Текст книги "Последний платеж"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I
ГОСТИ МОСКВЫ

В один из весенних дней 1838 года среди могучих каменных твердынь московского Кремля прогуливалась не очень обычная для этих мест чета иностранцев. Оба они, и мужчина, и женщина, были довольно молоды: он – лет сорока; она – далеко неполных тридцать. Одетые по-западному, но без малейшей претензии на вычурность. Они являли картину нежной и прочной дружбы: ласково опирались друг на друга, и со взаимной чуткостью останавливались возле каждой достопримечательности.

Оба то и дело вскидывали головы, любуясь слепящим золотом глав, мощной грацией куполообразных шатров, мозаикой фресок.

Долго стояли они так, по-детски запрокинув головы, перед удивительной белоствольной свечой Ивана Великого с вечно пылающим пламенем ее золотого венца.

Приковал их изумленный взор также и величайший колокол мира – «царь колокол». И как бы незримо поглотило их обоих огромное зияющее жерло «царь-пушки» – Руа-деканон.

А когда их взгляд упал на окутанное легчайшей дымкой апреля такое же золотоглавое Замоскворечье, лежавшее как бы в чаше по сравнению с мощным холмом Кремля, у обоих вырвалось восклицание восторга.

– Невероятно, непостижимо! – сказал старший из них, высокий с гордо посаженной головой человек с несколькими серебряными нитями на висках. – Просто непостижимо! Когда Наполеон беседовал со мной на Эльбе, он выразился о Москве так: «Это самый странный город, какой я когда-либо видел в своей жизни». А я, вернее мы, Гайде, не находим слов, чтобы выразить наше восхищение. Я готов сказать прямо противоположное: «Это самый чудесный город, какой дала мне увидеть Судьба!»

– Совершенно согласна с тобой, Эдмон! – горячо поддержала его спутница. – Вполне, вполне согласна с тобой, – повторила она. – Даже Париж, прославленный поэтами, не так сказочен, не так волнует душу и сердце.

Черты лица и смуглость женщины намекали на ее южное или восточное происхождение, но безупречность ее французской речи говорила сама за себя.

Похвала Москве от таких людей не могла быть банальной фальшью.

– Надо думать, что устами Наполеона говорил политик-полководец, потерпевший от этого города свое первое и страшнейшее поражение… – как бы самому себе разъясняя только что сказанное, продолжал тот, кого молодая женщина с дружеской интимностью называла Эдмон. – Когда я услышал от него, никогда ничего не страшившегося, такое определение Москвы, мне сразу же захотелось самому увидеть этот таинственный город Востока. Мое любопытство было разбужено этой оценкой. И помнишь, Гайде, я не раз называл этот город в числе тех мест, где мне хотелось бы побывать после того, как будет завершено главнейшее дело моей жизни…

Все – и в облике, и в манерах этого человека, и даже его голос: мужественно-мягкий, глуховатый – свидетельствовало о его незаурядности.

Эдмон оторвал свой взгляд от волшебной панорамы Замоскворечья: от золотых, голубых, розовых, оранжевых глав его церквей, его колоколен, тонущих в свежей золотистой зелени бесчисленных садов.

Медленно, жалея расставаться с увиденным, с тем, что еще приковывало их взгляды, чета гостей двинулась в сторону знаменитых Спасских ворот, при входе в которые всем полагалось обнажить голову. Даже и не зная об этом, при входе в эти древние много повидавшие ворота Гайде захотелось снять свою маленькую албанского стиля шапочку, которая хорошо гармонировала с ее строгим дорожным платьем. А Эдмон, уже слышавший о нерушимом обычае москвичей, проходя под сумрачным многовековым сводом, без всякого самопринуждения снял свой парижский цилиндр. Историю он чтил, как и Судьбу.

И тут – за этими воротами – их ждал как бы новый совсем иной мирок! Суровый, при всей сказочной пышности и красоте, московский Кремль остался позади. Перед ними развернулось иное зрелище, не менее сказочное: весенне-пасхальная московская ярмарка, так называемый «Вербный базар». Правда, над Москвой еще не висел тот неумолчный, похожий на неуходящее многозвучное облако, так восторженно описываемый путешественниками, пасхальный перезвон колоколов. Ради него, собственно, и поспешила в древнюю эту столицу наша чета. До русской Пасхи оставалось еще несколько дней, но огромная площадь, примыкавшая к Кремлю снаружи, была вся заполнена множеством разноцветных и разнокалиберных балаганов с разнообразнейшими товарами. Москвичи, готовясь к главному празднику года – Пасхе, закупали здесь праздничные сладости, вина, волжско-каспийские деликатесы, а также обновки из одежды и обуви, галантереи, посуды, музыки: от свистушек глиняных до балалаек и гармоник.

Внимательно рассматривая это необыкновенное зрелище, Эдмон Дантес задумчиво сказал:

– Наполеон напрасно мечтал одолеть этот своеобразный народ, у которого так органически сочетается почти испанское фантастическое благочестие с почти итальянской неукротимой жизнерадостностью.

Гайде с легким укором заметила:

– Стоит ли о нем вспоминать, виновника твоих несчастий? Свидание с ним погубило тебя тогда, мой дорогой Эдмон!

– Я вспомнил о нем потому, что свидание с Москвой погубило его! – ответил граф.

– Оно не погубило бы его, если бы он, подобно нам, явился сюда не завоевателем, а мирным, добрым гостем. И он, как мы сейчас, был бы очарован необычайной красотой этого города, его восхитительной картиной ландшафтов. Я где-то читала, что даже про это изумительное сооружение, – она указала на собор Василия Блаженного, – даже про это национальное чудо он не нашел иных слов, как такие: «Из всех сокровищ Москвы я вывез бы „Эглиз де Сэн-Базиль“, если бы только мог это сделать! Вот сердце России, вот ее символ! лишив ее этого чуда, я вырвал бы ее загадочное сердце…».

– Значит, он все же воздавал должное чудесам этого города… – примирительно улыбнулся Эдмон.

– И все же хотел «избавить» от них Русь и Москву, – улыбнулась Гайде. – А разве есть что-нибудь подобное во всем мире?

Медленно пройдя по обширной площади, обрамленной высокой могучей стеной древней кладки со своеобразным рисунком зубцов, гости приблизились к еще одной достопримечательности Москвы. Это была небольшая часовня. От ее широко раскрытых дверей веяло еще большим жаром, нежели с жаркого апрельского неба, заполненного солнцем. Этот жар исходил от бесчисленного количества непрерывно горящих восковых свечей самой различной толщины и длины: тонких, почти как колосок пшеницы; массивных – наподобие беломраморных колонн в миниатюре. Огромные серебряные канделябры вмещали то по одной такой гигантской свече, то по несколько десятков малых, закрепленных в разной величины гнездышках-ячейках. В свою очередь целые десятки таких канделябров на высоких и низких опорах теснились на сравнительно малом пространстве капеллы, словно устремлялись своим пылающим огнедышащим восковым войском к центральной внутренней ее стенке.

Здесь находилась едва ли не главная святыня Москвы – Мадонна Иверская или Грузинская, ибо по-старорусски Грузия именовалась Иверией. Спасенная от турецко-персидских нашествий на Афон, увезенная когда-то из Грузии, эта высокочтимая икона была подарена Москве, Руси, взявшей Иверию (Грузию) под свое покровительство.

Эдмон перед осмотром древней русской столицы во французском консульстве основательно вооружился разными сведениями о ней и сейчас мог щегольнуть ими перед Гайде.

Глава II
НЕЗАСЛУЖЕННАЯ ПОЩЕЧИНА

Московские рестораны назывались трактирами. Ближайшим к Кремлю трактиром был знаменитый «Егор», расположенный в нескольких шагах от Иверских ворот.

К этому трактиру примыкал не менее известный «Охотный ряд». Это средоточие гастрономической московской торговли, где можно было приобрести все: от саженного осетра до целого лебедя тоже почти с саженным размахом крыльев, и от десятипудового дикого кабана до тридцатипудовой лосиной туши. Здесь также можно было найти и медвежатину, и индюшатину, и рябчиков, и тетеревов, и молочных поросят, и спинки дикой степной козы-сайгака, и любую икру – от зеленой, зернистой до угольно-черной паюсной!

Все эти огромные ресурсы для ублажения самых требовательных, избалованных или прожорливо-бездонных желудков были в любое время в распоряжении прославленного «Егора» – первейшего по размаху трактира Москвы, куда не гнушались заглядывать даже и коронованные особы. И этот пресловутый храм Чревоугодия, как и все в Москве, был своеобразен. Официанты в нем назывались «шестерка» или «беловый» – по необычному одеянию сплошь белого цвета: длинная до колен рубаха с плетеной подпояской, белые широкие штаны, на бегу раздувавшиеся, как паруса; белая громадная салфетка под мышкой. Не хватало лишь разве белого парика для совершенно законченной безупречно стильной полноты картины, но волосы у «шестерок» были, как правило, светло-русые, и ощущение общей белизны нарушалось.

Для развлечения гостей трактир «Егор» был наполнен десятками птичьих клеток с соловьями, канарейками, дроздами и даже попугаями. Все это пестрело, свистело на разные голоса, но было не в силах заглушить жизнерадостный галдеж, пьяную или хвастливую болтовню многочисленных посетителей.

Трактир даже высокого класса считался законным местом всяческого шума, пения не только птичьего, но и человеческого, пускай некоторые голоса поющих порой больше походили на козлиные или бычьи. Для особо почетных гостей хозяин, он же и главный метродотель, заводил редкую в то время музыкальную машину – немецкое подобие самоиграющей шарманки с пружинным заводом.

В это многопосещаемое заведение и повел Эдмон Дантес свою откровенно проголодавшуюся спутницу.

– Уж изучать Москву, так изучать! – шутливо произнес он, вводя Гайде в звенящий птичьими и человеческими голосами обширный трактир, который занимал целых два этажа здания, соединенных широкой гостеприимной лестницей. Его нижний этаж был чуть попроще, подешевле. Верхний же – украшали не только птичьи клетки, картины в тяжелых золоченых рамах, разные виды пальм, но и имелось несколько аквариумов огромных размеров, где плавали стерляди, предназначенные для приготовления ухи по выбору заказчика.

Изысканный вид Дантеса и его спутницы заставил солидного, бородатого, одетого в ливрею швейцара, указать им путь на верхний этаж.

– Пожалуйте, – сказал он уважительно и добавил, удивив гостей, – Сильвупле…

Эдмон уплатил за это приятное удивление серебряный рубль, в свою очередь изрядно удивив швейцара, не очень привычного даже здесь к таким щедрым чаевым: за одно лишь слово, за один лишь жест.

Поднимаясь с Гайде по лестнице, бережно поддерживая ее под руку, Дантес повторил:

– Как можно подумать о какой-то мести такому приветливому, доброжелательному народу! Хотя бы даже и за бедного Наполеона! Россия с ее народом сыграла роль руки и меча: Судьбы в отношении нашего великого соотечественника… Предадим забвению все подобные счеты! Судьбу не судят и Судьбе не мстят!

Войдя в просторный и светлый зал второго этажа, предназначенного для избранных, наша чета остановилась, выбирая место. Гостей в этот час было уже довольно много. Дантесу хотелось занять отдельный столик на двоих, но почти все такие столики были уже заняты. Оставалось повернуться, чтобы идти поискать место в другом зале. И вдруг они услышали громкий, полный радостного изумления окрик:

– Дантес, дружище!

Из-за четырехместного столика быстро поднялся человек одних лет с Эдмоном и устремился к чете новоприбывших.

– Дантес, ты ли это? Сколько лет мы не виделись?!

Несколько лиц повернулись в их сторону. Но Эдмон не сразу узнал подбегавшего к нему человека. Ростом он был чуть поменьше графа, но плотный, широкоплечий, в одежде французского шкипера дальнего плавания. Этот человек был товарищем детства, земляком и другом Дантеса – Жюль Карпантье, с которым Эдмон не виделся почти четверть века.

– Жюль, дружище! – вскричал граф, узнав его, и они крепко обнялись.

Дантес представил его Гайде. Они направились все вместе к столику, за которым сидел до их прихода земляк из Марселя.

Начался шумный, сбивчивый, сумбурный разговор, в котором половина вопросов, как правило, остается без ответа, натыкаясь на встречные. Разговор перекинулся на Россию. Карпантье, как выяснилось, не впервые находился в Москве. Он транспортировал важные, особенной ценности грузы и, привозя их по морю в Россию, не ограничивался этим. Отвечая головой за их доставку, а также за сохранность, он подчас должен был их сопровождать даже до Петербурга. Каждое такое дополнительное путешествие давало ему доход почтенных размеров, и он похвалялся, что скопил дома, в Бордо, уже довольно кругленький капиталец. Карпантье сообщил друзьям, что женившись, он уже давно переселился в Бордо.

– Еще два-три таких рейса, – весело закончил он, – и я смогу стать арматором, или по крайней мере, владельцем хорошего корабля… брига или баркентины.

– Парусники уже начинают, кажется, уступать место пароходам? – полувопросительно сказал Дантес. – Не лучше ли тебе и обзавестись не каким-то бригом, а приличного тоннажа пароходом, мой Жюль?

Карпантье всплеснул руками.

– Ты смеешься, мой милый Дантес! – вскричал он. – Да разве это мне по карману? Хорошенькое дело – пароход! За всю жизнь не скопишь денег на такую новинку!

– Думаю, что я был бы способен помочь тебе в этой безделице… – сказал Дантес. – Для старого приятеля и земляка не жаль расходов!

Карпантье недоверчиво вгляделся в лицо Эдмона.

– Ты, конечно, шутишь… – пробормотал он, улыбаясь.

– Да, нет, – отозвался Дантес. – Хватило бы тебе на это сотни тысяч франков?

– Не помнил за тобой такого грешка – издеваться! – вздохнул Жюль.

– Да, я ничуть не издеваюсь, – возразил Дантес. – Говори, сколько у тебя не хватает денег для приобретения приличного морского парохода-каботажника?

– Хватило бы полсотни тысяч франков! – пробормотал Карпантье.

– Завтра ты будешь иметь эту сумму, мой Жюль, не унывай.

– Шутник, ты, однако! – озарился широкой улыбкой земляк графа. – Право, Дантес, не знал я за тобой такой способности!

Занимаясь своим оживленным разговором, друзья из Франции не обращали никакого внимания на группу молодых людей, сидевших за несколько столиков от них. Эту группу составляли неплохо одетые москвичи явно не купеческого облика. Не были похожи они и на чиновников. По всем внешним признакам – это были студенты. Центром их маленькой компании был высокий, широкоплечий, напоминавший молодого медведя, барчук, чьи отрывистые, резкие фразы невнятно доносились до столика Дантеса и Карпантье.

Время от времени вся эта компания поглядывала в сторону иностранцев, вроде как бы вслушиваясь в их разговор. Но поскольку Эдмон и Жюль говорили бегло, быстро, наверняка было нелегко разобрать речь французских гостей.

Один раз явственно донеслось произнесенное медведеобразным студентом имя «Дантес» с полувопросительной интонацией. И после этого все четыре студента переглянулись, почему-то пожимая плечами и хмурясь.

Но Эдмон и его друзья совсем не присматривались и не прислушивались, что делалось за соседними столами.

Жюль продолжал недоверчиво острить:

– Что ты, разве, получил солидное наследство? Или удачно, даже сверхудачно женился? – он смешливо глянул при этом на Гайде. – Но покупать для приятеля пароход, при том морской – о! Нет, друг Дантес, ты явно морочишь меня! Не хватает, чтобы ты предложил мне в подарок санкт-петербургского Медного всадника или московскую царь-пушку!

Услышав донесшееся до них слово «пушка» соседи-студенты еще более насторожились, стали еще чаще поглядывать в сторону Дантеса и Карпантье.

А Эдмон в ответ на остроту приятеля засмеялся и махнул рукой:

– Но «цари» и «пушки», мой друг, не в моей власти, что же касается обещанного морского парохода – считай его своей собственностью. Я не люблю бросать слова на ветер, а моя радость по поводу нашей с тобой встречи слишком велика, чтобы я задумался над такой мелочью, как паровое каботажное судно. Возможно, я еще почесал бы за ухом, прежде чем предложить тебе монитор или трансокеанский пакетбот… Но все остальное – пустяки, – он опять пренебрежительно махнул рукой.

То ли радость по поводу неожиданной встречи за тридевять земель от родины, то ли опасения задеть какие-то нежелательные струнки, больные места удерживали Жюля Карпантье от настойчивых расспросов.

Эдмон и сам не давал ему это делать, сам засыпал давнего друга вопросами.

– Раз ты часто бываешь в России, ты должен знать и русский язык, Жюль!

– Немножко – да, знаю, – признался Карпантье.

– Так скажи, что означает надпись на вывеске этого ресторана – «Егор»?

Жюль усмехнулся, хоть ему сейчас и было не до улыбок.

– Это примерно то же, что и в Париже «Жорж». Егор по-русски, Жорж – по-французски, понимаешь… Егоров трактир – ресторан «Жорж». Вполне прилично и благопристойно.

Мысли его вращались вокруг предложения, сделанного ему Эдмоном: «Шутка сказать – этот милый былой марселец, пусть хоть и товарищ детства, что-то уж очень размахнулся! Обещает в подарок пароход, морской каботажный пироскаф… Забавник, но что, если это все же всерьез?»

Лицо Жюля отражало бушевавшие в нем мысли и чувства в эти минуты.

Эдмон понял это и добавил, пояснив:

– Надо тебе сказать, Жюль, что мне изрядно повезло… Я понимаю твое недоверие, но что я сказал – вполне в моих силах и будет выполнено… Поверь, что я никогда не был пустым болтуном… А хвастуном и тем более…

Карпантье замахал руками:

– Дантес, милейший мой! Как ты мог даже подумать об этом? Разве я не знаю тебя с детства, Дантес?

Напоминавший медведя студент вдруг поднялся со своего места и неторопливо пошел к столику иностранцев. Массивная неуклюжесть замедляла его движения между столиками обедающих. Он даже задевал кое-кого локтями и бедрами, но не трудясь извиняться, прокладывал себе путь.

Остановясь возле Эдмона, он как-то странно помедлил, вглядываясь в иностранного гостя, словно стараясь узнать в нем кого-то. И наконец произнес на французском диалекте:

– Вы, сударь, именуетесь Дантес?

Хорошо настроенный Эдмон ответил вежливо с улыбкой:

– Да, сударь, я – Дантес!

– Жорж?

– Э? Да… – Эдмон машинально кивнул, вспомнив название трактира.

И тут произошло нечто непостижимое, ошеломляющее, чудовищное: медведеподобный, вблизи еще более крупный, громоздкий детина, нанес Эдмону страшный удар – сокрушительную пощечину. Это не была умеренно-сильная, корректная пощечина, какой французский жантильом или английский джентльмен вызывают своего противника на поединок. Это был удар грубый, чуть-чуть не смертельный, нанесенный хотя и ладонью, а не кулаком, но способный свернуть менее прочно посаженную голову, чем какой был одарен природой Дантес. От этого удара Эдмон свалился с сидения на пол, теряя сознание. Жюль, пытаясь его поддержать, тоже упал.

– Дантесу за Пушкина… – громко и резко добавил парень, как бы что-то поясняя. Чуть помедлив, не дожидаясь, когда поверженный поднимется, он зашагал к своей группе. Та, уже стоя, ждала его возвращения, и тотчас же все вместе они направились к выходу. Видимо, перспектива разговора с полицией их не устраивала… А Жюль и Гайде припали к Эдмону.

Эдмон не сразу и не без усилий с помощью Жюля, Гайде и одного из соседей по столикам, поднявшись и снова усевшись на свой стул, смертельно бледный, ничего не понимающий, растерянный, близкий даже к тому, чтобы зарыдать от незаслуженной обиды, тупо и мрачно молчал, уронив голову на грудь, а руки – на колени.

– Что же это такое… Что же это такое? – почти беззвучно бормотал он. – Что я сделал этому человеку? Чем заслужил я такое убийственное оскорбление?

Разумеется, он все это произносил по-французски, но человек, любезно помогавший ему подняться, понял эти полубессвязные фразы и сказал:

– Если вы ничего не имеете против, я, пожалуй, мог бы попытаться, месье, пролить некоторый свет на эту несомненную для вас загадку…

Его французский язык был безупречен, изысканно точен и без акцента. Собеседник явно принадлежал к высшему кругу москвичей.

Эдмон с усилием, полусмущенно, полудосадливо кивнул:

– Прошу вас, милостивый государь.

Стыд перед Гайде, перед Жюлем, перед самим собой давил его. Он с трудом боролся против напрашивавшегося взрыва гнева.

Любезный сосед прикоснулся к его плечу:

– Успокойтесь, месье… Сейчас я постараюсь объяснить вам причину свалившейся на вас горестной и оскорбительной неожиданности… Дело, мне кажется, в том, что не столь давно наш величайший русский поэт Александр Сергеевич Пушкин был убит французским Дантесом.

– О! – вырвалось одновременно из трех уст: Эдмона, Гайде и Жюля.

– Но ведь не мною же! – тотчас же горестно вскричал Эдмон. – Имя Дантес довольно редкое во Франции, не спорю, но причем тут я, месье москвич? Я только сейчас припоминаю, что мельком слышал или видел в газетах сообщение об этом печальном событии.

Гайде дополнила его слова:

– Месье москвич, ваша заботливая доброта располагает к искренности. Помню и я, как мой дорогой муж, – она указала на Эдмона, – прочтя заметку об этом происшествии в далекой тогда для нас России, со вздохом сказал, но вместе с тем и с улыбкой, месье, он, мой Эдмон Дантес, любит пошутить: «Теперь в Россию можно будет ехать только инкогнито!» И вот, увы, он начисто забыл об этом. Это ли не доказательство чистой совести?

– И чистых рук! – одобрительно подтвердил москвич, кивая. – Не знаю, нужны ли вам дальнейшие пояснения, но хочется чуть-чуть оправдать в ваших глазах этого моего молодого соотечественника, который своей выходкой оскорбил не только ни в чем неповинного гостя, но и нашу славную Москву, и больше того – всю Россию! Ужасна, подобная выходка! Но все же кое-что может ее оправдать – патриотизм, господа, патриотизм! Напоминаю, человек, носящий имя Дантес, лишил жизни величайшего поэта России, красу и гордость русского народа – Пушкина! О, Александр Сергеевич Пушкин, был кумиром нашей страны, и молодежи в особенности… Простое созвучие «Дантес», господа, может сейчас вызвать приступ бешенства у нашего русского человека, и тем более у горячего молодого студента, да еще, может быть, хватившего чуть-чуть… А этот богатырь, что нанес вам удар, месье Дантес, наверняка из студентов. По-моему, я его мельком где-то уже видел… Его счастье, что не оказалось поблизости полицейского. Этот поступок не сошел бы ему с рук… Можно и сейчас начать розыск, и наказание рукоприкладцу будет… Строгая кара!

Эдмон молчал… Наказание… Кара? Но тому ли, кто ее по-настоящему заслуживает? Тому ли кто был подлинным виновником этого поистине страшного происшествия? Что в самом деле совершил этот похожий на медведя студент, явно простодушный, но пламенный поклонник своего великого соотечественника, поэта Пушкина? Случайно услышанное имя «Дантес» вызвало у него приступ ярости, желание хоть так отплатить за гибель великого певца! А разве сам он, Эдмон, не отдал чувству мести лучшие свои годы? Разве не была месть для него главным двигателем и маяком на протяжении многих лет? Разве не приравнивал он месть, реванш к высоким законам и правам человека? Эдмон покачал головой:

– Он не ведал, что делал, этот юнец! Он считал это своей данью справедливости… Как же его карать за это? Как его даже за это порицать?