тут же с криком рухнул на землю: кинжал Паскуале вошел в его грудь по самую рукоятку. Мужчины бросились было к убийце, чтобы схватить его, но тот хладнокровно вытащил из-за пояса пистолет и взвел курок; потом тем же пистолетом сделал знак музыкантам, приглашая их начать тарантеллу. Они машинально повиновались; никто из гостей не вмешался.

– Ну же, Тереза! – повторил Бруно.

В Терезе не было уже ничего человеческого: она походила на автомат, приводимый в движение страхом. Она покорилась, и этот жуткий танец вблизи мертвеца длился до последнего такта тарантеллы. Наконец музыка умолкла, и Тереза свалилась без чувств на тело Гаэтано, словно до сих пор ее поддерживали только звуки оркестра.

– Благодарю, Тереза, – сказал Паскуале, холодно взглянув на нее. – Вот и все, больше мне от тебя ничего не нужно. А теперь, если кто-нибудь из присутствующих желает узнать мое имя, чтобы встретиться со мной в другом месте: меня зовут Паскуале Бруно.

– Сын Антонио Бруно, голова которого находится в железной клетке в замке Баузо? – послышался чей-то голос.

– Он самый, – ответил Паскуале. – Но если вы хотите еще раз взглянуть на эту голову, поторопитесь. Клянусь Богом, ей не долго там оставаться!

С этими словами Паскуале исчез в темноте, и никто не решился последовать за ним: то ли из страха, то ли из жалости гости занялись Гаэтано и Терезой.

Первый был мертв; вторая сошла с ума.

Неделю спустя, в воскресенье, был праздник в Баузо: вся деревня веселилась, в кабачках вино текло рекой, на перекрестках горели потешные огни, улицы были украшены флагами и заполнены народом; особенно оживленно было на дороге к замку, ибо люди собрались там, чтобы посмотреть на состязание деревенских стрелков. Эта забава весьма поощрялась королем Фердинандом IV во время его вынужденного пребывания на Сицилии, и многие из тех парней, что упражнялись теперь в меткости, еще недавно могли проявить свое искусство, стреляя вслед за кардиналом Руффо по неаполитанским патриотам и по французским республиканцам; но теперь мишенью служила обычная игральная карта, а призом – серебряный стаканчик. Мишень поместили как раз под железной клеткой с головой Антонио Бруно; до этой клетки можно было добраться лишь по внутренней лестнице замка, проходившей возле того окна, под которым клетка была вделана в стену. Условия соревнования были весьма просты; желающему принять в них участие следовало внести в общий фонд – он предназначался для оплаты серебряного стаканчика – скромную сумму в два карлино за каждый предполагаемый выстрел и получить взамен порядковый номер, определяющий его место в состязании; неумелые стрелки оплачивали десять, двенадцать и даже четырнадцать выстрелов, те же, кто был уверен в себе, – пять или шесть. Среди множества протянутых рук чья-то сильная рука подала два карлино, и смутный гул голосов покрыл громкий голос, потребовавший одну пулю. Все посмотрели в сторону говорившего, удивленные скудостью взноса и самомнением стрелка. Человек, оплативший единственный выстрел, был Паскуале Бруно.

За последние четыре года Паскуале ни разу не появлялся в деревне, и, хотя все узнали его, никто с ним не заговорил. Поскольку же он слыл искуснейшим стрелком в округе, люди поняли, почему он взял всего одну пулю; на пуле стоял одиннадцатый номер. Состязание в стрельбе началось.

Выстрелы вызывали либо смех, либо крики одобрения, но, по мере того как запас пуль истощался, шум стал понемногу затихать. Паскуале стоял грустный и задумчивый, опершись на свой английский карабин, и, казалось, был безучастен и к восторгам, и к зубоскальству односельчан; наконец пришла его очередь; услышав свое имя, он вздрогнул и поднял голову, словно не ждал, что его вызовут, но тут же опомнился и занял место у натянутой веревки, заменявшей барьер. Зрители с тревогой следили за ним: никто еще не вызвал такого интереса и не был встречен такой напряженной тишиной.

По-видимому, Паскуале и сам сознавал всю важность выстрела, который ему предстояло сделать, ибо он выпрямился, выставил вперед левую ногу и, перенеся всю тяжесть тела на правую, приложил карабин к плечу; затем, взяв низ стены за исходную линию прицела, медленно поднял ствол ружья; каково же было удивление зрителей, не спускавших глаз с Паскуале, когда они увидели, что он миновал мишень и, выйдя за ее пределы, целится в железную клетку; тут и стрелок и карабин на мгновение застыли, словно были изваяны из камня; наконец раздался выстрел, и череп, выбитый из железной клетки[4]4
  Железные клетки, в которых в Италии выставлялись головы преступников, не имели проволочной сетки. (Примеч. автора.)


[Закрыть], упал к подножию мишени!.. Дрожь пробежала по толпе, встретившей в полном молчании это чудо меткости.

Паскуале поднял череп своего отца и, не проронив ни слова, ни разу не обернувшись, зашагал по тропинке в горы.