Текст книги "Ночь во Флоренции"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

VIII
КЕЛЬЯ ФРА ЛЕОНАРДО

Между двумя красивейшими улицами Флоренции, виа Ларга и виа дель Кокомеро, стоит монастырь Сан Марко, где нашел себе убежище Филиппо Строцци. И поныне еще это место паломничества путешественников, привлекающее их напоминанием о прошлом искусства и веры: картинами, точнее, фресками Беато Анджелико и мученичеством Савонаролы.

Здесь, в келье одного из учеников этого человека, память о котором окружена во Флоренции столь глубоким благоговением, что там описывают его последние мгновения и пересказывают его последние слова так, будто это было вчера (а место его казни ежегодно устилают цветочным покровом), – здесь, в одной из келий, повторяем, был спрятан Филиппо Строцци.

Немного оправясь к утру от треволнений бессонной ночи, он послал хозяина кельи к Луизе. Поведав ей об отцовских упреках и выслушав исповедь девушки, фра Леонардо вернулся и, протягивая руки к Филиппо Строцци, заявил:

– Можете, как и прежде, благословить, любить, обнять свое дитя и простить Лоренцино.

– Но, говорю вам, она его любит! – в ответ воскликнул старик. – Говорю, я своими глазами видел, как он выходит от нее во втором часу ночи! Говорю вам, это – негодяй!

– Да, она его любит, – подтвердил монах, – и их любовь чиста, как у брата с сестрой.

– Любовь такого, как Лоренцино, – чистая, братская любовь?! И это говорите мне вы, отец, вы, привыкший читать в глубинах людских сердец! Вы вступаетесь за этого мерзавца!

Монах призадумался и, положа руку на плечо Филиппо Строцци, начал так:

– Да, сын мой, да, ты сам это сказал, немного найдется душ, куда бы я не проник умом, немного найдется этих темных пучин, кипящих человеческими страстями, дна которых бы я не измерил. И вот что я тебе скажу, Строцци: Лоренцино – один из тех, чьи помыслы мне всегда остаются неведомы. А ведь я не спускал с него глаз больше, чем с кого бы то ни было, ибо, кому, как не тебе, это знать, на нем долгое время зиждились надежды республиканцев. И что же? Чем глубже становилось мое знание человеческой природы, тем все хуже я различал что-либо в бездне его сердца. После своего возвращения из Рима – тому уж год – он стал непроницаемым для всех глаз, даже наших, так как ни разу за все это время не приступал к таинству покаяния. О! – ужаснулся монах. – Кому еще придется первым выслушать исповедь этого человека!..

– Да, – нахмурившись, промолвил Филиппо Строцци, – если только он не собирается умереть нераскаянным!

Фра Леонардо сокрушенно покачал головой.

– Не беда, не беда, – возразил он, – не все потеряно для него, заблудшего, коль скоро он любит. Любовь – всегда упование, и сердце, в коем не угас луч любви, не вполне отступилось от Господа.

– Неужели не довольно с меня несчастий, – вскричал Строцци, – и нужно было окончательно разбить мое уже и без того переполненное сомнением сердце, раз любовь этого человека остановилась на Луизе, а Луиза ответила ему взаимностью!

– Строцци, Строцци, – обратился к нему монах, – вместо того чтоб винить Небо, вам скорее подобало бы возблагодарить его за то, что бедняжка, будучи покинута всеми старшими и свято веря, что послушна отцовскому выбору, полюбив как женщина, вела ангельски беспорочную жизнь.

– О! Когда б я поверил этому!.. – прошептал Строцци.

– Я заверяю тебя в этом, – сказал, клятвенно простерши руку, фра Леонардо.

– Но тогда почему она не придет сказать мне об этом сама? – воскликнул бедный отец, чье сердце рвалось на части. – Мне кажется, услышь я это из ее уст, моим сомнениям пришел бы конец.

– Не сомневайтесь же более, потому что ваша дочь перед вами, – раздался голос Луизы. (Приведенная монахом, она ждала в соседней келье первого слова нежности из уст отца, чтоб броситься ему на грудь.)

Как только девушка вошла в одну дверь, монах, не желая оказаться помехой излияниям отца и дочери, вышел в другую.

Последовало мгновение, когда слова смешались с поцелуями и когда один Бог мог внимать бессвязным от волнения благодарностям, которые эти двое воссылали ему.

Но, тут же поискав глазами фра Леонардо, Строцци увидел, что тот закрывает за собой дверь.

– Вы покидаете нас, святой отец? – спросил он.

– Счастье преходяще, – был ответ монаха, – и, когда человек счастлив, хорошо, чтобы кто-нибудь молился за него неподалеку.

И дверь за фра Леонардо затворилась.

Куда более уязвимый для радости, нежели для ударов судьбы, Строцци упал на одну из деревянных скамеек, служивших аскетичному доминиканцу для сидения.

Луиза присела у его ног.

– Боже мой, отец, – заговорила первой девушка, – если вы и вправду во мне усомнились, как же вы должны были тогда страдать!

– О да! – воскликнул Строцци. – О да, я очень страдал: ты ведь никогда и представить себе не могла, Луиза, насколько велика моя любовь к тебе. Родительская любовь – тайна между нами и Господом. За все те три года, что я провел вдалеке от Флоренции, вести о тебе приходили мне лишь несколько раз. У меня только и осталась любовь к тебе и любовь к Флоренции, и – да простит меня Бог! – думаю, что из двух угнетаемых страдалиц – ее, моей матери, и тебя, моей дочери, – я все же больше люблю тебя.

– С вами были мои братья, батюшка, и я радовалась при мысли, что они служат вам утешением.

– Твои братья – сильные мужчины, созданные для борьбы, для невзгод и лишений. Когда у отца родится сын, он не забывает, что должен будет вручить его родине, дочь же принадлежит ему почти безраздельно. Дочь – это ангел домашнего очага христианина, та статуя чистой, девственной любви, что заняла место античных пенатов. Суди же, дитя мое, о моих муках, когда каждый Божий день я думал об опасностях, подстерегающих тебя в этом злосчастном городе, и понимал, что бессилен тебя защитить. Но ты, дочь моя, что делала ты все это время?

– Отец, я все его отдавала молитвам и любви, – отвечала Луиза. – Я молила Бога за вас и любила Лоренцо.

– Так ты его любишь? – спросил Строцци, тяжко вздыхая.

– Страшно подумать, но, потеряй я Лоренцо, не знаю, удастся ли самому Господу Богу заменить его в моем сердце, – ответила его дочь.

– Но о вашей любви не знает никто, не правда ли? – нерешительно осведомился Строцци.

– Никто, отец.

– И где же ты видишься с ним? Как вы встречаетесь?

– До того момента как он сказал мне, что надобно уйти от тетушки, я встречалась с ним под ее кровом, но с тех пор мы видимся в домике на площади Санта-Кроче; он приходит туда то под одним обличьем, то под другим, но неизменно закрыв лицо маской. Каждый раз мы уславливаемся о новом сигнале для следующей встречи. Наверное, в его жизни существует какая-то великая тайна, но мне он ее не открывает. Он бывает то оживленным и торжествующим, то мрачным и удрученным; подчас он весел как ребенок, а порой плачет как женщина.

– А ты?

– Я? Я весела или грустна, смотря потому, грустен или весел он.

– А заводит ли он еще речь о вашей давно решенной свадьбе?

– О да! Очень часто, отец. При этом он загорается, начинает говорить о будущем, о могуществе, о короне, и я понимаю его тогда не больше, чем когда он отмалчивается: он такой скрытный, отец.

– Ах, дочь моя… дочь моя!

– Полно, отец, вовсе не Лоренцо вам надо бояться.

– Да, верно. Ты напомнила мне, что тебе грозит еще и другая опасность… Значит, ты нравишься этому негодяю-герцогу?

– Пока никто не заговаривал со мной об этом, но неоднократно – вот и сегодня утром опять – за мной следом увязывались какие-то личности в масках и с дрожью в сердце я чувствовала, что попала в беду.

– Он в неведении о том, где ты живешь?

– Ему это стало известно несколько часов назад.

– Милосердный Боже!

– Сначала я и сама страшно перепугалась, но потом Лоренцо сказал, что мне нечего бояться, и я успокоилась.

– Лоренцо! Так ты его видела?

– Утром, отец.

– А он сказал тебе, что мы с ним столкнулись вчера вечером?

– Сказал.

– Он сказал, что я предложил ему тебя в жены?

– Да, отец.

– И он сказал тебе, что ответил мне отказом?

– Он сказал мне все.

– Что же ты подумала?

– Я пожалела его, отец.

– Ты пожалела его?

– Да, поскольку догадываюсь, что он должен был пережить.

– Где же ты с ним встретилась?

– В его доме.

– Ты была у него на виа Ларга, в этом гнезде бесчестья и позора?

– Я подумала, что надо мной нависла опасность.

– И ты сама заговорила с ним обо мне?

– Нет, первым упомянул о вас он.

– Ему неизвестно, где я, правда?

– Простите меня, отец, но он знает.

– Кто же ему это сказал?

– Я.

– Несчастная, ты погубила меня и себя вместе со мной! – воскликнул Строцци.

– О отец, как можете вы даже помыслить?..

– Нет, как ты могла быть до такой степени слепой и легковерной? В этот час, Луиза, все уже известно герцогу Алессандро. В этот час я, ты сама, мои друзья – все мы у него в руках, и погубила нас твоя безрассудная любовь, твоя опрометчивая доверчивость! О несчастная, что же ты наделала! Да простит тебя Господь, как я прощаю…

И поднявшийся было на ноги Строцци опять бессильно упал на скамью, заломив руки.

В тот же миг монастырские ворота загудели под обрушившимися на них чьими-то сильными ударами.

– Ну вот и дождались, – сказал Строцци, указывая туда, откуда донесся шум.

– Что это? – едва дыша, спросила Луиза.

– Слышишь? А теперь, взгляни-ка и не верь глазам своим!

И подхватив дочь под руку, он увлек ее к оконцу кельи, из которого девушка разглядела за приоткрытыми воротами сверкающие на солнце кирасы.

– Сбиры!.. Солдаты!.. Герцог! – вскрикнула Луиза. – Отец, отец, убейте меня! Но, нет, этого не может быть! О! Вас выдали!

– Да, выдали, и, что всего ужасней, выдала моя родная дочь!

– О! Погодите, погодите, батюшка, прежде чем так нас клеймить.

Ожидание длилось недолго. На пороге кельи возник фра Леонардо.

– Готовы вы, брат, принять мученичество? – обратился он к Филиппо Строцци.

– Да, – холодно ответил старик.

– Это хорошо, – продолжал монах, – ибо идут ваши мучители.

По коридорам монастыря уже разносился голос герцога Алессандро, командовавшего:

– Останьтесь у этой двери и никого не впускайте. Вы двое – за мной!

И он сам появился в дверях в сопровождении Джакопо и Венгерца – двух сбиров, неизменных участников его тайных похождений.

– Ха-ха! – рассмеялся он. – Выходит, мне не солгали и волк угодил в капкан.

– Кто ты таков и что тебе здесь надобно? – воскликнул фра Леонардо, заступая герцогу дорогу и загораживая собой Строцци.

– Кто таков? – издевательски переспросил герцог. – Как видишь, преподобный отец, я благочестивый странник, обходящий дома Божьи, дабы воздать достойным либо покарать тех, кои в гордыне своей сочли себя выше воздаяний и кар. Что мне надобно?..

И он резко оттолкнул монаха.

– Надобно, чтоб ты посторонился: я хочу говорить с этим вот человеком.

Но фра Леонардо вновь своим телом заслонил Строцци, чтобы первым принять на себя герцогский гнев.

– Этот человек – Божий гость, – возразил он, – этот человек неприкосновенен, и до него доберутся только переступив через мой труп.

– Ну что ж, переступим, – взор герцога сверкнул молнией при этой угрозе. – Уж не возомнил ли ты, что тот, кто шагнул как на ступеньку, ведущую к трону, на труп целого города, остановится из страха наступить на тело какого-то жалкого монаха?

– Так что́, надо?.. – с готовностью выступил вперед Венгерец, поднеся руку к кинжалу.

– Нет, не надо, успеется еще – вечно ты спешишь!.. Ну, – повторил Алессандро, обращаясь к фра Леонардо, – дай дорогу твоему герцогу!

– Моему герцогу? – воскликнул доминиканец. – Не знаю такого. Мне известно, кто такой гонфалоньер, известно, кто такой приор, я готов повиноваться бальи; но я не признаю никакого герцога и не знаю никакого герцогства.

– Тогда, – сказал герцог Алессандро, скрипнув зубами от бешенства, – дай дорогу твоему господину!

– Мой господин – Бог! – с прежней решимостью ответил фра Леонардо. – У меня нет другого господина, кроме того, что на небесах, и меж тем, как голос внизу говорит мне: «Уйди!» – я слышу другой, свыше, и он велит мне: «Останься».

– И останешься! – многозначительно проговорил Венгерец.

Но герцог с силой топнул ногой и бросил на сбира взгляд, заставивший того отступить.

– Кому сказано ждать! – прикрикнул он. – Когда мне случается проявлять терпение, изволь потерпеть и ты. Не видишь разве, я не хочу пугать девушку. Что ж, монах, – продолжал он, – раз ты не признаешь ни герцога, ни господина, уступи дорогу силе!

И, повинуясь знаку герцога, Венгерец и Джакопо оттащили монаха, и открывшийся взглядам всех, Строцци оказался лицом к лицу с Алессандро.

– Герцог Алессандро, – заговорил старик и, бросая оскорбление герцогу, инстинктивно прижал к себе свое дитя, – я полагал, что тебе хватает твоего канцлера, твоего барджелло, и твоих стражников, чтоб не играть самому роль сбира. Вижу, что ошибался.

Герцог расхохотался.

– А ты не учитываешь этого наслаждения – открыто сойтись с врагом? Или ты принимаешь меня за одного из тех, кто пробирается ночью в город, отсиживается днем по норам и терпеливо, по-предательски выжидает момента, чтобы, выбросив руку в темноте, исподтишка ударить в спину? Нет, я наступаю при солнечном свете и средь белого дня явился сказать тебе: «Строцци, мы разыграли с тобой роковую партию, где ставкой была наша жизнь; ты проиграл ее, Строцци, – плати!»

– Да, – ответил Строцци, – но не могу при этом не восхититься осмотрительностью игрока, приходящего требовать долг со столь сильным подкреплением!

– Уж не решил ли ты, случайно, что я чего-то боюсь? Думаешь, один я не стал бы разыскивать тебя повсюду, где только надеялся встретить? О! Ты впадаешь в довольно странное заблуждение и принимаешь меня за кого-то другого.

Обернувшись к двум сбирам, он приказал:

– Джакопо, Венгерец, выйдите, закройте за собой дверь и, что бы вы ни услышали, не смейте входить, пока я не позову вас.

Сбиры хотели было воспротивиться, но Алессандро топнул ногой; отпустив фра Леонардо, преклонившего колени на молитвенную скамеечку, оба вышли и затворили дверь.

– Ну вот я и один перед тобою, Строцци, – с беспредельным высокомерием заявил герцог, – один против вас двоих. Ах, да! Понимаю: я вооружен, тогда как вы безоружны. Обождите-ка. Смотри, Строцци, я бросаю шпагу.

И действительно, герцог вытащил шпагу и бросил ее себе за спину.

– На, Строцци, возьми этот кинжал. И он протянул свой кинжал Строцци.

– Воспрянь, древний римлянин… Разве не было в античные времена Виргиния, убившего дочь, и Брута, убившего царя? Выбирай же одно из двух. Нанеси удар, обессмерть свое имя, как они!.. Ну, бей! Да бей же! Чем ты рискуешь? Даже не головой: тебе и самому ясно, что она уже на плахе. А ты, монах, что удерживает тебя? Подбери шпагу и нанеси мне удар, зайдя со спины, если при взгляде мне в лицо у тебя дрогнет рука.

– Господь наш запрещает священнослужителям проливать кровь, герцог Алессандро, – со спокойной твердостью возразил на эти слова фра Леонардо, – а то я не передоверил бы другим рукам дело освобождения отчизны и уже давно ты был бы мертв, а Флоренция – свободна.

– Ну как, Строцци, думаешь, мне страшно? – спросил герцог Алессандро.

Последовала пауза, и ею воспользовалась Луиза.

– Нет, монсиньор, нет, – заговорила она трепетным голосом, – всем известно, что вы храбрец. Но будьте столь же добры, сколь вы отважны.

– Молчи, дитя! – вмешался Строцци. – По-моему, ты просишь его!

– Отец, – попыталась уговорить отца Луиза, пока Алессандро вкладывал шпагу обратно в ножны, а кинжал в чехол у пояса, – отец, не мешайте, Господь придаст силу моим словам. Монсиньор!.. – продолжала она с поклоном.

Но, оторвавшись от распятия, к ней бросился фра Леонардо с криком:

– Подымись, дитя! Никаких соглашений между невинностью и злодейством, никаких договоров у ангела с демоном! Встань!

– Ты не прав, монах, – сказал герцог с тем свирепым смешком, которого обычно страшились куда более его гнева, – она была так хороша при этом, что я чуть было не позабыл, как меня тут оскорбляли, чтобы помнить только, как я влюблен.

– Дитя! Дитя мое! – вырвался вопль у Строцци, и, схватив дочь, он судорожно обнял ее.

– Святой Боже! – поддержал его фра Леонардо, скорбно воздевая руки к небу. – Если, узря подобные дела, ты не ниспошлешь громы небесные, скажу, что в милосердии своем ты велик куда более, нежели в правосудии.

– Джакопо! Венгерец! – крикнул герцог, помедлив с минуту, словно давая Всевышнему время поразить его.

Вбежали оба сбира.

– К вашим услугам, ваше высочество, – произнес Венгерец.

– Передайте этих двоих в руки стражи, – распорядился герцог, указывая на фра Леонардо и Филиппо Строцци. – Пусть их отведут в Барджелло.

– Монсиньор! Монсиньор! – взмолилась Луиза. – Небом вас заклинаю, не разлучайте отца с дочерью, не вырывайте пастыря у Господа.

– Молчи и останься, – велел ей Строцци. – Ни слова больше, ни единого шага за нами, не то я прокляну тебя!

– О! – прошептала сломленная горем Луиза, падая на колени.

– Прощай, дитя мое, – сказал Строцци, – отныне печься о тебе будет некому, кроме Бога; но никогда не забывай, что в смерти моей повинен Лоренцо.

– Отец, отец! – воскликнула девушка, протягивая руки вслед старику.

Но тот, глухой к ее моленьям, бросил ей последнее прости, в котором гнева было чуть ли не больше, чем нежности, и вышел.

– О монсиньор! Монсиньор!.. – не поднимаясь с колен, воззвала Луиза к герцогу. – Неужели я бессильна хоть как-то помочь отцу?

Герцог, который был уже подле двери, вернулся к ней.

– Отнюдь, малютка, – молвил он, – только ты одна и можешь его еще спасти.

– Что же я должна для этого сделать, монсиньор? – спросила она.

– Лоренцо тебе это скажет, – пообещал герцог.

И он вышел.

IX
БАРДЖЕЛЛО

Барджелло – возведенное Арнольфо ди Лапо огромное здание, служившее и уголовным судом и тюрьмой, где на одной из стен недавно обнаружен портрет Данте кисти Джотто, – со своей исполинской лестницей и стерегущим ее львом относится к тем архитектурным памятникам Флоренции, что наиболее ярко и величаво доносят до наших дней отголоски бурных, воинственных эпох, событиям которых были немыми свидетелями их камни.

Именно сюда, в Барджелло, были отведены не только Филиппо Строцци и фра Леонардо, но еще и Сельваджо Альдобрандини, хотя он был ранен, Бернардо Корсини, давший ему приют, и другие патриоты – те, кого герцог счел уместным к ним присоединить в качестве членов тайно затевавшегося против его особы заговора, те, кто участвовал в нем, по словам герцога, если не делом, то сердцем.

Их всех вместе заключили в одну большую камеру с решетчатыми окнами; стены ее были сплошь покрыты вязью надписей, нацарапанных на камнях их предшественниками – многими мучениками за общее с героями нашего рассказа дело.

В момент, когда мы вводим читателя в круг этих благородных жертв тирании великого герцога Флорентийского, фра Леонардо стоял, прислонясь к одной из опорных колонн свода, Строцци сидел, а подле него лежал на каменной скамье со скатанным плащом под головой Сельваджо Альдобрандини; остальные теснились около Бернардо Корсини, залезшего на табуретку и старательно выводящего ржавым гвоздем на полуобтесанном камне стены свое имя.

– Чем это ты там занят, Бернардо? – спросил его монах.

– Как видишь, святой отец, – ответил Бернардо, – пишу свое недостойное имя рядом с именами мучеников, предшествовавших мне на этом свете и теперь ждущих меня на небесах.

И он передал гвоздь Витторио деи Пацци.

– Я – следующий, – сказал Витторио. – Клянусь Иисусом Христом, последним Царем нашим, признанным всенародно! Когда-нибудь эти стены станут «Золотой книгой» Флоренции. Смотрите, вот имя старого Джакопо ди Пацци, моего прадеда, а вот имя Джироламо Савонаролы, вот – Никколо Кардуччи, Данте Кастильоне… Хвала Господу! У свободы отборная гвардия из благороднейших душ, вознесшихся в небеса!

– Напиши и мое имя, Пацци, – крикнул ему Сельваджо, – напиши его между своим и именем Строцци! Пусть узнают грядущие поколения, с кем я был, а если камень слишком тверд, возьми мою кровь и выведи ею, вместо того чтоб выцарапывать по букве… Моя рана еще не затянулась, и в чернилах отказа не будет. Пиши, пиши: «Сельваджо Альдобрандини, отдавший жизнь за свободу!»

– Теперь ты, Строцци, – сказал Витторио, нацарапав имя Сельваджо Альдобрандини под своим.

И он протянул ему ржавый гвоздь, сделавшийся в руках прославленных узников резцом Истории.

Филиппо Строцци взял гвоздь и там, куда доставала рука, написал одну итальянскую сентенцию, которую мы пытаемся перевести следующим двустишием:

 
Храни меня от тех, кого не стерегусь,
А от врагов моих я сам уберегусь.
 

Витторио рассмеялся:

– Совет хорош, – заметил он, – но, поданный стенами темницы, грешит некоторой запоздалостью.

Другие поочередно подходили расписаться на стене.

В этот самый миг фамильо государственной инквизиции вошел в камеру.

– Филиппо Строцци вернулся с допроса? – громко вопросил он.

– Да, кто его спрашивает? – отозвался Строцци.

– Какая-то девушка, имеющая разрешение на получасовое свидание с ним, – ответил фамильо.

– Девушка? – удивленно переспросил Строцци. – Если только это не Луиза…

– Да, она, отец! – крикнула с порога дочь Строцци.

– Тогда иди сюда, дитя, иди сюда! – открывая ей объятия, произнес Филиппо. – Я тебя простил; надеюсь, простят остальные.

И вновь почувствовав всю свою отцовскую нежность, он в отчаянном приступе страха прижал ее к груди, воскликнув:

– О! Дитя мое, ты вгоняешь меня в дрожь… От кого ты получила разрешение увидеться со мной?

– От самого герцога, – ответила Луиза.

– Как же ты его добилась?

– Просто испросив.

– Но где?

– Во дворце.

– В герцогском дворце? – воскликнул Строцци. – Ты была у этого негодяя?.. Дочь Строцци в доме незаконного сына Медичи!.. О! Уж лучше бы мне вовсе не довелось встретиться с тобой, чем увидеться при таком условии… Прочь, прочь от меня!

С этими словами он оттолкнул дочь.

– Строцци, не будь бесчеловечен… – укорил его фра Леонардо, поддерживая девушку.

Но старик вскочил с места и, меж тем как невинное дитя его взирало на отца, преисполняясь страхом и изумлением, застонал, вцепившись себе в волосы:

– Она была у него!.. Она ступила в это логово распутства, в этот вертеп похоти!.. Сколькими же годами невинности оплатила ты разрешение свидеться со мной? Ответь, Луиза, ответь!..

– Отец, – с кроткой нежностью ответила девушка, – видит Бог, я ничем не заслужила таких слов. И потом, я была там не одна: Лоренцо находился подле герцога и не оставлял нас.

– Так, значит, никаких постыдных уступок, Луиза?

– Ни единой, отец, ни единой, клянусь честью нашей семьи! Я бросилась к ногам герцога, попросила свидания с вами. Они с Лоренцо обменялись несколькими тихими фразами, потом герцог подписал бумагу, передал ее мне, и я вышла, испытывая неловкость под его упорным взглядом, но больше мне не за что краснеть.

– Как бы то ни было, Луиза, – покачал головой Строцци, – эта его милость оказана неспроста и таит в себе нечто ужасное. Но будь что будет: раз тебе дарованы полчаса, воспользуемся ими. Наверное, эти минуты последние, что мы проводим вместе.

– Отец!.. – слабо вскрикнула девушка.

– Господь наш укрепил тебя, дочь моя, – продолжал старик, – и с тобой можно говорить не как с ребенком, но как со взрослой женщиной.

– О Боже, вы пугаете меня, отец… – прошептала девушка.

– Ты знаешь, какой человек требует моей головы… Знаешь и каким судом меня судят…

– Так вы приговорены, отец?

– Нет… пока еще нет… но могу быть… и обязательно буду… Отвечай же мне так, словно суд уже позади. Подумай, ведь то, о чем я тебя попрошу, касается умиротворенности моих последних часов… Подумай о том, что осужденному остается не только умереть, ему должно принять смерть по-христиански, то есть не богохульствуя и не проклиная…

«Благодарю тебя, Господи, что привел сюда этого ангела, дабы вернуть этому человеку веру, которую он почти утратил», – тихо прошептал фра Леонардо.

– Что же должна я сделать, отец, чтоб вернуть вам умиротворенность? Скажите – с этой минуты я подчиняюсь любому вашему приказу.

– Луиза… – торжественно обратился к ней Строцци. – Поклянись мне, что, когда ты увидишь возведенный для меня эшафот, когда услышишь, что я иду на казнь, ты не сделаешь и шага к этому человеку, чтоб меня спасти, пусть даже он тебе пообещает сохранить мою жизнь!.. Клянись мне, что никакого соглашения не будет между твоей невинностью и его низостью!.. Ибо душой твоей матери, моей любовью, безграничной, как Божья любовь, клянусь тебе, Луиза, что этим ты меня не спасешь… Ввергнутый в пучину отчаяния, я не стану жить… И, потеряв меня на земле, бедное дитя, ты и на небесах не встретишься со мной!..

Луиза соскользнула на пол и на коленях, чтобы придать обещанию больше торжественности, произнесла, вложив в отцовские руки свои:

– Отец, отец, я клятвенно обещаю вам это, и, если я нарушу данную клятву, да покарает меня Господь!

– Это еще не все, – продолжал Строцци, кладя обе ладони на голову дочери и глядя на нее с безмерной нежностью. – Опасность, преследующая тебя до моего последнего издыхания, может меня пережить… Вполне возможно, что герцог, прибегнув к насилию, постарается получить то, чего не смог добиться устрашением.

– Отец!.. – перебила его Луиза.

– Он способен на что угодно! Он осмелится на все! – резко сказал старик. – Это негодяй без чести и без совести!

– Господи Боже мой! – прошептала девушка, пряча в ладонях зардевшееся лицо.

– Луиза, – настойчиво продолжал Строцци, – ты, верно, и сама согласна скорее умереть чистой и юной, чем влачить жизнь в стыде и позоре?

– Да! Да!.. Сто раз да!.. Тысячу раз да!.. Бог мне свидетель!

– Тогда… – невольно дрогнувшим голосом произнес Строцци. – Если когда-нибудь ты попадешь этому человеку в руки… если тебе не останется никакого иного средства вырваться от него… если само милосердие Божье оставит тебя своей надеждой…

– Договаривайте же… говорите, говорите, отец.

– У меня осталось одно сокровище, что я уберег от чужих глаз: последний утешитель, верный друг, что должен был сократить мне мучения и избавить от эшафота… вот этот яд…

– Дайте его мне, батюшка! – воскликнула Луиза, поняв, к чему клонит отец.

– Хорошо, хорошо, Луиза! – сказал Строцци. – Спасибо тебе. В этом флаконе – свобода и честь; возьми, Луиза, я отдаю его тебе… Помни всегда, что ты – дочь Строцци!

– Все будет выполнено согласно вашему желанию, отец, клянусь вам!

И, вытянув перед собой руку, она подкрепила жестом слова торжественной клятвы.

– Спасибо! – повторил Филиппо. – Теперь мне спокойно. А ты, Господи, слышавший эту клятву, упаси от ее исполнения!

В этот момент дверь камеры распахнулась и снова вошел фамильо, тот самый, что привел Луизу, только на этот раз с ним был мужчина в маске.

Переступив порог, неизвестный остался стоять в дверях.

– Оговоренные разрешением полчаса истекли, – обратился фамильо к девушке, – вам надлежит следовать за мной.

– О! Так скоро! – откликнулась девушка.

– Иди, дочь моя, и да будет с тобой мое благословение, – сказал Строцци.

– Еще хоть минутку, хоть секундочку! – упрашивала она, молитвенно соединив ладони.

– Нет, иди, иди! Прощай, дитя мое, нам не надо милости от этих людей!

– Прощай, отец! – сказала Луиза.

– До встречи на небе, – прибавил фра Леонардо.

– О! – прошептал, ломая руки, Филиппо Строцци.

– Мужайся, бедный отец, мужайся! – прижав руки к сердцу, внушал ему фра Леонардо, пока фамильо уводил от них Луизу.

Когда она проходила мимо человека в маске, тот совсем тихо обронил:

– Луиза!

При звуке его голоса девушка встрепенулась.

– Лоренцино!.. – выдохнула она.

– По-прежнему ли ты веришь в меня? – задал вопрос человек в маске.

– Более, чем когда-либо!

– Тогда до вечера.

– До вечера, – еле слышно повторила девушка.

И она вышла из камеры, унося в сердце надежду и решимость.

Скрипнула затворяемая дверь; человек в маске очутился один на один с заключенными, притягивая к себе все взгляды, в которых удивление смешивалось с угрозой.

Поддерживаемый фра Леонардо, Филиппо Строцци в своем горе был единственным, кто не обращал внимания на пришедшего.

Первым подступил к этому человеку Витторио деи Пацци.

– Кто ты, что замаскированным появляешься среди нас? Один из фискалов Маурицио? Кто-нибудь из герцогских сбиров? – спросил он.

– Уж не пыточных ли ты дел мастер? Мы готовы к пыткам, – заявил Бернардо Корсини.

– Или ты палач? – подхватил Сельваджо Альдобрандини, с усилием держась на ногах. – Мы готовы к смерти!

– Говори же, недобрый вестник! С какой новостью ты пожаловал? – не унимался Витторио.

– Я пожаловал с известием о том, что вас всех приговорили к смерти, – сбрасывая маску, отчеканил Лоренцино. – Приговор будет приведен в исполнение завтра на рассвете.

– Лоренцино! – в один голос воскликнули узники.

– Лоренцино! – вслед за другими повторили фра Леонардо и Строцци.

– Что тебе нужно здесь? – прозвучал вопрос Витторио деи Пацци.

– Чего ты добиваешься? – не отставал от него Бернардо Корсини.

– Разве вам не все равно, вам, кому только и осталось еще на этом свете, что помолиться да встретить смерть? – был ответ Лоренцино.

Но тут вперед выступил фра Леонардо.

– Лоренцо, ты сошел в катакомбы ради того, чтоб оскорблять мучеников? – с укором сказал он. – Что за дела привели тебя сюда?

– Сейчас узнаешь, монах, ведь именно ты мне и нужен.

– Чего же ты от меня хочешь?

– Вели всем этим людям отойти подальше и давай по возможности уединимся.

– Зачем это?

– Затем, что я должен открыть тебе одну тайну и, как и вы, находясь в преддверии смерти, хочу исповедаться тебе.

– Исповедаться? – отшатываясь от него, воскликнул фра Леонардо.

– Да.

– Мне исповедовать тебя? – в страхе переспросил монах. – Но отчего ж именно мне, и никому другому?

– Оттого, что часы твои уже сочтены, а от сохранения моей тайны зависит, жить ли тебе, и, наконец, оттого, что во всей Флоренции я не доверился бы никакому другому исповеднику.

– Все назад, братья! – сказал фра Леонардо, бледнея от догадки, которую он как-то высказал Строцци, догадки, что через минуту нечто ужасное коснется его слуха.

Заключенные послушно отошли. Фра Леонардо присел на цоколь колонны, а Лоренцино встал перед ним на колени.

– Святой отец, – заговорил молодой человек, – год назад я возвратился во Флоренцию, уже вынашивая в сердце замысел, который теперь намерен осуществить. Опасаясь, как бы не приписать по ошибке другим все те чувства, что наполняли меня самого, я тотчас по приезде в родной город побывал в разных его кварталах: искал ответа в домах бедняков и дворцах богачей. Я прибивался к компаниям мастерового люда и навещал заносчивых патрициев. Отовсюду, подобно неумолчному стенанию, возносился к Небу единый голос, обличающий герцога Алессандро. Кто-то требовал у него обратно свои деньги, кто-то – честь, этот – отца, тот – сына. Все плакали, все горевали, все обвиняли, и я сказал себе: «Нет, несправедливо, чтобы целый город так страдал от тирании одного человека».