Текст книги "Последний платеж"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Эдмон на минуту задумался:

– Но его отец, император, слышал я, сильно покровительствовал убийце Пушкина… Даже избавил его от наказания… Если вы разгласите мое намерение, месье Жуковский, это может затруднить для меня выполнение моего замысла… Убийце дадут знать о том, что его ожидает. О том, что Эринии начали за ним погоню…

Задумался и Жуковский:

– Пожалуй, вы правы, – кивнул он после раздумья. – Да вы правы, граф, я ограничусь, если позволите, только сообщением цесаревичу о вашем глубоком и искреннем сочувствии, но если он выразит желание с вами увидеться, надеюсь, вы не захотите от этого уклониться?

Граф Монте-Кристо развел руками:

– Дорогой месье Жуковский! Как такая мысль могла мелькнуть у вас! Удостоиться такой возможности – поговорить с будущим повелителем величайшей державы мира лично – честь, выпадающая немногим. Наши взгляды могут не совпадать, но я буду счастлив и в этом случае. Около двадцати лет назад я беседовал с императором Наполеоном и даже имел от него рукопожатие, и сейчас вы обнадеживаете меня возможностью встретиться с будущим императором России.

Глава VI
РУССКИЙ ДОФИН

Свидание графа Монте-Кристо с наследником престола Александром все же состоялось. Совсем еще молодой, только вступивший в жизнь питомец Жуковского был правдив, высок ростом, довольно мужественен, но юнец чувствовался почти в каждом его жесте и слове. Даже голос его еще не оформился как следует. То и дело проскальзывали способные внушить улыбку нотки молодого петушка. Но петушиного задора как-то все же не ощущалось в этом полуюноше. Напротив, бросалась в глаза некая мечтательность, медлительность суждений и осторожность – качества, явно привитые воспитателем Жуковским. Можно было, правда, подозревать и старательно подавляемую пылкость, романтическую восторженность. Но эти черты были, по крайней мере, искусно дисциплинированы воспитанием и этикетом.

Беседа началась с Наполеона, сразу после того, как только цесаревич отдал благодарственный поклон за уже входившее в некий обычай для Эдмона и Гайде почтительное соболезнование о Пушкине.

– Вы, граф, слышал я, были лично знакомы с Наполеоном Бонапартом? – сразу задал вопрос русский дофин. – Виделись с ним, беседовали?

– Да, был такой случай, ваше высочество… Но в момент не слишком для него отрадный – на острове Эльба.

Дофин кивнул:

– Когда у него был перерыв в правлении Францией? Но это был очень интересный переход, как мне кажется. Он правил этим французским островом, как суверен, его именовали – император, а в Париже был король. Император был ниже короля, не правда ли, любезный граф?

Он оглянулся на присутствующего Жуковского. Тот поощрительно кивнул. Ситуация, в которой оказался Наполеон, не могла не выглядеть любопытной и сложной. Вопросы, которые задавал наследник, свидетельствовали о работе его мысли, о его любознательности, по меньшей мере.

Дантес пожал плечами:

– Подавляющее большинство французов, в том числе и я, продолжали считать его и даже называть, не на глазах у полиции, конечно, своим императором.

– Позвольте задать вам такой вопрос, дорогой граф, – неторопливо произнес цесаревич Александр, – французы только что за какие-нибудь десять лет до воцарения Наполеона казнили короля Людовика, сожгли его трон, создали с огромным энтузиазмом мощную вольнолюбивую республику по образцу древней Греции и Рима. И вдруг не прошло, как я сказал, и десяти лет, вашему народу уже потребовался единоличный повелитель, монарх. Причем, не француз, не бельгиец, не эльзасец хотя бы, а человек совсем другой этнической крови – потомок ассиро-вавилонян, финикийцев – корсиканец… Не загадочно ли это? Не говорит ли о неискоренимой потребности людей в поклонении перед кем-то, в ком ощущается большая сила?

– Наполеон создал для Франции еще неслыханный престиж, еще не бывалое в ее истории величие… – вежливо ответил Эдмон.

– Которое тотчас же лопнуло, словно мыльный пузырь… – не улыбаясь, словно повторяя хорошо преподанную и заученную догму, произнес русский дофин. – Оно держалось только грубой силой, силой оружия.

Но он вдруг по-детски сменил свой тон, удивив и Гайде, и Эдмона:

– Однако я очень хочу быть объективным, дорогой граф. Франция чем-то и обязана Бонапарту, кроме престижа, купленного потоками крови. Он ввел какие-то важные реформы, насколько я слышал?

Эдмон облегченно вздохнул и поклонился:

– Ваше высочество хорошо осведомлены… В быт Франции прочно вошел свод лично отредактированных Наполеоном гражданских законов под названием «Кодекса Наполеона». Этот кодекс настолько авторитетен и приятен для народа, что и вернувшиеся к власти Бурбоны не решились его отменить.

– В чем же суть этого кодекса, дорогой граф? – с интересом спросил Александр.

– Прежде всего в обеспечении свободы личности, в прочной охране права собственности, в равноправии всех граждан перед законом, в неограниченности личного прогресса (крестьянин может стать министром) и, наконец, во всемерном поощрении наук и искусств. Наполеон отменил и запретил навечно все какие бы то ни было виды былой феодальной зависимости. Понятие «раб» навеки изгнано из французского мышления.

Российский дофин вздохнул.

– У нас оно еще сохраняет полную силу. В этом отношении мы – самая отсталая страна в мире.

Впервые за все время беседы подала голос Гайде:

– Нет, ваше высочество. Россия не одинока, в этом ей сопутствует Америка. Соединенные Штаты Америки тоже сохраняют статус рабства.

Лицо дофина озарилось на миг:

– Благодарю за это напоминание, мадам, – учтиво поклонился он в сторону гостьи, от которой, как видно, не ожидал подобной реплики. – Очень ценное, несколько утешающее напоминание, мадам. Америка слывет передовой страной, не правда ли?

Теперь голос подал долго молчавший Жуковский:

– Его высочество цесаревич мечтает избавить Россию от рабства, когда придет время его царствования.

Наследник поднял руку и быстро добавил:

– Но это не значит, что я мечтаю о скорейшем царствовании, милейший мой наставник, Василий Андреевич.

Эдмон молчал в ожидании новых вопросов.

– А у вас есть подданные на вашем острове, господин граф? – последовал вскоре следующий вопрос.

– Есть лишь около десятка верных слуг, ваше высочество, – поспешил с ответом Эдмон.

– А в чем суть их верности, граф? – не успокаивался дофин.

– Каждый из них готов умереть за меня, – не без гордости ответил граф Монте-Кристо.

– Как раз это и есть и было всегда одним из главных устоев рабства, – задумчиво, как бы самому себе сказал русский дофин.

– Было время, когда я сам готов был умереть за Наполеона, ваше высочество! – почти дерзко возразил Эдмон.

– Но оно прошло, это состояние? – поинтересовался Александр.

– Прошло, ваше величество. Но уж так, мне кажется, устроен мир, что каждого тянет умереть за кого-то или во имя чего-то.

– История полна прекрасных примеров самопожертвования… – опять подал голос Жуковский, старавшийся держаться на заднем плане, в сторонке. – Разговор велся, конечно, на совершеннейшем французском языке, и наставник держал себя наготове, чтобы подобно хорошему суфлеру, придти на помощь своему ученику в любую трудную для него минуту.

Наследник подхватил подсказ:

– В этом, конечно, нет ничего предосудительного, наоборот! – уже с ноткой горячности воскликнул он. – Я, например, мечтаю о возрождении крестовых походов! Сколько наших братьев по крови, по языку, по вере томится под гнетом мусульман: на Балканах – болгары, сербы, румыны, греки; в передней Азии – армяне – народ высокой культуры. Все они на положении рабов, с той важной разницей, какую вы только что отметили: верный раб готов умереть за своего владетеля, который готов убить раба каждую минуту. Кстати, у нашего великого Пушкина, соболезнование о котором вы столь любезно выразили, есть изумительное стихотворение о верности раба – «Анчар», не так ли?

– Да, да, «Анчар», – подтверждая закивал Жуковский.

– Вам известно это стихотворение, господа? – задал вопрос гостям дофин. – Жаль, если нет.

И, обратясь к Жуковскому, он попросил:

– Василий Андреевич, если еще нет перевода «Анчара» на французский, сделайте такой перевод, хотя бы без рифмы, сейчас… А? Пожалуйста, мне очень хочется, чтобы наши гости смогли на живом примере оценить того, о гибели которого они так трогательно соболезнуют.

Жуковский выдвинулся вперед и легонько почесал за ухом:

– В буквальном простом переводе неизбежно пропадает не малая доля прелести этой вещи… Поэзия зиждется на ритме и рифме.

– Но мы не требуем рифм от Гомера! – вскричал дофин.

– Хорошо, я попробую, – согласился Жуковский и начал.

Когда Жуковский закончил свой беглый, экспромтный, но впечатляющий перевод этого шедевра русской поэзии – пусть и без рифмы, однако с чуткостью к ритму оригинала. Александр горячо зааплодировал своему наставнику. Присоединились к этому одобрению и гости. Эдмон был несколько равнодушен к литературе, но Гайде, которая чтением приобрела весь французский лоск, всю свою изысканность, оценила услышанное в полной мере и по смыслу и по высокой поэтической форме, приданной своему переводу Жуковским.

Восторженные похвалы дофина видно в равной мере относились и к автору, и к переводчику.

– Можно ли так владеть словом и мыслью! – по-детски восхищался русский наследник. – Впрочем, без рифмы, конечно, хуже. Хотите я прочту вам с рифмами, по-русски?

– «Анчар» – стихотворение Пушкина, – по всем правилам объявил русский дофин и даже волосы поправил.

И он, словно школьник самого младшего класса, с упоением, то ли любуясь в самом деле звучным, чеканным, приподнятым стихом Пушкина, то ли своим умением неплохо выразительно читать, что дети тоже очень любят, или просто тешась своим голосом отбарабанил все стихотворение.

«Ребенок! Сущий младенец!» – одновременно подумалось Гайде и Эдмону о старательно читавшем стихотворение дофине.

Жуковский из-за спины наследника сделал гостям знак: «Аудиенцию пора кончать».

Эдмон понял знак царедворца. Но ему почему-то не хотелось уходить, не сказав какого-то веского, последнего слова в беседе с этим ребенком, которого ожидал самый высокий трон мира. Однако как раз тот сам не дал ему сказать последнего слова:

– Если мне придется править Россией, – опять несколько медлительно, как бы раздумывая, произнес будущий царь, – я уничтожу, по крайней мере, два рабства: рабство славян у турок на Балканах, во-первых, и, во-вторых, постыдное для нас с Василием Андреевичем крепостное состояние русских мужиков… Ведь они все же выше американских негров, не правда ли? – опять с детским простодушием обратился он к Гайде, которая в начале разговора утешила его, что рабство есть и в Америке. – Из них даже художники выходят, и музыканты на славу! Как же можно торговать художниками, не правда ли?

Жуковский одобрительно и поощрительно кивал. Но повторил свой знак гостям: пора уходить, так как дофин раззадорился на разговор с чужестранцами и как бы не налепетал чего-нибудь лишнего. Его опасение было не беспочвенным. Обернувшись к нему, дофин добавил:

– А когда мы с вами, Василий Андреевич, будем во Франции, не забудьте ознакомить меня с «Кодексом Наполеона». Возможно, что-нибудь придется там позаимствовать… Без реформ не обойтись и нам. Не пойдем на реформы – хлебнем революции!

Провожая гостей, Жуковский сказал:

– По-моему, вы понравились цесаревичу, господа. Он был неузнаваем – исчезла обычно свойственная ему меланхоличность – он говорил с вами как равный с равными, даже чуть горячился иногда… Право, он удивил меня, и вы также тем, что сумели на него так подействовать.

Эдмон поблагодарил Жуковского за то, что тот не раскрыл наследнику Николая его замысел в отношении барона Жоржа Дантеса де Геккерена.

Жуковский тонко и мягко улыбнулся:

– У меня мелькнула мысль, граф, что ваш замысел мог понравиться цесаревичу. Он недолюбливал Дантеса и раньше, так как мое возмущение не могло не передаться ему после преступления, совершенного этим выродком.

– Но все же лучше, если поменьше лиц будет посвящено в мой замысел, – ответил Эдмон. – Тем более, что может еще ничего не получиться!

– Только еще раз прошу, – почти умоляюще сказал Жуковский. – Месть эта должна быть бескровной! Память Александра Пушкина да не будет омрачена!

Глава VII
ВИНОВНА ЛИ?

Для окончательного, решающего умозаключения Эдмону необходимо было еще свидание с вдовой великого русского поэта Александра Пушкина. Вина Жоржа-Шарля Дантеса была уже вне всякого сомнения, но необходимо было определить не пострадала ли чрезмерно и без того убитая событиями Натали Пушкина, когда еще один удар обрушился на ее семью в лице уехавшей с де Геккереном родной ее сестры Екатерины.

Устроить свидание с вдовой Пушкина было наиболее нелегким делом. Безусловно, глубоко потрясенная гибелью мужа, столь выдающегося, столь дорогого всему народу, Наталья Николаевна замкнулась, уединилась и избегала каких-либо встреч или знакомств.

Понадобился очень смелый, но и рискованный вместе с тем ход: Эдмон заявил о себе как о родственнике Дантеса де Геккерена. Он послал вдове Пушкина просьбу принять его, как родственника того человека, который сыграл роковую роль в ее судьбе и вместе обсудить не мог ли он, граф Монте-Кристо, чем-либо загладить тяжелую вину своего родича?

Увидев Натали Пушкину, Эдмон, явившийся и на это свидание с неразлучной Гайде, был ошеломлен красотой этой всему миру известной теперь вдовы.

Сразу пролился свет на многое, и в первую очередь, на истоки бурной, под стать Отелло, ревности великого поэта «российского Шекспира», как называл его посланник Далиар. А также стали понятны и те удивительные воздействия, какие оказывала красота мадам Пушкиной на самых высоких и требовательных ценителей.

Молва, что сам русский император Николай Павлович Романов, был покорен этой редкостной красавицей, явным образом подтверждалась.

Вдобавок эта женщина обладала и сама чисто царственными, королевскими манерами: осанкой, высокородной небрежностью тона, величественным равнодушием к громким титулам. Во всяком случае, громкий титул «граф Монте-Кристо» по всем признакам не произвел на нее сколько-нибудь значительного впечатления.

– Чем могу служить вам? – бросила она своим незаурядным гостям трафаретную фразу. Она даже как будто забыла или не придала никакого значения переданному ей через слугу намеку о намерениях неожиданных гостей как раз быть полезными ей самой, послужить чем-то именно ей.

Эдмону пришлось очень осторожно повторить о предполагаемом родстве своем с Жоржем-Шарлем Дантесом. По мере того, как он излагал свои аргументы, мадам Пушкина все пристальнее, все внимательнее в него вглядывалась, словно тщательно проверяя или припоминая, где она могла видеть это лицо и не интриган ли он.

– Так вы считаете себя родственником человека, убившего моего мужа? – произнесла она, когда Эдмон закончил.

– Нет, мадам, – с наивысшей корректностью ответил граф Монте-Кристо, – пока еще только стараюсь выяснить, не являюсь ли я ему родственником? И что должно быть следствием этого?

– Если да, это не сделает вам особой чести… – презрительно бросила Натали Пушкина. – Не принесет и пользы, вероятно…

– Ни мести, ни пользы я не ищу. Но надеюсь, что могут быть оценены, по крайней мере, мои старания сколько-нибудь смыть с не чуждого мне имени Дантесов хотя бы частицу того позора и бесчестия, какое навлек на это имя злополучный Жорж-Шарль.

Теперь вдова поэта еще более насторожилась. Иностранец словно вторгался в ее внутренний мир, в область ее отношений с погибшим, в область того, что должно или не должно было быть…

Но она нашлась и тут:

– Мой незабвенный покойный муж, как я уже сказала, был по-детски доверчив. А буйное воображение поэта, как необузданный конь, мчало его, словно легендарный Буцефал его великого тезку Александра, когда тот был подростком – Александра Македонского, я имею в виду. – Снисходительно, опять-таки полупренебрежительно, пояснила она, чем слегка покоробила начитанную Гайде.

Гайде не преминула мягко возразить:

– Александр Македонский, мой земляк, все-таки обуздал и оседлал своего Буцефала, сделав его своим любимым конем, который верно служил хозяину во многих сражениях.

Вдова поэта поглядела на Гайде уже несколько по-иному: с чем-то вроде проснувшегося интереса.

– Вы правы, мадам, – уже не так надменно и сухо ответила она на эту реплику. – Мой, наш Александр, не сумел сделать этого с бешеным конем своей фантазии, со своим яростным воображением, и неизбежное произошло: бешеный конь примчал его к смертельной пропасти…

Эдмон нахмурился:

– Значит вы склонны какую-то долю вины возложить и на своего покойного супруга, мадам? Так ли я вас понял?

Вдова поэта заметно спохватилась не слишком ли много она сказала. Но снова нашлась:

– Я не отметила в самом начале, что доверчивое воображение мужа было болезненно-возбудимым! Не нужен был никакой хитроумный Яго, чтобы пришпорить смертоносного коня… Любой, даже совсем неумный враг мог добиться того, что случилось.

– Жорж-Шарль Дантес де Геккерен и был, как мне кажется, не очень умен? – наивно спросила Гайде.

Пушкина чуть помедлила и тихо ответила:

– В светской среде ум не всегда заметен, да и не слишком нужен. Его заменяет этикет. Мой муж и не любил за это дворцовый круг – там ему было трудно блистать своим умом, своим гением.

Эдмон задал еще один осторожный вопрос:

– Ваш муж мог вырвать вас из этого опасного круга, увезти куда-нибудь в Москву, которую он любил и где его особенно любили и чтили… Или в какое-нибудь из своих поместий.

– Он считал бы это бегством, капитуляцией перед светом, который он презирал.

– В таком случае, получалось вроде заколдованного круга, – пожал плечами граф Монте-Кристо. – Он презирал «свет» и «свет» его ненавидел, толкал его к гибели… И добился этого в конце концов.

– Могу заверить в одном, господа, – совсем уже сухо и холодно сказала вдова великого поэта. – Что я ко всему этому совершенно непричастна.

– Может быть, его смерть повлекла за собой уменьшение ваших доходов, и вызвала затруднения в вашем быту? – с неизменной осторожностью осведомился граф Монте-Кристо. – Я был бы счастлив оказать вам помощь любого размера.

– Вы так богаты? – полунасмешливо спросила Пушкина, но уже без нотки любопытства.

– Вполне достаточно, чтобы отвечать за свои слова, – учтиво поклонился Эдмон и мельком перехватил одобрительный взгляд Гайде.

– Император приказал за счет своей казны, то есть государства, покрыть все довольно многочисленные долги моего мужа… За нашей семьей сохранены доходы от издания его произведений. Было бы по меньшей мере неблагодарно принимать при таких обстоятельствах помощь от богатых иностранных меценатов.

Эдмон одобрительно зааплодировал:

– Браво, мадам! Вы вполне достойны гордой и славной памяти вашего великого мужа. Я вижу перед собой наследницу римских патрицианок. Но все же, прошу меня простить за настойчивость. Я должен, я обязательно должен узнать как вы расцениваете роль Жоржа-Шарля Дантеса в вашей трагедии?

Госпожа Пушкина несколько секунд помедлила, видимо, чтобы наиболее точно и ясно сформулировать свой ответ.

– Мой муж, русский поэт Александр Пушкин, погиб от руки барона Жоржа-Шарля Дантеса де Геккерена, – отчеканила она, как если бы голос и тон ее принадлежали бронзовой статуе.

Так же могла бы ответить и парижская гильотина, если бы она обладала даром речи!

Граф Монте-Кристо с еще большей почтительностью поклонился вдове великого русского поэта. Участь Жоржа-Шарля Дантеса была решена этим ответом, приговор ему прозвучал в этих безжалостно точных словах.

– Благодарю вас, мадам, и от своего лица и от лица моей жены, – сказал Эдмон, сопровождая свои слова поклоном. – Теперь мы знаем, как относиться к этому человеку, пусть он окажется даже самым близким нашим родственником… Пусть даже братом.

В этих словах не содержалась угроза мести и тем более кровавой, но нечто в их интонации опять резко насторожило госпожу Пушкину.

– Не забудьте, однако, граф, что моя родная сестра и очень любимая мною Екатерина, состоит замужем за этим человеком. Он ее не стоит, неоспоримо, но было бы очень жаль, если бы кара Дантесу де Геккерену пала и на невинную голову моей сестры. Несчастье в семье иногда может быть более тяжким возмездием, наказанием, нежели удар шпаги или пули из пистолета.

Эдмон чуть усмехнулся:

– Самый тяжелый на свете удар – это удар простой голой руки, так называемая «пощечина»!

Произнеся это, граф Монте-Кристо с особой почтительностью прикоснулся губами руки вдовы Пушкина. И они с Гайде покинули гордую санкт-петербургскую красавицу.

Выйдя на улицу и садясь в свой экипаж, Эдмон сказал, облегченно вздохнув:

– Теперь мои руки развязаны. Так же как беспощадно наказывая Морсера, я сделал все, чтобы как можно более ослабить удар по Мерседес, так я постараюсь поступить и теперь.

Помолчав и как бы умиротворяюще погладив руку Гайде, Эдмон Дантес, граф Монте-Кристо произнес:

– Наше пребывание в России завершено. Теперь можно и должно приступить к разработке нашей дальнейшей программы действий.