Текст книги "Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки]"
Автор книги: Александр Дюма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 66 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]
XXXII
При моей страсти к театру легко догадаться, что по прибытии в Рим я прежде всего попросила сэра Уильяма повести меня на какой-нибудь спектакль. Мое любопытство теперь оказалось тем сильнее, что я была наслышана о местном обычае, согласно которому женские роли в театре исполняли юноши.
Право, не знаю, можно ли считать юношей двойственными существами, способными заменить женщин. Греки, эти страстные любители красоты, в своих пластических фантазиях создали образ Гермафродита, средоточие всех прелестей обоих полов, того, кто был разом и Гебой, и Ганимедом. Римляне же со своими сценическими обычаями выпускали на подмостки существа, не принадлежащие ни к тому полу, ни к другому, не годные быть ни Гебой, ни Ганимедом.
Впрочем, эти диковинные создания внушали римским прелатам любого возраста те же безумные восторги, какими воспламеняется лондонская и парижская молодежь, пленяясь красотками из Оперы.
Сэр Уильям повез меня в театр Валле. Давали «Армиду» Глюка, и роль Армиды исполнял юный певец, пользовавшийся самым неистовым обожанием со стороны римских прелатов.
Когда он появился на сцене, – должна признаться, что, не будучи предупреждена, приняла бы его за женщину, и даже красивую женщину! – так вот, в миг, когда он выступил на сцену, не успев еще взять ни одной ноты, зал взорвался аплодисментами. Суровые прелаты, почтенные кардиналы, чей бесстрастный вид поражал меня, казалось, были готовы лишиться чувств от восхищения, чуть только этот… эта… это… право, не знаю, как сказать, – короче, это нечто показалось из-за кулис.
Успех был огромен.
Мы сидели в ложе кардинала Браски-Онести, младшего брата принца-герцога, который, насилу поднявшись с одра тяжелой болезни, счел, что страсти, возбуждаемые этим новым Спором, не могут повредить выздоравливающему. Он хвастливо рассказывал нам, что недуг приключился с ним вследствие полнейшего истощения сил после оргии, во время которой он держал пари, что перепьет пятерых самых лихих пьяниц и окажет внимание пятерым самым красивым куртизанкам Венеции.
Святой отец едва не умер в результате всех этих подвигов, однако пари было выиграно.
Кардинал Браски-Онести был одним из самых ярых почитателей модной оперной знаменитости. Он обещал лорду Гамильтону провести его в уборную странной Армиды и добиться для него позволения присутствовать при туалете волшебницы, которой предстоит переодевание между первым и вторым актом.
Я спросила, могут ли и дамы тоже быть допущены туда.
Он отвечал, что вообще это не принято, но, разумеется, синьор Велути – так звали певца – охотно сделает для меня исключение как для иностранки, особенно если я соблаговолю сделать ему несколько комплиментов, так как, в сущности, синьор Велути обожает красивых женщин.
Кардинал приказал пропустить нас, и через дверь, соединяющую зрительный зал с подмостками и кулисами, мы попали сначала на сцену, потом в коридор, ведущий к уборной Армиды. Перед ее дверью стояла очередь, заполнив коридор.
Однако при виде кардинала-племянника обожатели поскромнее поспешно расступились, прижимаясь к стенам, и мы вошли в комнату, сплошь затянутую небесно-голубым атласом и по части изысканности больше похожую на будуар светской обольстительницы.
Кумира мы застали пред его алтарем, то есть перед туалетным зеркалом; кардинала-племянника он приветствовал самой прельстительной улыбкой и спросил, как тот осмелился явиться сюда без букета цветов или коробки конфет.
Тогда кардинал Браски-Онести, сняв с мизинца перстень с бриллиантом стоимостью в добрую тысячу римских экю, надел его на палец синьора Велути, прося принять это кольцо вместо букета. Имея честь сопровождать английского посла с супругой, прибавил он в свое оправдание, он не знал, будет ли у него сегодня возможность прийти сюда, дабы выразить свое восхищение; однако лорд и леди Гамильтон пожелали познакомится с великим певцом, чьему искусству они рукоплескали, и он, Браски, воспользовался этим, чтобы поблагодарить любимого артиста за наслаждение, которое он ему доставил в первом акте «Армиды». После этого кардинал представил нам синьора Велути, и тот соблаговолил протянуть сэру Уильяму Гамильтону руку для поцелуя, а мне милостиво предложил сесть.
То ли ему приятен был сам факт, что мы иностранцы, то ли он был польщен вниманием со стороны посла одной из могущественнейших держав, – так или иначе, синьор Велути был с нами очень мил; он бросал на меня самые нежные взгляды и говорил, что, если мы позволим, он будет счастлив отдать нам визит.
Само собой разумеется, что мы не могли отвергнуть столь заманчивое предложение.
Потом, занявшись исключительно мной, он пожелал знать, какой помадой я крашу губы и при помощи какого состава добиваюсь такой белизны зубов. Я отвечала, что никогда не использовала для полоскания рта ничего, кроме чистой воды, что касается моих губ, то их цвет таков, какой дала природа.
Синьор Велути воскликнул, что этого никак не может быть, что такое возможно разве что чудом, и, взяв свечу, попросил у меня позволения рассмотреть мои губы и зубы поближе. Я предоставила ему эту возможность со всей предупредительностью, на какую была способна, и после такого осмотра синьор Велути торжественно признал, что я самая красивая особа из всех, каких он когда-либо видел.
Полагая, что этой похвалой он отдал нам долг гостеприимства, он вновь принялся за свой туалет, одновременно продолжая заигрывать с поклонниками и время от времени испуская грациозные рулады, всякий раз встречаемые восторженными аплодисментами присутствующих.
Было забавно наблюдать, какие усилия эти господа, все или почти все принадлежавшие к высшему духовенству, предпринимали, оспаривая друг у друга взгляд, улыбку, благосклонное слово фальшивой Армиды. Один услужливо держал наготове ее венок из роз, другой – ее волшебную палочку, третий – покрывало, призванное не столько скрывать, сколько подчеркивать ее прелести; еще один завладел короткой накидкой, предохраняющей это ангельское горлышко от воздействия сквозняков, способных причинить ему вред.
Я смотрела, слушала, удивляясь, что это не сон, и невольно улыбаясь: те, кто в глазах народа были столпами благочестия, изощрялись в рабском поклонении этому идолу, еще одному из бесчисленного множества ложных божеств, обитающих в пантеоне человеческих ересей!
Наступило время выхода на сцену; прочих смертных об этом оповещали звоном колокольчика, но синьора Велути – или синьору, это уж как угодно – режиссер лично явился предупредить, сопроводив приглашение такими знаками почтительности, словно перед ним была настоящая королева.
Прекрасная Армида не потрудилась извиниться за свой уход ни перед кем, исключая меня. Мне же сказала, коснувшись моего плеча своей волшебной палочкой:
– Я не могу сделать вас еще прекраснее, чем вы есть, но в моих силах сделать для вас то, о чем Кумекая сивилла, которую вы посетите, забыла попросить Аполлона: моей магической властью я могу сделать так, чтобы ваша красота стала вечной!
Затем, пробормотав несколько слов, которые должны были означать кабалистические заклинания, чаровница сделала мне вполне женский реверанс и удалилась, покачивая бедрами и пуская рулады, должна признаться безупречные с точки зрения их звонкости и чистоты.
Я вышла из уборной, онемевшая от изумления, и возвратилась в нашу ложу, находившуюся так близко от сцены, что синьор – или все-таки синьора? – Велути, заметив меня, весь остаток вечера мог оказывать мне лестные знаки внимания, то обращаясь в мою сторону во время самых эффектных рулад, то пронзая меня смертоносными стрелами своих взоров.
На следующий день меня посетил граф Бристольский, и я поделилась с ним вчерашними фантастическими впечатлениями. Он стал смеяться и рассказал мне, что в Риме среди высшего духовенства известен, кроме семи, восьмой смертный грех (его еще называют благородным грехом); прелаты, разумеется, борются с его искушениями, но так слабо и лениво, с таким странным самодовольством, что, похоже, им приятнее каяться в нем, нежели его избегать.
Правда, в присутствии графа, поскольку он англичанин и протестантский епископ, они в этом смысле стараются соблюдать известную сдержанность, что, однако, не помешало ему узнать об этой стороне римских нравов множество невероятных и забавных подробностей.
Хотя мне было любопытно поглядеть на синьора – или синьору? – Велути вблизи и при дневном свете, я все же не пустила новоявленного Спора на порог, когда через два дня в пять часов пополудни он заявился в элегантной сутане аббата: ему сказали, что неотложные дела вынуждают меня сегодня никого не принимать.
В ночь накануне этого несостоявшегося визита произошло курьезное событие, дающее некоторое представление о качествах римской полиции и о том, как его святейшество Пий VI понимал правосудие.
В пятидесяти шагах от нашего особняка, на площади Испании, около двух часов ночи была совершена попытка ограбления – воры забрались в дом некоего Ровальо, часовщика Ватикана. Часовщик с сыном и двумя слугами оказали сопротивление: один из воров был убит на месте, другого нашли потом умирающим на углу улицы дель Бабуино.
На следующее утро стало известно, как Ровальо защитил себя сам.
Это был не первый случай, когда грабители пытались забраться к нему, так как в его магазине было много богато украшенных часов и просто драгоценностей. Дважды он спугнул их, вовремя услышав шум, производимый взломщиками.
Оба раза он спешил оповестить о случившемся полицию, однако прелат Буска, возглавлявший департамент общественной безопасности, учтиво выразив ему свое огорчение, не принял никаких мер против злоумышленников.
Убедившись, что ему нечего ждать помощи от властей, хотя они и обязаны были бы его защитить, Ровальо в один прекрасный день, явившись в Ватикан чинить часы, исхитрился как бы случайно встретиться с папой. Он рассказал ему все, попросив, чтобы его защитили от грабителей, которые с оружием в руках лезут к нему в магазин.
– Мой дорогой Ровальо, – отвечал папа, – я от всего сердца опечален тем, что вы попали в такое отчаянное положение. Но что же я могу сделать? Если монсиньор Буска не желает вас защищать, я не могу заставить его сделать это; стало быть, защищайтесь сами как можете.
– То есть как, ваше святейшество? – удивился Ровальо.
– Вооружитесь. Запаситесь ружьями, пистолетами, мушкетонами – пусть они будут и у вас, и у вашего сына, и у слуг. Караульте хоть внутри магазина, хоть у дверей и, когда эти мерзавцы вернутся, чтобы вас грабить, открывайте по ним огонь. Сколько бы вы их ни перебили, я заранее обещаю вам отпущение.
Ровальо последовал совету папы: он защищал себя сам и уложил двоих бандитов.
Папа сдержал слово: публично дал ему отпущение греха – двойного убийства.
XXXIII
Я не могу закончить мой рассказ о Риме, не прибавив еще нескольких замечаний, касающихся местных лиц и событий. Благодаря сравнению наших северных нравов с нравами Юга эти впечатления так глубоко запечатлелись в моей памяти, что через три десятилетия портреты людей и описания различных обстоятельств выходят из-под моего пера как бы сами собой, такие точные и сходные с оригиналом, словно все это я писала по свежим следам, в 1788 году, когда мы гостили в Риме.
Что сразу бросилось мне в глаза по прибытии в Рим, это необычность цен. Чтобы нанять коляску, в Лондоне надо заплатить одну гинею за день, в Париже – восемнадцать ливров, а в Риме всего лишь ливров семь-восемь.
Соотношение цен за номер в гостинице приблизительно то же: в Лондоне сколько-нибудь приличные апартаменты стоят одну гинею в день, в Париже – пятнадцать ливров, в Риме – не более десяти.
Да, кареты, жилье, даже пища в Риме дешевы, – правда, и кормят там ужасно! Но есть одна вещь, которая там дорога, это то, что называют buona mano [20]20
Хорошие чаевые (ит.).
[Закрыть], – проще говоря, чаевые. Нанося визит кому бы то ни было, будь то благородный мирянин, священник или кардинал, на следующий день надо ожидать прихода его слуг: в полном составе они явятся к вам требовать подарков.
Архиепископ Венский просил сэра Уильяма передать пакет кардиналу Буонкомпаньо; сэр Уильям, не имея причин встречаться с этим прелатом, хотя тот и был брат князя, правящего в Пьомбино, передал пакет его лакею, когда проезжал мимо кардинальского дворца. На следующий день этот отъявленный мошенник, обряженный в ливрею, явился пожелать сэру Уильяму доброго здравия от имени своего господина, а от своего собственного имени потребовал buona mano.
Сэр Уильям отвечал, что он не наносил визита кардиналу Буонкомпаньо, а только мимоходом передал ему письмо, сделав это из чистой симпатии к его отправителю, и что, следовательно, давать на чай своему лакею – дело самого кардинала, а лорду Гамильтону вовсе незачем награждать чаевыми кардинальского слугу.
Но нахал настаивал, так что сэру Уильяму пришлось попросту выставить его за дверь.
Банкир сэра Уильяма Гамильтона в Риме был настолько необычной персоной, что я не могу не посвятить ему нескольких слов. Звали его Томас Дженкинс, и по происхождению он был англичанину смолоду он учился живописи, но убедился, что как художник не поднимется выше посредственности, и сделался банкиром, оставшись вместе с тем отменным знатоком всевозможных теорий, имеющих отношение к живописи и рисунку, да заодно и к археологии: его суждения по поводу камей и гравированных камней были почти непогрешимы.
Античность он изучил превосходно, и никто бы не сумел дать более точную справку насчет какого-нибудь барельефа, статуи или бюста, какой бы ущерб ни был им причинен долгим нахождением в земле или лопатой рабочего, выкопавшего их оттуда. Заканчивая это похвальное слово, скажу еще, что с Дженкинсом часто советовались кардинал Алессандро Альбани (не следует его путать с кардиналом Франческо), знаменитый Винкельман, автор «Истории искусства древности», и прославленный Рафаэль Менгс, один из лучших живописцев современной школы, умерший десять лет назад.
Это сочетание банкирской деятельности и торговли статуями, камеями и медалями сделало Дженкинса одним из крупнейших богачей Рима.
Сэр Уильям не только взял у него крупную сумму, необходимую для продолжения нашего путешествия, но еще купил у него два или три кольца и несколько самых красивых камей и все это преподнес мне в подарок. Став свидетельницей той манеры, в которой Дженкинс вел свою торговлю, я сохранила в памяти об этом неизгладимое впечатление.
Когда покупатель выражал желание приобрести какую-нибудь медаль, он начинал с того, что рассказывал историю ее приобретения и чего это ему стоило; затем с величайшим жаром принимался расхваливать этот экземпляр, рассказывая о его редкости и оригинальности, что позволяло ему потребовать за него значительную цену.
Если, вопреки его ожиданиям, вы соглашались выложить требуемую цену, он принимался вздыхать, проливать слезы и кончал тем, что разражался рыданиями. Любящий отец, который видит, что супруг готов увезти на край света его единственную дочь, не мог бы проявить более безутешной скорби. Я присутствовала там, когда сэр Уильям покупал предназначенные мне драгоценности, и признаюсь, что была тронута до слез.
– Милорд, – сказал он сэру Уильяму, – если когда-нибудь вы пожалеете о том приобретении, что сделали сейчас, принесите мне эти кольца, эти камеи и медали; вы получите за них ту же цену, эти деньги будут ждать вас всегда, и знайте: возвратив эти бесценные сокровища, вы мне вернете всю усладу и утешение моих дней.
И что самое поразительное, Дженкинс, пойманный иногда на слове, неукоснительно держал его, то есть в любую минуту был готов полностью возвратить полученную сумму, причем выражал живейшую радость оттого, что может вновь завладеть предметами, об утрате которых он так сожалел.
Был ли то хитрый расчет или им владела подлинная страсть археолога, который, подобно Кардильяку, не мог расстаться со своими сокровищами, как бы то ни было, свойственная Дженкинсу верность слову весьма подбадривала покупателей, совершенно освобождавшихся от опасения заплатить за свою покупку цену, превышающую ее стоимость. Ведь они могли не сомневаться, что при желании смогут, возвратив продавцу его товар, тотчас получить назад свои деньги.
Хотя я не без причин считаю, что наделена умением выражать игрою лица разнообразные состояния человеческой души, должна признать, что если Дженкинс при расставании со своими камеями и медалями не испытывал подлинных терзаний, а исполнял заученную роль, то он оставил меня далеко позади в искусстве смеха и слез.
Хотя, попав в Рим, мы на некоторое время там задержались, нам не довелось свести знакомство покороче с человеком, которому предстояло в дальнейшем сыграть важную роль при дворе в Неаполе – я имею в виду главного казначея его святейшества, монсиньора Фабрицио Руффо, но все же мне думается, что пора представить читателю этого прелата.
Монсиньор Фабрицио Руффо приходился племянником кардиналу Руффо, старшине Священной коллегии, тому самому, кто столь ревностно способствовал духовной карьере красавца Анджело Браски, что их задушевная дружба внушала многим довольно-таки непочтительные предположения.
Отдадим должное его святейшеству: взойдя на престол святого Петра, он сохранил такую признательность тому, кто проложил ему туда дорогу, что первой его заботой стало предоставить племяннику покойного кардинала как раз то место, которое он сам, Браски, некогда получил от Редзонико благодаря протекции прекрасной Джулии Фальконьери. Он сделал молодого Фабрицио Руффо верховным казначеем – место, как я, кажется, уже упоминала, дающее право на кардинальскую шапку любому, кто по какой-то причине его покинет.
Монсиньор Руффо слыл в Риме человеком умным и не чуждым искусству Фолара и Монтекукколи; он даже имел обыкновение говорить, что, доведись ему жить во времена Лавалетта и Ришелье, он чаще бы носил кирасу и шлем воина, чем кардинальскую шапку и пурпурную мантию.
Он был большим любителем прекрасного пола и этой склонности нисколько не таил, проявляя, напротив, величайшее презрение к певцам – певицам; до нашего приезда в Рим он крайне настойчиво домогался взаимности некоей синьоры Лепри, родственницы той самой Анны Марии, о гонениях на которую я уже рассказывала. Поскольку монсиньор Руффо не скрывал своих похождений, они были известны всем и каждому; вследствие этого им выпала честь быть прославленными в сатирических стишках, а их сочинитель, газетчик из Флоренции, поплатился за них длительным тюремным заключением; со времен того легендарного памфлетиста, которого Сикст V послал на галеры, никто не помнил иных примеров подобной суровости.
Поскольку здесь я намекаю на анекдот, хорошо известный в Риме, но неведомый за его пределами, картина нравов не будет полна, если я в скобках не расскажу эту историю.
В годы правления Сикста V некий поэт по имени Марере написал сатиру, в которой нанес оскорбление супруге одного из высокопоставленных чиновников. Оскорбленная дама пожаловалась папе. Тот, будучи суровым, но справедливым, послал за Марере и сам допросил его о причинах, по которым поэт позволил себе подобную дерзость. Выслушав объяснения, удовлетворившие верховного понтифика лишь наполовину, но заставившие его несколько раз улыбнуться, его святейшество спросил, как же все-таки стихотворец осмелился вывести женщину под ее собственным именем как куртизанку, хотя ее имя, напротив, является чуть ли не символом добродетели.
– У вас были какие-то причины мстить ей? – спросил Сикст V.
– Нет, святой отец, – отвечал поэт, – я ничего против нее не имею.
– В таком случае что заставило вас оскорбить ее и оклеветать?
– Мне нужна была рифма, а ее имя как раз подошло.
Сикст V поморщился.
– А каково ваше собственное имя, синьор поэт? – спросил он.
– Марере, к услугам вашего святейшества, – представился стихотворец.
– Что ж, теперь моя очередь сочинить стихи; раз уж ваше имя подсказывает мне рифму, попробую срифмовать так:
По заслугам синьора Марере
Мы отправим его на галеры!
Приговор, произнесенный папой, возымел эффект, и на все попытки заступиться за виновного его святейшество неизменно отвечал:
– По-моему, рифма и разум так редко приходят в соответствие, что тот единственный случай, когда они оказались в ладу, следует принять во внимание и запечатлеть в памяти потомства.
Синьор Марере был препровожден в Чивитавеккья на галеры, где и умер, оставив два тома неизданных стихов, поскольку ни один издатель не осмелился их опубликовать.
Накануне нашего отъезда, выйдя из театра Валле в час, когда вечер далеко еще не кончился, мы отправились попрощаться к обаятельному кардиналу де Бернису, прозванному Вольтером «Цветочницей Бабет».
У него мы встретили графа Бристольского, епископа Дерри, – он только что явился туда с тем же намерением, что и мы.
– Стало быть, ваше преосвященство покидает Рим? – спросила я у этого необычного прелата, чей своеобразный характер произвел на меня впечатление.
– Ах, Бог мой, именно так, моя прекрасная соотечественница. Счастье благоприятствует мне!
– Когда же ваше преосвященство отправится в путь?
– Завтра.
– А куда, если позволительно полюбопытствовать?
– Об этом вы скоро узнаете.
Утром после завтрака он явился к нам и выразил желание поговорить с сэром Уильямом.
Сэр Уильям прошел с ним вместе в кабинет, но не прошло и пяти минут, как он возвратился, смеясь и ведя за руку его преосвященство.
– Дорогая Эмма, – сказал он мне, – милорд Гарвей утверждает, будто вдруг так в вас влюбился, что не может расстаться с вашей драгоценной персоной, опасаясь умереть от печали. По этой причине он просит позволения сопровождать нас в Неаполь. Поскольку я предполагаю, что вы не желаете смерти одному из самых знаменитых наших пэров и достойнейших столпов Церкви, я со своей стороны поддерживаю его просьбу, и теперь его преосвященство ожидает лишь вашего согласия, чтобы стать самым гордым из мужчин и самым счастливым из епископов.
Так как семьдесят два года монсиньора избавляли меня от особенных опасений, я не сочла возможным отказать в столь невинной просьбе, да еще наперекор желанию сэра Уильяма Гамильтона.
Я протянула монсиньору руку, которую он поцеловал, демонстрируя живейшую радость, и было решено, что с этого часа он поступает на службу в английское посольство в качестве моего верного рыцаря.
