Текст книги "Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки]"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 66 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]
– Вы из породы мимоз, – сказал он, – женщина и вместе с тем цветок. Счастлив тот, кто вдохнет аромат цветка и сорвет слово любви с уст женщины!
Я глубоко вздохнула, и он подвел меня, едва державшуюся на ногах, к моему месту, сам же сел рядом.
Очарование богатства всегда имело надо мной столь же могущественную власть, как ужас перед бедностью. Может быть, в моих жилах и в самом деле текла голубая кровь, и я потому прилагала столько усилий, чтобы возвратить права, отнятые у меня моим незаконным рождением? Из-за этого вся моя жизнь была лишь долгим опьянением. Когда я достигла такого общественного положения и богатства, что мне нечего было более желать в этом отношении, я, блестящая светская дама, впадала в такое же ослепление от славы, как некогда, будучи нищей девчонкой, пленялась знатностью и богатством.
В тот раз я впервые сидела за богато сервированным столом; впервые бокалы тешили мой взгляд игрой своих граней, сверкающих, как бриллианты; наконец, тогда в первый раз я пригубила игристое французское вино, похожее на тот напиток древних времен, которым руки вакханок наполняли чашу наслаждения.
Разумеется, все это никак не могло излечить меня от моего ослепления, охладить разгоряченную кровь, с лихорадочной быстротой бежавшую по жилам, погасить пламя, пылавшее в моей груди и обжигавшее мозг. Садясь за стол, я была уже пьяна от света, блеска, аромата.
Когда мы сидели за десертом, вошел слуга, неся письмо с большой печатью.
Сэр Джон распечатал депешу, убедился, что это бумага об увольнении Дика, и передал ее Эми.
Та поднялась и под предлогом, что Дик заждался и надобно поскорее сообщить ему добрую весть, попросила позволения удалиться.
Сэр Джон не возражал, он даже похвалил этот порыв, достойный доброй сестры.
Я поняла, что вся моя дальнейшая жизнь будет зависеть от этих пяти минут, которые истекут сейчас. Видя, что Эми встала, я тоже поднялась. Сэр Джон не сделал ни единого движения, чтобы меня удержать, однако мне надо было зайти в мою комнату за шляпой и накидкой. Усилием воли я овладела собой и, решившись вырваться из сетей соблазна, опрометью бросилась в комнату.
Она была освещена мягким светом алебастровой лампы. Не может быть ничего более прелестного, чем эта комната, погруженная в бледное сияние, напоминающее свет луны в летнюю ночь. Я замерла на мгновение, онемевшая, очарованная, раздираемая борьбой двух побуждений – остаться или последовать за Эми. Тогда я поняла, что нуждаюсь в какой-нибудь точке опоры вне меня. Я прижала руку к сердцу, стараясь нащупать письмо Гарри. Оно было на месте.
Я вздохнула увереннее и хотела выбежать из комнаты. Но дверь за мной захлопнулась и стала неразличима среди узоров лепного орнамента. Казалось, в мою жизнь вошло колдовство, и я стала пленницей во дворце феи.
Я повернулась, чтобы найти звонок и позвать слугу. Перед камином стоял сэр Джон. Раскрыв объятия, он тихонько пробормотал одно лишь слово:
– Неблагодарная!
При звуке его голоса головокружение, с которым я насилу справилась, возникло вновь, огненный туман поплыл перед глазами, и я упала в ждущие меня объятия.
Благодарю тебя, Господи, что по твоему милосердному промыслу мое первое падение было следствием добрых чувств и преданности, а не сластолюбия и развращенности!
XIV
Я стала любовницей сэра Джона Пейна.
Это было началом целой череды самых прискорбных, хотя, может быть, и не самых постыдных событий моей жизни. Я дала слово исповедаться в них перед Богом и людьми, и да будет искренность моего повествования свидетельством покаяния.
Если бы чистосердечное сожаление в совершенном грехе рождалось лишь как следствие неприятностей или материального ущерба, которые он повлек за собой, у меня бы не было никаких причин сожалеть не скажу что о моей первой любви (любила я лишь однажды в жизни), но о моем первом опыте. Сэр Джон, впрочем, был достойный джентльмен, благородный, щедрый, любезный, и за те пять или шесть месяцев, что продолжалась наша связь, заслужил только мои похвалы.
Маленький особняк на Пикадилли был предоставлен в мое распоряжение, и когда он там появлялся – всякий раз, как обязанности службы оставляли ему досуг, – он вел себя так, будто явился не к себе домой, а в гости ко мне. Слугами и каретой также распоряжалась я, и по тому почтению, которое проявляла ко мне прислуга, я могла судить об отношении ко мне господина.
Осмотрев свою комнату, как поступила бы всякая женщина, не лишенная любопытства, оказавшись в новом для нее жилище, я обнаружила там кошелек с моими инициалами, а в нем – пятьсот или шестьсот фунтов стерлингов, в ларчике – бирюзовый гарнитур в оправе с бриллиантами.
Едва лишь я поняла, что эти деньги предназначены мне, я тотчас разделила их на две равные части – одну для моей матери, другую для себя. Я послала матушке ее долю, но не сообщив, ни где я нахожусь, ни откуда взялись эти деньги.
В этом одно из моих утешений – ныне, когда мне угрожает печальная и безотрадная старость, знать, что, по крайней мере, в дни моих побед или моего позора я ни на миг не забывала о материальном достатке смиренной женщины, которой я обязана жизнью, столь блистательной и в то же время такой скорбной.
В конце концов, я была бы совершенно счастлива, если бы не две заботы: что подумал обо мне мой неизвестный Ромео, когда ему пришлось весь вечер напрасно прождать меня под балконом, и что сказала мисс Арабелла, когда, возвратившись, не нашла меня в своем доме.
В самом деле, странная у меня появилась манера покидать тех, кто делал мне добро или хотя бы желал этого. И мнение, которое после этого должно было складываться у них обо мне, тоже не могло не быть, по меньшей мере, странным.
Несколько дней я провела на Пикадилли как затворница: что-то вроде стыда мешало мне показаться на людях. Через два дня, после того как я там поселилась, меня навестили Эми и Дик. Они явились удивительно нарядные; я даже заподозрила, что им тоже перепало от щедрот коммодора.
И все же сэр Джон Пейн добился от меня, чтобы я согласилась выезжать. Театр по-прежнему оставался моей главной страстью, и он снял ложу в Друри-Лейн.
Чтобы повезти меня туда, он выбрал день, когда давали «Гамлета». Не без волнения я слушала, как звучат с подмостков слова, которые я впервые услышала из его уст на борту «Тесея». Мысленно связывая свою судьбу с участью Офелии, я прониклась самым сердечным сочувствием к страданиям дочери Полония.
Сцены ее безумия произвели на меня впечатление, сходное с тем, каким я была обязана сценам в саду и на балконе из «Ромео и Джульетты». Возвратившись из театра, я говорила только об Офелии и провела ночь в мыслях о ней, повторяя обрывки стихов, которые смогли удержаться в моей памяти.
В маленькой библиотеке дома на Пикадилли я не нашла Шекспира, но у сэра Джона на «Тесее» был томик, и, поскольку на следующий день коммодор должен был побывать там, он обещал взять с собой одного из слуг, чтобы тот привез мне книгу.
Я ждала обещанного Шекспира так, как другая женщина могла бы ждать браслеты или колье. Скорее вырвав, чем взяв книгу из рук лакея, я тотчас заперлась у себя в комнате и погрузилась в океан поэзии.
К вечеру я знала наизусть обе сцены безумия Офелии, а так как запомнила напевы, то печальные, то веселые, когда она приходит к милому дружку в Валентинов день или осыпает цветами могилу отца, я могла в полной мере проявить с детства присущий мне мимический талант, изображая все это, копируя жесты и интонации актрисы, игру которой видела накануне.
Все это я проделывала в одиночестве перед тем самым большим зеркалом в золотой раме, которое напророчил мне Дик.
Не хватало мне лишь одного: костюма. Впрочем, костюм Офелии очень прост, всего-навсего длинное белое платье. Такое нетрудно сшить.
Я решила не прибегать ни к каким ухищрениям.
Вечером, за ужином, я попросила у сэра Джона позволения отлучиться на следующий день из дому.
Он посмотрел на меня с удивлением:
– Как? Вы считаете, будто нуждаетесь для этого в моем позволении?
– Нет, – сказала я, – и все же без вашего разрешения я бы не ушла.
– Коль скоро вы так добры ко мне, может быть, вы соблаговолите быть откровенной до конца и скажете, с какой целью вы хотите уйти?
– Я хочу купить материи на платье, – отвечала я.
– Почему бы вам не пригласить вашу портниху?
Я рассмеялась:
– Потому что я хочу сшить себе платье сама.
– Узнайте хотя бы адреса лучших магазинов.
– Не стоит! То, что мне нужно, можно найти у первого попавшегося торговца. Собственно, не знаю, почему бы мне не послать туда вместо себя горничную… да, я так и поступлю, если вы согласитесь отправиться со мной в другое место.
– Куда бы вы ни повели меня, моя дорогая Эмма, я всюду буду чувствовать себя на пути в рай. С моей стороны было бы безумием отказаться от вашего предложения.
– Итак, договорились: после завтрака я пошлю свою служанку в город за покупками.
– А мы, куда отправимся мы?
– За город, если вам угодно. Завтра я хочу погулять на свежем воздухе.
– И на какой час вы назначаете нашу прогулку?
– После завтрака, если ваша милость позволит.
На том и порешили. Утром, едва лишь встав с постели, я отправила горничную на поиски самого красивого льняного полотна, какое только удастся найти, и широкой вуали из черного тюля.
Сэр Джон слушал, как я отдаю эти распоряжения, ровно ничего не мог понять и, похоже, сгорал от любопытства узнать хоть что-нибудь о моих намерениях. Но я держала рот на замке.
Позавтракав, мы сели в карету, и я приказала везти нас за город, в ближние поля. Правда, поля, даже самые ближние, находятся довольно далеко от Лондона, и нам потребовалось больше часа, чтобы найти то, что было мне нужно.
Наконец я велела остановить экипаж и вышла.
– Я должен следовать за вами? – спросил сэр Джон.
– Конечно, – отвечала я. – Вы должны не только следовать за мной, но и помочь мне.
– В чем?
– Увидите.
Я вышла на полянку и принялась рвать васильки, лютики и овсюг.
Сэр Джон смотрел, что я делаю, и делал то же.
Когда у каждого из нас набралось по охапке дикорастущих трав, я возвратилась к карете.
– Что за странная идея, – сказал сэр Джон, – ведь мы могли бы купить сколько угодно прекраснейших цветов у лучших лондонских садовников, вместо того чтобы ехать сюда за этим сеном.
– А разве я вам не говорила, что я простая крестьянка? Вот полевые цветы и нравятся мне больше городских!
– Неужели я так несчастен, что не в силах заставить вас не сожалеть о тех временах, когда вы были нимфой флинтширских пустошей, а не одним из божеств Лондона?
– Нет, дорогой мой лорд, хотя моя божественность довольно сомнительна, ведь она признана лишь одним-единственным обожателем.
– О, что до вашего культа, – отвечал сэр Джон, – вам довольно показать себя смертным, и он тотчас станет всеобщим. Когда Венере пришла фантазия воцариться над миром, она вышла из пены морской, и ничего более от нее не потребовалось.
– Что же, – спросила я, смеясь, – вы мне советуете предстать перед моими будущими подданными в таком же одеянии, как мисс Афродита?
– Нет, черт возьми! При царе Кандавле такая попытка кончилась слишком плохо, чтобы стоило ее повторять.
Около трех часов дня мы вернулись на Пикадилли; сэр Джон высадил меня у ворот с моим снопом сена, как он выразился, и продолжал свой путь, поскольку еще должен был поспеть в Адмиралтейство.
Моя горничная к тому времени уже успела возвратиться с покупками, которые были мной заказаны; кроме того, я приказала горничной привести швею, и она также ждала меня.
Я хорошо запомнила фасон платья Офелии. Изменив в нем некоторые детали, что казались мне недостаточно изящными, я с той поразительной ловкостью, с какой всегда умела если не одеваться, то изобретать наряды, собственноручно выкроила некое подобие туники, пообещав горничной и швее по фунту каждой, если к девяти вечера наряд будет готов или хотя бы сметан.
Обе тотчас принялись за работу, подгоняемые надеждой на вознаграждение.
А я занялась разборкой полевых цветов и погрузила их в воду, чтобы они сохранили свою свежесть до вечера.
Сэр Джон явился в шесть, веселый и довольный.
Он ходатайствовал о двухмесячном отпуске и получил его. Эти два месяца он хотел полностью посвятить мне.
Не любя сэра Джона в том абсолютном смысле, какого достойно это слово, я питала к нему привязанность, исполненную благодарности не столько за роскошь, которой он меня окружил, сколько за изысканную учтивость его обхождения; моя аристократическая гордость была такова, что само благодеяние в моих глазах значило меньше, чем форма, в которую оно было облечено.
Сэр Джон испросил у меня позволения не возвращаться на борт «Тесея» ранее завтрашнего дня, и, как не трудно догадаться, он получил его. Однако я сказала, что приготовила ему сюрприз – в награду или в наказание за его преувеличенные притязания, это уж ему судить.
Действительно, в девять часов я попросила, чтобы он разрешил мне ненадолго удалиться в свою комнату. Он же в свою очередь со смехом осведомился, не связана ли эта отлучка с обещанным сюрпризом, однако я предпочла оставить его в неведении.
Платье было готово.
Я распустила свои длинные волосы, сплела венок наподобие тех, какими украшала себя в детстве, чтобы потом любоваться своим отражением в водах источника, надела длинное белое платье, оставляющее открытыми руки и часть груди, и, призвав на помощь воспоминания, к которым я присоединила все мое вдохновение, распахнула двери салона.
Мне предстояло сейчас впервые убедиться, какое воздействие оказывает на мужчин моя красота, облеченная двойной властью поэзии и игры.
Конечно, мужчин на этот раз представлял для меня лишь один мужчина, притом весьма настроенный в мою пользу, а потому его мнение вряд ли могло заменить суд всего человечества. Тем не менее, я не рискнула предстать перед ним раньше, чем бросив долгий испытующий взгляд в знаменитое зеркало в золоченой раме.
То, что оно сказало мне, было настолько приятно, что я, больше не колеблясь, смело вошла в зал.
Сэр Джон стоял, прислонясь к камину, и как раз смотрел на дверь, в которой я появилась.
При виде меня у него вырвался крик изумления и восторга. Итак, мой выход был удачен.
Легко понять, как это меня окрылило.
И я запела. Я пела ту самую песенку, то ли веселую, то ли печальную, которой начинается сцена безумия:
Сэр Джон протянул ко мне руки, но я притворилась, будто не вижу его, и с блуждающим взором запела опять, еще печальнее:
Помер, леди, помер он,
Помер, только слег,
В головах зеленый дрок,
Камушек у ног.
Сэр Джон зааплодировал.
Я издала долгий жалобный крик, подражая артистке, игравшей Офелию, и с рыданьем в голосе продолжала:
Белый саван, белых роз
Деревцо в цвету,
И лицо поднять от слез
Мне невмоготу.
Сэр Джон шагнул в мою сторону.
Тут только сделав вид, будто наконец заметила его, я обратилась к нему со словами, с которыми в трагедии Офелия обращается к королю:
– «Награди вас Бог. Говорят, сова была раньше дочкой пекаря. Вот и знай после этого, что нас ожидает. Благослови Бог вашу трапезу».
И тотчас, без перерыва, перейдя от глубочайшей меланхолии к детской беспечности, затянула песенку, которую так любят у нас в народе:
С рассвета в Валентинов день
Я проберусь к дверям
И у окна согласье дам
Быть Валентиной вам.
Он встал, оделся, отпер дверь,
И та, что в дверь вошла,
Уже не девушкой ушла
Из этого угла.
Затем, возвратив своему взгляду на миг утраченную туманность безумия, я продолжала:
– «Надеюсь, все к лучшему. Надо быть терпеливой. Но не могу не плакать, как подумаю, что его положили в сырую землю. Надо известить брата. Спасибо за доброе участие. – Поворачивай, моя карета! Покойной ночи, леди. Покойной ночи, дорогие леди. Покойной ночи. Покойной ночи».
И я с веселым видом двинулась к выходу, мурлыча про себя мелодию несуществующей песенки.
– Чаровница! – вскричал сэр Джон. – Да такая сумасшедшая самого царя Соломона с ума сведет…
Но я, словно не слыша, продолжала, придав своему голосу выражение такой скорби, что даже сама содрогнулась:
Без крышки гроб его несли,
Скок-скок со всех ног,
Ручьями слезы в гроб текли.
– Эмма! – не выдержал сэр Джон. – Эмма! Ответьте мне, умоляю вас!
– «Прощай, мой голубок!» – сказала я ему, не выходя из роли.
Потом, снова приняв страдальческое выражение, расстелила на ковре мою черную вуаль и, обрывая лепестки цветов, забормотала:
– «А вы подхватывайте: “Скок в яму, скок до дна, не сломай веретена. Крутись, крутись, прялица, пока не развалится”. Это вор-ключник, увезший хозяйскую дочь».
Сэр Джон пытался прервать меня, но я не дала ему этого сделать. Улыбаясь, я протянула ему цветок:
– «Вот розмарин – это для памятливости: возьмите, дружок, и помните. А это анютины глазки: это чтоб думать… Вот вам укроп, вот водосбор. Вот рута. Вот несколько стебельков для меня. Ее можно также звать богородицыной травой. В отличие от моей, носите свою как-нибудь по-другому. Вот ромашка. Я было хотела дать вам фиалок, но все они завяли, когда умер мой отец. Говорят, у него был легкий конец».
Я упала на колени и, возведя взор к небу, зашептала в забытьи, словно разум окончательно покинул меня:
Но Робин родной мой – вся радость моя.
Однако сэр Джон не мог больше вынести этого: он подхватил меня и, подняв, прижал к груди.
– Довольно, довольно! – взмолился он. – Иначе я сам с ума сойду.
Я не могла ошибиться: в его глазах был неподдельный ужас, голос выдавал крайнее смятение.
Я расхохоталась.
– Послушайте, – сказал он, – это все еще ваше безумие? Вы продолжаете свою роль? Во имя Неба, ответьте мне серьезно!
– Моя роль состоит в том, чтобы нравиться вам, мой дорогой господин, а не в том, чтобы вас пугать. Офелия упала в реку и утонула, но Эмма Лайонна жива и вас любит.
И я бросилась ему на шею. Я была совершенно счастлива. В том, что я могу произвести впечатление, было невозможно сомневаться. Эффект превзошел все ожидания.
Только в глубине моего сердца безотчетно шевельнулось воспоминание о бедном неизвестном Ромео, чей нежный голос так прекрасно подавал мне реплики под сенью высоких деревьев в саду мисс Арабеллы.
XV
Я не буду надолго останавливаться на этих нескольких месяцах моей жизни. Хотя в глазах моралистов мой светский дебют, может быть, наиболее предосудителен, я должна признаться, что он не внушает мне особых угрызений совести. Ведь в ту пору я была девочкой, заброшенной с малых лет и не обязанной давать отчет в своих поступках никому, даже матери, для которой сам факт моего рождения мог заранее послужить ответом на все упреки, с какими она бы могла ко мне обратиться. Я ни от кого не зависела, и мне оставалось надеяться только на себя; на свою беду, я была красива, естественный инстинкт юности побуждал меня тянуться ко всем ее радостям, всем соблазнам богатства и суетного блеска. Где мне было искать моральную и физическую опору для борьбы со всеми этими искушениями, даже если бы я решилась с ними бороться?
Впрочем, плохо умея отличать добро от зла, я не имела даже намерения противиться соблазнам. Я беспечно катилась вниз, и этот путь казался мне все более сладостным, усыпанным розами; жизнь представала передо мной в облике юноши в венке из цветов, прекрасного, как весна. Бездумно опершись на руку моего лукавого покровителя, я последовала за ним, не спрашивая, куда мы идем, не ведая, на каком грязном перекрестке, в какой бесплодной пустыне он покинет меня!
К тому же, надо признаться, одной из главных радостей и бед моего уклада было то, что я жила настоящим, и в сравнении с моим прошлым это настоящее казалось мне тогда чередой плотских утех, что было не в пример веселее прошедших шестнадцати лет. Мир не знал меня, а стало быть, ни в чем не упрекал, да я и сама себя не корила. Все побуждало меня к беспечному забвению былого, да заодно и мыслей о грядущем. Мне казалось, что, до тех пор пока моя красота не увянет, мне нечего бояться непостоянства фортуны. Думая о своем возрасте и глядя в зеркало, я говорила себе, что, благодарение Богу, я еще долго буду красавицей.
Читатель, вероятно, помнит, что сэр Джон Пейн выхлопотал себе двухмесячный отпуск, чтобы полностью посвятить это время мне. Получив его, он спросил меня, куда бы я желала отправиться, чем бы хотела занять эти месяцы.
Я предоставила лорду распоряжаться моей судьбой по его собственному усмотрению. Не имея представления ни о чем, кроме того узкого мирка, в котором жила, я ничего не могла пожелать и вместе с тем чувствовала непреодолимую тягу к неизвестному.
Сэр Джон решил, что мы поедем во Францию. Я захлопала в ладоши. Я много слышала о Франции, но мне и в голову не могло прийти, что я когда-нибудь смогу там побывать. Французского языка я не знала, но сэр Джон владел им в совершенстве и обещал, что будет объяснять мне смысл всего того, что меня заинтересует.
И мы отправились в путь. Эта страсть к неведомому, что владела мной, была болезнью эпохи, и меня, песчинку, затянуло в этот огромный водоворот.
Бывают такие времена и есть такие народы, которые, устав от самих себя, заскучав от реальности, опьяняются мечтами и надеждами не только на то, чего нет, но даже на то, чего и быть не может. При всем моем невежестве я почувствовала это присущее Франции тяготение к невозможному, и оно произвело на меня глубокое и странное воздействие. Там царила предельная нищета и одновременно – еще более немыслимая роскошь. Принцы и высшее дворянство разорялись, расточая свое наследие с таким неистовством и такой беспечностью, как если бы знали, в какую пропасть катится общество.
Что значили для них общественные беды? Кардинал де Роган был погружен в поиски философского камня; Калиостро, как нас уверяли, изобрел эликсир бессмертия; Месмер – способ исцелять все недуги посредством магнетизма; Франклин победил молнию и заставил ее, плененную, бежать по проводам, проложенным под землей; наконец, Монгольфье обещали проложить человечеству дорогу в небесных просторах. Старый мир мог кануть в бездну и там захлебнуться, ведь новый мир уже народился.
Два эти месяца протекли для меня в каком-то нескончаемом ослеплении. У сэра Джона были самые породистые лошади, самые красивые экипажи, лучшие ложи во всех театрах. Я видела Лекена и мадемуазель Рокур, сидела на представлении «Оросмана», «Аталии» и «Британика», слушала «Ифигению в Тавриде» Глюка и «Дидону» Пиччини. Живописец Грёз, певец и почитатель невинности, написал мой портрет. И повсюду, где бы я ни появлялась, за моей спиной слышался восторженный шепот, все повторявший, что я прекрасна.
Я была так счастлива, что сэр Джон решился послать в Лондон просьбу о продлении своего отпуска еще на месяц. Ему не отказали, однако предупредили, что по истечении этого срока ему надлежит незамедлительно поступить в распоряжение правительства. Война с Америкой становилась все более ожесточенной; Франция угрожала принять в ней участие на стороне противника, так что английскому флоту, по всей вероятности, придется дать решающее сражение у противоположного берега Атлантики.
Сообщая мне о продлении своего отпуска, сэр Джон ни слова не сказал о полученном предупреждении: он не хотел ничем омрачать мою радость.
Итак, мы задержались во Франции еще на месяц, после чего должны были вернуться в Англию.
Это путешествие оставило по себе незабываемые воспоминания. Я два раза видела королеву: один раз в Опере на постановке пиччиниевской «Дидоны», второй – в Комеди Франсез, когда давали «Оросмана». То была счастливая пора моей жизни: я была любима, мною восхищались, ненависть и клевета еще не преследовали меня – это придет позже.
Королева тоже обратила на меня внимание и осведомилась, кто я такая; мало того, оказалось, что мой образ остался у нее в памяти. Когда через три года г-жа Лебрен, ее придворная художница, прибыла в Лондон, она от имени ее величества просила у меня позволения написать мой портрет. Это была слишком большая честь, чтобы я могла отказаться, ведь, как меня уверяли, портрет будет находиться в собственной картинной галерее королевы. [13]13
Ныне этот портрет находится в галерее Лувра. (Примеч. автора.)
[Закрыть]
Когда мы вернулись в Лондон, мой домик на Пикадилли, признаться, показался мне немного грустным. Сэр Джон, почувствовав, что я могу заскучать, вскоре испросил у меня позволения представить мне кое-кого из своих друзей. Мы стали устраивать приемы, сначала раз в неделю, потом два, потом три, а там и ежедневно.
Сэр Джон, от которого я не скрыла ни своего низкого происхождения, ни своей необразованности, сначала опасался, что я не смогу играть роль хозяйки дома, однако в первый же день эти опасения рассеялись. В том был один из самых редкостных даров, какими наградила меня природа: я была создана светской дамой, в этом смысле мне не требовалось тонкой внешней отделки, можно сказать, что я так и родилась воспитанной.
Однажды вечером адмирал напомнил мне ту сцену безумия Офелии, которую когда-то, в начале нашей связи, я разыграла перед ним, произведя на него столь глубокое впечатление. Он спросил, не соглашусь ли я повторить ее для друзей, собравшихся к нам на чашку чая. Поскольку он спросил меня об этом совсем тихо, я могла так же шепотом объяснить ему, что для этого мне не хватает нескольких совершенно необходимых аксессуаров, в особенности полевых цветов, но к завтрашнему вечеру я буду готова повторить перед ним свой дебют.
Наши друзья были приглашены на этот вечер, и сэр Джон предупредил, что я приготовила для них сюрприз.
На следующее утро мы с ним отправились уже не в поля, как десятью месяцами ранее, – поля были покрыты снегом, – а в магазин искусственных цветов, чтобы достать васильки, овсюг, анютины глазки, исчезнувшие с поверхности земли уже три или четыре месяца назад.
Не могу выразить, какая меланхолия овладела мною, когда я подбирала этот букет, в котором поддельные цветы должны были играть роль настоящих.
Впрочем, сэр Джон, казалось, тоже был печален; по временам я замечала, как его глаза останавливаются на мне, но, встречая мой взгляд, он пытался улыбнуться. Последние неделю-две он ежедневно бывал в Адмиралтействе, и те же заботы преследовали его на борту «Тесея»; почти каждый день я замечала, что он отдает тихим голосом какие-то распоряжения, занимается приготовлениями к чему-то, о чем не хочет мне говорить. Было очевидно, что скоро в нашей судьбе наступят некие перемены.
Тот вечер настал, вчерашние гости собрались, недоумевая и любопытствуя, какой же сюрприз я могу им готовить, тем более что сэр Джон предупреждал о нем не без некоторой торжественности. После чаепития, а вернее, еще во время него, я покинула салон и удалилась к себе в спальню; чтобы превратиться в Офелию, мне потребовалось лишь несколько минут. И вот в то время, когда этого менее всего ожидали, я распахнула дверь. Меня приветствовали восклицанием, из которого я заключила, что выход, как говорят в театре, мне удался.
Мой успех был огромен. Впервые я дебютировала перед зрителями, ведь до сих пор, как читатель помнит, я либо репетировала в одиночестве, либо играла для одного-единственного зрителя. Только однажды я удостоилась аплодисментов незнакомца. Что касается сэра Джона, то впечатление, которое я произвела на него в этот раз, казалось, даже превзошло то, первое, и такой восторг уже не мог быть выражен всего лишь аплодисментами.
Всех присутствующих охватил общий энтузиазм, мне кричали «Бис!», умоляли адмирала попросить меня повторить представление, однако я упорно отказывалась. Я была уверена, что недостатки моей игры, в первый раз ускользнувшие от глаз зрителей, непременно проявятся при повторении.
– Зато, – предложила я, – если кто-нибудь пожелает подавать мне реплики, я охотно сыграю сцену или даже две сцены Джульетты на балконе.
К сожалению, гости сэра Джона, имевшие больше склонности к наслаждениям, чем к поэзии, не были знакомы с Шекспиром настолько, чтобы среди них для меня нашелся тот, кто бы составил мне компанию.
И снова я с живейшим сожалением вспомнила бедного Гарри, что некогда в саду мисс Арабеллы сумел сыграть такого поэтического, такого влюбленного Ромео.
Вуаль ночного мрака, что скрывала от меня его черты, только голосу позволяя доноситься до моего слуха, окутывала это воспоминание нежным, чарующим покровом таинственности.
– Какая жалость, – заметил сэр Джон, – что нашего друга Фезерсона нет сейчас в Лондоне! Вот кто знает всего Шекспира наизусть не хуже, чем сам Гаррик! Как только увижу Шеридана, надо будет спросить, где он сейчас.
– Но он здесь, – возразил один из гостей.
– Вы уверены, сэр Джордж? – спросил адмирал.
– Только вчера я его видел и говорил с ним.
– А нельзя ли как-нибудь узнать, где он остановился?
– Нет ничего легче: я спрошу об этом его дядю, у него ведь дом на Хеймаркете.
Не знаю почему, но я слушала разговор адмирала и сэра Джорджа с таким напряженным вниманием, что у меня даже началось сердцебиение.
Адмирал повернулся ко мне:
– Итак, если мы отыщем Фезерсона, вы согласитесь сыграть с ним две сцены из «Ромео»?
– Разумеется, – отвечала я с улыбкой. – Но почему бы вам самому их не выучить?
– Действительно, – вздохнул сэр Джон, – по существу, мне бы и следовало это сделать. Но Гарри справится с такой задачей намного лучше меня.
– Гарри? – вскрикнула я. – Какой Гарри?
– Гарри, дорогая Эмма, это не кто иной, как господин Фезерсон.
– Извините, – пробормотала я.
– Вы что, были знакомы с Гарри? – спросил сэр Джон с некоторым любопытством.
– Я слышала это имя, только там шла речь не о благородном лорде, а о бедном артисте, так что, – закончила я смеясь, – между моим Гарри и вашим сэром Гарри Фезерсоном не может быть ничего общего.
Итак, было условлено, что сэр Джордж отправится на поиски сэра Гарри и, если он найдется, мы с ним устроим представление сцен из «Ромео».
