Текст книги "Ночь во Флоренции"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Александр Дюма
НОЧЬ ВО ФЛОРЕНЦИИ
при Алессандро Медичи

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ИТАЛИИ

Многим, пожалуй, покажется странным парадоксом наше утверждение, что нации пребывают в рабстве не по своей вине, а свобода или неволя зависит от исконного расселения народов в различных местах земного шара.

Почему не свободен индиец? Почему остается невольником египтянин и крепостным – русский? Почему обе Америки так долго терпели у себя рабство? Почему Африка и по сей день считается рынком негров?

Приглядитесь к этим протяженным территориям.

Свобода – дух Божий, а в книге Бытия сказано: «Дух Божий носился над водою».

Рабство бытует повсюду, где необъятные пространства суши не разделены водами.

Оно в Индии, простирающейся от Калькутты до Персидского залива. Оно в Египте, протянувшемся от Лунных гор до Средиземного моря. Оно в России, раскинувшейся от Каспийского моря до Балтики. Оно долгое время просуществовало в Северной Америке, еще дольше – в Южной, и никому не дано провидеть тот день, когда с ним будет покончено в Африке.

Взгляните на карту мира и судите сами.

Вы видите, какой контраст составляет наша маленькая Европа в сравнении с обширной Азией, с непроходимой Африкой, с Америкой, двумя своими частями разрезающей земной шар пополам, впрочем начинающей являть миру пример свободы, выработав для себя республиканский образ правления.

А это крошечное, еле различимое глазом чудо, что зовется Грецией?

Проследите ее контуры на глади трех морей, омывающих скалистые выступы, перешейки, мысы; всмотритесь в бесчисленные изгибы и углы характерного прихотливого силуэта: не кажется ли вам, что она шевелится и искрится на карте и что не один Делос, а все ее острова готовы оторваться от морского дна и поплыть, гонимые вольным ветром науки и искусств?

А теперь посмотрите, как формируется она в войне с недвижной Азией: она идет на нее походом аргонавтов, укрощает в Троянской войне, отбрасывает при Саламине, наводняет войсками Александра; положив предел полигамии, она борется со сластолюбивой природой Востока и превращает женщину в подругу мужчины, наделяя ее душой, в чем ей отказывают Вишну, Джерид и Заратуштра.

Вот что сделала Греция, клочок тверди с затейливо изрезанными краями, прекраснейшая из прекрасных, земля богов и вместе с тем колыбель человечества, распустившийся на водах цветок свободы, прародина всех совершенств, никогда не встречавшая себе равной меж прочих земель, которые в своем стремлении приблизиться к идеалу прекрасного вынуждены идти проторенным ею путем.

За Грецией следует Италия – полуостров, тоже окруженный тремя морями: Тирренским, Средиземным и Адриатическим; она спешит свергнуть своих царей, утверждает республику и признает над собой императоров лишь с приближением если не физического, то нравственного своего упадка.

Для развития общества она сделала больше, чем Греция, довольствовавшаяся тем, что основывала колонии; Рим не просто колонизирует, он усыновляет, он вбирает в себя народы, он уподобляет себе все нации, он поглощает мир: восточная цивилизация и варварство Запада тянутся к нему, чтобы раствориться в нем. Он открывает Пантеон всем божествам языческого мира, а потом, одним взмахом сметая и Пантеон, и алтари, и идолов, преклоняет колени на Голгофе у древа свободы, отесанного в крест.

И вот, прямо на глазах, под сенью этого креста одна за одной всходят республики.

Но где они возникают прежде?

На морских берегах.

Уже во времена Солона было подмечено, что самые независимые из людей – моряки, ибо море, как и пустыня, – извечное прибежище от тирании. Тому, кто беспрестанно находится между небом и водой, между необъятностью и безбрежностью, нелегко признать над собой иного господина, кроме Бога.

Оттого-то Венеция – даже не земля, а скопление островков – гордо шагает первой со стягом свободы в руках. Что представляет собой ее народ? Несколько бедняцких семей Аквилеи и Падуи, переселенцев, бежавших от Аттилы, этого варвара из неповоротливой Азии. Первоначально выборные вожди населения каждого островка управляют каждый по-своему, но со временем жители островной группы приходят к более тесному единению и в 697 году избирают общего верховного главу. Подпав под владычество Восточной Римской империи, Венеция до поры будет признавать его, но к началу X века, выйдя из-под докучливой опеки, сама берет под покровительство прибрежные города Истрии и Далмации.

За владычицей Адриатики следует Пиза. С 888 года она становится самоуправляемой и, учредив республику, выходит в ряд могущественнейших морских торговых держав Италии; отвоевывает одну часть Сардинии у арабов, другую – у генуэзцев; от папы получает в лен Корсику; распространяет свое господство на Палермо, Балеарские острова и Эльбу; ухитряется вытребовать в Константинополе, Тире, Лаодикее, Триполи и Птолемаиде значительные торговые льготы и привилегированные кварталы. А для ослабления ее могущества, утраты ею былого значения – короче, для падения Пизы, понадобится не только чтобы, поддерживая наперекор своему происхождению притязания германских императоров, она сделалась прогибеллинской, но и другое: четырем гвельфским городам – Пистойе, Лукке, Сиене и Флоренции – придется заключить союз, дабы вместе задушить могучего ренегата.

Ее исконная соперница, Генуя, лежащая у подножия бесплодных гор, стеной отделяющих ее от Ломбардии, уже в X веке кичится тем, что ей – с целым флотом торговых и военных кораблей – принадлежит один из лучших европейских портов, благодаря его расположению недоступный для посягательств Империи, и предается морской торговле и мореходству с той неукротимой предприимчивостью, которая четырьмя веками позже распахнет новый мир перед одним из ее сыновей. Разграбленная сарацинами в 936 году, она меньше чем через столетие, войдя в военный союз, отправится к ним в Сардинию, неся огонь и меч – то, с чем они приходили тогда в Лигурию. Уже у Каффаро, автора первой «Хроники», начатой в 1101 и законченной в 1164 году, мы встречаем упоминание о том, что к моменту ее написания Генуя управляется при посредстве выборных магистратов и эти верховные магистраты носят звание консулов, попеременно заседают числом от четырех до шести человек и остаются в своей должности три-четыре года.

Вот как обстояли дела на побережьях Италии.

Что касается городов Средней Италии, то они запаздывают в своем развитии: витающий на взморье дух свободы овеял Флоренцию, Милан, Перуджу и Ареццо, но у них не было моря, то есть беспредельности, не было и кораблей, чтобы спускать их на водную ширь, которую бороздит ветер, и, подобная мраморным львам, что катают шар в своих когтях, на них наложила лапу Империя.

Обратимся же прямо к Флоренции, поскольку с этим городом связаны те события, о каких мы собираемся поведать читателю.

Когда Сулла, завоевывавший Италию к выгоде Рима, дошел до Этрурии, единственного края, до сих пор избегнувшего колонизации и аграрных законов, единственного края, хлебопашцы которого еще оставались вольными людьми, он остановился передохнуть от резни в прелестной долине, где несла свои воды река с благозвучным названием, основал город и нарек его тем, другим, тайным именем Рима, что имели право произносить только патриции, – «Flora» [1]1
  «Цветущая» (лат.).


[Закрыть].

Отсюда пошла Флорентиа («цветущая»), а уже от нее – Флоренция.

Два из величайших поэтов, образующих триаду во всемирной литературе, родились на щедрой земле Этрурии: Вергилий – в Мантуе, Данте – во Флоренции.

Об этой провинции говорил Макиавелли: «Она словно рождена для того, чтоб вдохнуть жизнь в неживое»(«Para nata a resuscitare le cose morte»).

Город Суллы – будущая родина Медичи, Боккаччо, Макиавелли, Гвиччардини, Америго Веспуччи, Чимабуэ, Брунеллески, Андреа дель Сарго и Льва X – несколько раз переходил из рук Тотилы в руки Нарзеса, пока не превратился в руины; в 781 году его заново отстроил Карл Великий.

Наконец, будто уготовив Флоренции свободу, Готфрид Лотарингский – маркиз Тосканский – и жена его Беатриче (умершие: он – в 1070 году, она – в 1076 году) оставляют графиню Матильду, свою дочь, наследницей крупнейшего из феодов, когда-либо существовавших в Италии. Оба ее замужества (сначала она стала женой Готфрида-младшего, затем – Вельфа Баварского) завершаются расторжением брака по ее почину, и, умирая бездетной, наследником своих ленных земель и поместий она назначает престол святого Петра.

Флоренция немедленно провозглашает себя республикой и, взяв пример с Венеции, Пизы и Генуи, передает его Сиене, Пистойе и Ареццо.

Это была эпоха, когда вся Италия разделилась на две большие политические партии: гвельфов и гибеллинов.

Скажем в двух словах, что стояло за каждой из партий.

В 1073 году монах Гильдебранд был избран папой римским и вступил на святой престол, приняв имя Григория VII.

В Германии в ту пору царствовал император Генрих IV.

Григорий VII был гениальным человеком, олицетворявшим подлинный дух Церкви – иначе говоря, ее демократизм.

Окидывая взором Европу, он повсюду видел народы, пробивающиеся к небу, как всходы пшеницы в апреле. Поняв, что именно ему, преемнику святого Петра, надлежит собрать эту жатву свободы, посеянную словом Христовым, и стремясь принести волю простым людям, он, сам выходец из народа, замыслил для начала потребовать полной самостоятельности и господства Церкви.

Вот почему в 1076 году он издает декреталию, в которой запрещает своим преемникам представлять свое назначение на утверждение светским властителям.

С этого дня папский престол устанавливается на одну ступень с императорским троном, и если у знати есть свой цезарь, то и простонародье получает своего.

Ни разу в истории случай, рок или Провидение не сводили двух антагонистов с более волевым и неуступчивым характером.

Генрих IV ответил на папскую декреталию рескриптом, и в Рим от его имени прибыл посол с повелением первосвященнику сложить с себя тиару, а кардиналам – прибыть ко двору для избрания нового папы.

Итак, между духовной властью и властью светской была объявлена война.

Григорий VII ответил на манер Олимпийца: метнул молнию.

Генрих только посмеялся папскому отлучению.

В самом деле, в возгоревшейся борьбе силы противодействующих сторон казались вопиюще неравными.

Сын Генриха III получил от отца богатое наследство: в Германии – всемогущество сюзерена над этой страной феодализма, в Италии – влияние, почитавшееся неодолимым: право назначения, а значит, и низложения римских пап.

У Григория VII не было ни Рима, ни даже духовенства: незадолго перед тем он почти полностью восстановил его против себя, обнародовав постановление о безбрачии клириков и если не повелев, то допустив кастрировать тех прелатов, что не пожелали расстаться с женами или наложницами.

Но явную нехватку реальной власти восполняла ему поддержка общественного настроения.

Этого бесприютного изгнанника, беглеца, потерявшего всё, повсюду станут встречать как триумфатора. Однако в смертный час для триумфатора не сыщется даже камня, чтоб подложить ему под голову, и перед своей кончиной он произнесет слова, весьма схожие с последними словами Брута:

– Я любил справедливость и ненавидел беззаконие, потому и умираю в изгнании («Dilexi justitiam, et odivi iniquitatem, prоpterea morior in exilio»).

Но папское отлучение принесло плоды. Немецкие князья, съехавшиеся в Тербурге, признали, что своевластный Генрих IV превысил свои права, которые ограничивались инвеститурой, но не распространялись на низложение, и пригрозили лишить его короны по тому же праву, по какому прежде избрали его, если по истечении года со дня постановления их совета он не примирится со святейшим престолом.

Дабы избегнуть этой участи, пришлось повиноваться. Без солдат и знамен, не в доспехах, а босой, в подпоясанном вервием одеянии кающегося грешника, император предстал перед вратами Рима, чтоб униженно испросить прощения. Асти, Милан, Павия, Кремона и Лоди, мимо которых он проходил в таком виде, воочию убедившись, что император без скипетра и меча всего-навсего слабый смертный, отказались отныне признавать его верховную власть.

Генрих IV – без своего окружения, в рубахе, стоя голыми ногами на снегу, – покаянно прождал во дворе замка Каноссы три дня, и лишь по прошествии их папа согласился его принять.

На следующий день, перед тем как императору и папе – двум властителям, поделившим мир, – вкусить от святых даров за одним столом, Григорий помолился, прося Всевышнего обратить для него, если он виновен, облатку в яд.

Наместник Божий воззвал к Божьему суду.

Император возвратился в Германию. Но там он забыл и про данное им обещание, и про освященный хлеб, который преломил с бывшим недругом. Он созвал собор епископов, избравший антипапу – Климента III, пошел войной на германских князей, угрожавших ему свержением, смирил строптивых вассалов, переправился через Альпы (на сей раз с войском – как завоеватель) и овладел Римом.

Но здесь Божье проклятие, словно Господь возжелал отомстить за своего первосвященника, начало преследовать состарившегося императора. Его старший сын, Конрад, согласно желанию отца короновавшийся римским королем, поднял против него мятеж.

Генрих IV добился, чтобы Конрада лишили королевского достоинства, а преемником объявили второго сына – Генриха.

Но дух неповиновения уже поселился в императорском семействе. Младший сын тоже взбунтовался и, более удачливый, а может, более невезучий, чем брат, разбил императора и взял его в плен.

Тогда епископы, не уличенные в симонии, сорвали со старика корону и мантию, вырвали скипетр у него из рук. Родной сын поднял на него руку, чем исторг у отца крик, не менее жалобный, чем предсмертный вопль Цезаря:

– Узря подобное, с сердцем, пронзенным скорбью и отцовской любовью, я бросился к его ногам, моля и заклиная именем Господа нашего, святой верою и спасением его души, чтобы, если и заслуженно десница Божия обрушилась на меня, грешного, то сын мой воздержался и не запятнал из-за меня свою душу, свою честь и свое имя, ибо нету и не было такого закона Божьего, что ставил бы сыновей отмщать родителю за прогрешения.

Эта мольба, способная растрогать и злейшего врага, не пробила, однако, брони сыновьего сердца: Генриха IV лишили всего, вплоть до одежды; мучаясь от голода и холода, он приходит в Шпейер, где стучится в двери церкви Богоматери, некогда возведенной по его повелению, упрашивая дать ему место причетника и упирая на то, что знает грамоту и может петь в хоре.

Прогнанный с проклятиями монастырской братией, он отправляется в Льеж, умирает там в крайней нужде, и прах его остается в подземелье непогребенным еще в течение пяти лет.

Так вышло, что оба они, император и папа, те, кто служил символом величайшей борьбы, которая с незапамятных времен раскалывала и так долго еще будет раскалывать мир, прожили свои последние дни в изгнании, вдали от некогда принадлежавших им престолов: один – в Льеже, другой – в Салерно.

И вот из этой распри между Империей и папством появились на свет Божий две большие политические партии, опустошившие Италию. Те, кто объявил себя сторонником папы, то есть народа, взяли прозвание гвельфы по имени Генриха Гордого, герцога Саксонского, племянника Вельфа II, герцога Баварского. Примкнувшие же к партии Генриха IV – другими словами, к знати, окрестили себя гибеллинами, по имени Конрада, сына Фридриха Гогенштауфена, герцога Швабского, сеньора Вайблингенского.

Флоренция, как и прочие городи, разделилась на две партии, и, по словам Данте, распри этих группировок окрасили кровью воды Арно и обратили в пурпур белизну флорентийской лилии.

И еще одно следует сказать про Италию – дочь Греции и матерь Франции, – которой мы остаемся вечными должниками за обучение искусствам, военной науке и политике.

В то время как все остальные народы знали лишь религиозную архитектуру, Италия уже имела – отметим этот факт, немаловажный для понимания духа этой нации, – сооружения гражданского назначения.

Латинское слово pontifex, превращенное нами в «понтифик», буквально означает «строитель мостов».

Большинство архитектурных памятников в Италии, включая почти все постройки этрусков, – это мосты, акведуки, гробницы, а храмы вплоть до XV века стоят на втором плане. Так, в Пизе крупнейшие суммы расточались отнюдь не на баптистерий или собор – их поглощало Кампо Санто, городское кладбище.

Горожане привольнее размещались в своих гробницах, нежели Господь Бог в своем храме.

Когда Галеаццо Сфорца захотел замкнуть своды своего собора, итальянским архитекторам эта задача оказалась не по силам и пришлось пригласить их собратьев из Страсбурга.

И вот что еще надлежит отметить, проследив формирование общественных отношений в Италии: сильно развитое чувство индивидуальности здесь заявляет о себе громче, чем у других народов. Итальянец, который даже Богу не предается безоговорочно, еще меньше привязан к человеку. Три столетия подряд Италия являет собой зримый образ феодализма, не будучи по сути своей феодальной страной. Здесь есть укрепленные замки, могучие скакуны, великолепные доспехи, но отсутствует вассальное подчинение человека человеку, как во Франции. Итальянский героизм метит выше: он посвящает себя идее, а когда, загоревшись идеей, идет за нее на смерть, то гибель его достойна восхищения.

Что такое Генрих IV, которому жертвовали собой гибеллины, как не идея?

А Григорий VII, которому были преданы гвельфы? Тоже идея.

С той лишь разницей, как мы уже сказали, что первая отражает устремления аристократии, а вторая – демократии.

Итальянский дух пылок, но строг. Не в пример нашему французскому складу характера, он не признает неоправданной, безрассудной игры со смертью – его рыцарская поэма оказывается сатирой на рыцарство наравне с романом Сервантеса. Конечно, остается еще печальный гений Торквато Тассо, но Торквато Тассо слыл безумцем, а спросите у самих итальянцев, что им больше по душе, «Неистовый Роланд» или «Освобожденный Иерусалим», – девять из десяти ответят: «Неистовый Роланд».

В том же самом можно упрекнуть их архитектуру и живопись. Пейзажная живопись здесь почти отсутствует, как почти отсутствует описательная поэзия. Даже за городом вас окружает искусственный урбанистический мир – столь живучи в современной стране традиции древнеримского и этрусского зодчества. Жителю Средней Италии мало защиты естественных рубежей – уходящих в небо отвесных стен, возведенных самой природой, или непреодолимых потоков. Если он покидает свой мраморный дворец, то отнюдь не затем, чтоб отдохнуть душою под сенью ветвей, на ковре из мха, слушая лепет вольных струй ручейка. Нет, его опять ждут мраморные виллы и сады террасами, где вода застыла в квадратных водоемах. Посмотрите: в архитектуре Изола Беллы на одном конце Италии и виллы д’Эсте – на другом заявляет о себе та исполинская самобытность, которая встретится и в стенах Вольтерры, и в мрачных, словно высеченных из единой каменной глыбы палаццо Строцци или Питти. А если, обратившись от архитектуры к живописи, вы приглядитесь повнимательней, то обнаружите в творениях Джотто, Рафаэля и даже Микеланджело жесткую линейность контуров, присущую этрусскому искусству. Во флорентийской школе, а следом и в римской человеческая фигура почти всегда производит впечатление строгости (если не сказать сухости), присущей архитектуре, что вполне объяснимо в этих краях, где поныне пашут плугом, описанным еще Вергилием, и, как во времена, когда этот мантуанский пиит созерцал мирно жующих волов, скотину кормят не травой, а листьями и держат в загонах из боязни, как бы она не ободрала виноградные лозы и оливы.

Лишь на севере, благодаря венецианским переселенцам и врожденному изяществу у ломбардцев, человек очеловечивается.

Все в Италии строится на математическом расчете и точном знании. Прежде чем получить права гражданства, каждое слово годами обсуждается в Академии делла Круска – по-своему не менее педантичной и несговорчивой, нежели наша, – и современной итальянской литературе недостает живой разговорной речи лишь потому, что ученые позволили проникнуть в язык очень немногим новым словам. До сих пор здесь говорят «стрелять камнем» («tirare a scaglia») вместо «стрелять картечью».

Но особенно ярко проявляется этот систематичный ум в военной тактике. В руках итальянских кондотьеров война превратилась в науку, основы которой заложил Монтекукколи. Для итальянских живописцев и зодчих заниматься гражданской и военной инженерией – самое обычное дело: Леонардо да Винчи изобретает оросительные и двигательные устройства; Микеланджело руководит сооружением городских укреплений в осажденной испанцами Флоренции. Два величайших во всемирной истории полководца принадлежат Италии: Цезарь и Наполеон.

Дабы как-то объяснить несчастья и закат Италии, обычно говорят, что она уже не та, какой была прежде. Порой эти речи продиктованы заблуждением – люди бывают наивны даже в клевете, – но подчас сознательно лживы. Наоборот, ни одна другая страна не изменилась так мало, как Италия: каждая из ее провинций сохранила верность своему античному духу. Мы уже говорили, что Флоренция осталась этрусской; Неаполь по-прежнему греческий город, неаполитанцы, как и встарь, шумны, говорливы, музыкальны. Они не забыли, что в эпоху Нерона в Неаполе устраивались музыкальные состязания. Импровизатор на Моло и по сей день собирает толпу, зовется ли он Стау или Сгринеи; венецианские filosofi [2]2
  Философы (ит.).


[Закрыть]– это litterati [3]3
  Литераторы (лат.).


[Закрыть], исполненные духом античности; ожерелья и кольца римлянок как две капли воды похожи на украшения, найденные в раскопках Помпей, а золотая шпилька в их прическе – точная копия той, которой Фульвия проткнула язык Цицерону, а Поппея выколола глаза Октавии.

А Рим? Как можно утверждать, что он изменился? Разве его величавые, задумчивые жители, словно сошедшие с барельефов колонны Траяна, драпируясь в свои лохмотья, не те же civis romanus? [4]4
  Римские граждане (лат.).


[Закрыть]Вы когда-нибудь видели прислуживающего либо работающего римлянина? Жена и та откажется штопать прорехи в его плаще. Он спорит на форуме, он судит на Марсовом поле. А кто чинит дороги? – Уроженцы Абруцци. Кто перетаскивает грузы? – Бергамцы. Римлянин же, как и в давние времена, просит подаяние, но, если можно так выразиться, по-хозяйски. Говорите сколько угодно о его извечной кровожадности, но не смейте за-являть, что он ослабел. В Риме, как нигде, ножу щекотно в ножнах.

Праздничный клич римлянина был «Христиан – львам!»; сегодня римлянин кричит во время карнавала: «Смерть синьору аббату! Смерть красавице-княгине!»

Покончим же раз и навсегда с этими смехотворными разглагольствованиями об итальянской вялости. Мы уже сказали: итальянец подчиняется безоговорочно не людям, а идеям.

Возьмем наиболее оклеветанного в этом отношении итальянца – возьмем неаполитанца: с поля боя он бежит и с Фердинандом, и с Мюратом, и с Франциском, так что Франциск говорил сыну (тому, что недавно скончался, а при жизни имел чрезвычайную склонность изменять мундиры своих солдат): «Vestite di bianco, vestite di rosso, fuggirono sempre» («Что в белом, что в красном – они побегут всегда»).

Да, они побегут всегда, если следуют за Фердинандом в Рим, за Мюратом – в Толентино, за Франциском – в Абруцци; они побегут потому, что им приходится следовать за человеком, потому, что они не знают, для чего им следовать за этим человеком, потому, что этот человек не олицетворяет для них никакой идеи, а если все-таки олицетворяет, то нечто принудительное или противное им.

Но поглядите, как бьются неаполитанцы, когда сражаются за свои идеи!

Шампионне на три дня застрял на подходах к Неаполю. Кто же защищает Неаполь? Лаццарони. И чем же вооружены защитники Неаполя? Булыжниками и кольями.

А когда Шампионне пришлось отступить перед превосходящими силами калабрийцев, предводительствуемых кардиналом, когда жалованье палачу выплачивалось уже не с головы, а помесячно, так много слетало тогда голов, – посмотрите, как умеют умирать в Неаполе.

Начало положил седовласый герой – восьмидесятилетний адмирал Караччоло. Он разгуливает на палубе своей «Минервы», ожидая, что решит суд Нельсона, и на ходу обсуждает с молодым офицером, в чем состоит преимущество английской модели военного корабля над неаполитанской.

Его лекцию прерывают на полуслове, чтобы зачитать ему приговор. Решение трибунала приговаривает его к повешению, а как вы сами знаете, это не просто смерть, это позорная смерть. Он выслушивает с безмятежным видом и недрогнувшим голосом, повернувшись к молодому человеку, продолжает:

– Как я говорил, неоспоримое превосходство английских военных кораблей над нашими объясняется тем, что они несут на воде значительно меньше дерева и больше полотна.

Через десять минут тело его качается на рее, как труп последнего алжирского или тунисского пирата.

Для вынесения республиканцам оправдательных либо смертных приговоров была даже учреждена непрерывно заседавшая королевская джунта.

Вынесенный приговор приводился в исполнение в тот же день.

Это чрезвычайное судилище под председательством мерзавца по фамилии Спецьяле заседало на третьем этаже; перед ним предстал Никколо Палемба.

– Назови своих сообщников, – потребовал от него Спецьяле, – или я отправлю тебя на смерть.

– На смерть я пойду и без твоей помощи, – ответил Никколо Палемба.

И, вырвавшись из рук державших его жандармов, он выбросился в распахнутое из-за жары окно, предпочтя разбить себе голову о мостовую.

– И кем же ты был при короле Фердинанде? – обратился Спецьяле к Чирилло, допрашивая его.

– Врачом, – отвечал тот.

– А кем ты стал при Республике?

– Представителем народа.

– А кто передо мной сейчас?

– Перед тобой, трус, стоит герой.

Чирилло и Пагано, приговоренные к повешению, одновременно были подведены к виселице. Стоя под перекладиной, они заспорили, кому прежде идти на смерть: ни тот ни другой не желал уступать первой очереди – пришлось тянуть соломинку. Пагано выигрывает, подает руку Чирилло и, закусив короткую соломинку, поднимается по позорной лестнице с просветленным лицом и улыбкой на губах.

Само собой разумеется, Чирилло поднялся на виселицу следом за ним и умер не менее героически, чем Пагано.

Этторе Карафа был приговорен к отсечению головы; когда он всходит на эшафот, у него спрашивают, не изъявит ли он перед смертью какого-нибудь желания.

– Да, – отвечает он, – я желаю лечь на гильотину навзничь, чтобы увидеть, как упадет нож гильотины.

Вместо того чтобы лечь ничком, он лег на спину и так и был гильотинирован.

Элеонора Пиментель – удивительная женщина, – виновная в том, что во время Республики редактировала «Партенопейский монитёр», была приговорена к повешению. Жестокость, изощренная в своей непристойности: предназначенная ей виселица оказалась вдвое выше других.

Перед казнью, надеясь, что она попросит о помиловании, Спецьяле обращается к ней:

– Говори, мне приказано исполнить любую твою просьбу.

– Тогда распорядись дать мне панталоны, – отвечает она.

Забыв, что стыдливость – добродетель христианская, я чуть было не сказал: спартанка времен Леонида, римлянка времен Цинцинната не ответила бы лучше.

Мученики, ведь вы перевернулись в своих могилах, заслышав пушки Франции, правда?

* * *

А теперь вернемся во Флоренцию, где мы назначили встречу нашим читателям.

Алекс. Дюма.