Текст книги "Женская война"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

II

Ночь спускалась на Бордо, город казался пустыней, кроме эспланады, к которой все спешили. В отдаленных от того места улицах слышались только шаги патрулей или голоса старух, которые, возвращаясь домой, со страхом запирали за собой двери.

Но около эспланады, в вечернем тумане, слышался гул, глухой и непрерывный, подобный шуму моря во время отлива.

Принцесса только окончила свои письма и приказала сказать герцогу де Ларошфуко, что может принять его.

У ног принцессы, на ковре, смиренно сидела виконтесса де Канб и, изучая со страхом ее лицо и расположение духа, ждала времени, когда можно будет начать разговор, не помешав принцессе.

Но терпение и спокойствие Клары были притворные, потому что она мяла и рвала свой платок.

– Семьдесят семь бумаг подписала! – сказала принцесса. – Вы видите, Клара, не всегда приятно выдавать себя за королеву.

– Отчего же? – возразила виконтесса. – Заняв место королевы, вы приняли на себя и лучшее ее право: миловать!

– И право наказывать, – гордо прибавила принцесса Конде, – потому что одна из этих семидесяти семи бумаг – смертный приговор.

– А семьдесят восьмая бумага будет акт помилования, не так ли, ваше высочество? – сказала Клара умоляющим голосом.

– Что ты говоришь?

– Я говорю, что уже, кажется, пора мне освободить моего пленника. Неужели вам не угодно, чтобы я избавила его от страшного мучения: видеть, как поведут его товарища на казнь! Ах, ваше высочество, если вам угодно миловать, так прощайте вполне и безусловно!

– Ты совершенно права, – сказала принцесса. – Но уверяю тебя, я совсем забыла свое обещание, занявшись важными делами. Ты прекрасно сделала, что напомнила мне о нем.

– Стало быть... – начала Клара в восторге.

– Делай, что хочешь.

– Так напишите еще одну бумагу, ваше высочество, – сказала Клара с улыбкою, которая расшевелила бы железное сердце, с улыбкой, какой не может изобразить ни один живописец, потому что она свойственна только любящей женщине.

Клара придвинула бумагу к принцессе и указала пальцем, где надобно писать.

Принцесса написала:

«Приказываю коменданту замка Тромпет допустить виконтессу де Канб к барону Канолю, которому возвращаю полную свободу».

– Так ли? – спросила принцесса.

– Да, да! – отвечала Клара.

– Надобно подписать?

– Непременно.

– Хорошо, – сказала принцесса с самой приветливою своей улыбкой, – надобно делать, что ты хочешь.

Она подписала.

Клара бросилась на бумагу, как орел на добычу. Она едва поблагодарила ее высочество и, прижав бумагу к груди, выбежала из комнаты.

На лестнице она встретила герцога де Ларошфуко со свитою офицеров и народа, которая всегда за ним следовала, когда он ходил по городу.

Клара весело поклонилась ему. Удивленный герцог остановился на площадке и смотрел вслед виконтессе, пока она не сошла с лестницы.

Потом он вошел к принцессе и сказал:

– Ваше высочество, все готово.

– Где?

– Там.

Принцесса смотрела на него вопросительно.

– На эспланаде, – прибавил герцог.

– А, хорошо, – сказала принцесса, притворяясь спокойною, потому что на нее смотрели. Как женщина, она не могла не вздрогнуть, но положение главы партии подкрепило ее силы. – Если все готово, так ступайте, герцог.

Герцог не решался.

– Не полагаете ли вы, что и я должна присутствовать там? – спросила принцесса.

Несмотря на умение владеть собою, она не могла скрыть смущения. Голос ее дрожал.

– Как угодно вашему высочеству, – отвечал герцог, занимавшийся в эту минуту, может быть, какою-нибудь философскою задачей.

– Мы увидим, герцог, мы увидим. Вы знаете, что я помиловала одного из осужденных?

– Знаю.

– Что скажете вы об этом?

– Скажу, что все, что вы делаете, хорошо.

– Да, – сказала принцесса, – лучше было простить. Надобно показать эпернонистам, что мы не боимся мстить, считаем себя равными с королем, но, уверенные в своей силе, платим за зло без бешенства, умеренно.

– Это очень хорошо.

– Не так ли, герцог? – спросила принцесса, старавшаяся по голосу герцога узнать настоящую его мысль.

– Но, – продолжал герцог, – вы все-таки придерживаетесь того мнения, что один из арестантов должен заплатить жизнью за смерть Ришона. Если эта смерть останется не отмщенною, то все подумают, что ваше высочество мало уважаете храбрых людей, которые служат вам.

– Разумеется, разумеется! Один из них умрет. Даю честное слово! Будьте спокойны.

– Могу ли узнать, которого из них вы помиловали?

– Барона Каноля.

– А!

Это а! было сказано довольно странно.

– Нет ли у вас особенной причины сердиться на этого человека? – спросила принцесса.

– Помилуйте, разве я сержусь когда-нибудь на кого-нибудь? Разве я благосклонен к кому-нибудь? Я разделяю людей на две категории: на препятствия и на поддержки. Надобно уничтожать первых и поддерживать вторых, пока они нас поддерживают. Вот моя политика, скажу даже: вот моя мораль.

– Что он тут еще затевает и чего хочет? – спросил Лене сам себя. – Он, кажется, не терпит Каноля.

– Итак, – продолжал герцог, – если нет каких других приказаний...

– Нет.

– То я прощусь с вашим высочеством.

– Так все это будет сегодня вечером? – спросила принцесса.

– Через четверть часа.

Лене готовился идти за герцогом.

– Вы идете смотреть на это, Лене? – спросила принцесса.

– О нет, ваше высочество, – отвечал Лене, – вы изволите знать, что я не люблю сильных ощущений. Я дойду только до половины дороги, то есть до тюрьмы: мне хочется видеть трогательную картину, как бедный барон Каноль получит свободу из-за женщины, которую он любит!

Герцог скривил лицо, Лене пожал плечами, и все вышли из дворца и отправились в тюрьму.

Виконтесса де Канб минут через пять была уже там. Она явилась, показала приказ принцессы сначала привратнику, потом тюремщику и наконец велела позвать коменданта.

Комендант рассмотрел бумагу тем мрачным глазом, которого не могут оживить ни смертные приговоры, ни акты помилования, узнал печать и подпись принцессы Конде, поклонился виконтессе и, повернувшись к дверям, сказал громко:

– Позвать лейтенанта.

Потом он пригласил виконтессу сесть, но виконтесса была так взволнована, что хотела укротить свое нетерпение движением: она не села.

Комендант почел своею обязанностью заговорить с нею.

– Вы знаете барона Каноля? – спросил он таким голосом, каким спросил бы, хороша ли погода.

– О, знаю! – отвечала Клара.

– Он, может быть, ваш брат?

– Нет.

– Может быть, друг ваш?

– Он мой жених, – отвечала Клара в надежде, что после такого признания комендант постарается поскорее отпустить Каноля.

– А, поздравляю вас! – сказал комендант тем же тоном. И, не зная о чем спрашивать, он замолчал и не двигался с места.

Вошел лейтенант.

– Господин д’Утрмон, – сказал комендант, – позовите главного тюремщика и выпустите барона Каноля; вот приказ принцессы.

Лейтенант поклонился и взял бумагу.

– Угодно вам подождать здесь? – спросил комендант у виконтессы.

– Разве мне нельзя идти к барону?

– Можно.

– Так я пойду: я хочу прежде всех сказать ему, что он спасен.

– Извольте идти, сударыня, и примите уверение в совершенной моей преданности.

Виконтесса поспешно поклонилась коменданту и пошла за лейтенантом.

Лейтенант был тот самый офицер, который разговаривал с Канолем и Ковиньяком, он очень радовался освобождению арестанта.

В одну секунду и он и Клара были на дворе.

– Где главный тюремщик? – закричал лейтенант.

Потом, повернувшись к Кларе, прибавил:

– Будьте спокойны, виконтесса, он сейчас придет.

Явился помощник тюремщика.

– Господин лейтенант, – сказал он, – главного тюремщика нет. Он куда-то ушел.

– Ах, боже мой! – вскричала Клара. – Это обстоятельство еще задержит вас!

– О, нет, приказ дан, стало быть, успокойтесь.

Виконтесса поблагодарила его одним из тех взглядов, за которые можно отдать душу.

– Однако же у тебя есть ключи от всех комнат? – спросил д’Утрмон у тюремщика.

– Есть.

– Отопри комнату барона Каноля.

– Каноля № 2?

– Да, № 2-й, поскорее.

– Мне кажется, – сказал тюремщик, – оба они сидят вместе, так там можно выбрать любого.

Тюремщики всегда любили шутить.

Но виконтесса была так счастлива, что нимало не рассердилась на эту глупую шутку. Она даже улыбнулась, она поцеловала бы тюремщика, если бы поцелуй мог поторопить его и если бы через это она могла видеть Каноля поскорее.

Наконец дверь отворяется. Каноль, услышавший шаги в коридоре, узнавший голос Клары, бросается в ее объятия, и она, забыв, что он не муж ее, страстно обнимает его.

– Видите ли, друг мой, – сказала Клара, блиставшая радостью и гордостью, – видите, я сдержала слово, выпросила вам прощение, как обещала, я пришла за вами, и мы сейчас отсюда уедем.

Во время этого разговора она вела Каноля в коридор.

– Милостивый государь, – сказал лейтенант, – вы можете посвятить всю вашу жизнь виконтессе, потому что обязаны ей спасением.

Каноль ничего не отвечал, но он нежно взглянул на свою избавительницу, нежно пожал ей руку.

– Не спешите так, – сказал лейтенант с улыбкою, – все уже кончилось, и вы свободны, стало быть, успеете распустить крылья.

Но виконтесса, не обращая внимания на его успокоительные слова, вела Каноля по коридорам. Каноль охотно шел за нею, перемигиваясь с лейтенантом. Пришли к лестнице, по ней спустились быстро, как будто у наших любовников были крылья, о которых говорил лейтенант. Наконец вышли на двор. Еще одна дверь, и тюремный воздух не будет тяготеть над любящими сердцами.

Наконец и последняя дверь отворилась.

Но за дверью, на подземном мосту, стояла толпа дворян, сторожей и солдат, тут был и герцог де Ларошфуко со своею свитой.

Виконтесса де Канб вздрогнула, сама не зная почему. Каждый раз, как она встречала герцога, с нею случалось несчастье.

Что же касается Каноля, то он, может быть, почувствовал что-нибудь, но чувства его нисколько не выразились на его лице.

Герцог поклонился виконтессе и Канолю, даже остановился и сказал им несколько комплиментов. Потом подал знак своим дворянам и свите, и густая толпа раздалась.

Вдруг послышался голос из коридоров на дворе:

– В первом номере никого нет!.. Другого арестанта нет! Я ищу его более пяти минут и нигде никак не могу найти.

Эти слова произвели сильное волнение между теми, кто слышал их: герцог де Ларошфуко вздрогнул и, не будучи в силах удержать первого движения, занес руку на Каноля, как бы намереваясь остановить его.

Клара заметила его движение и побледнела.

– Пойдемте, пойдемте! – сказала она Канолю. – Поскорее!

– Извините, виконтесса, – возразил герцог, – я попрошу у вас минуты терпения. Позвольте объяснить недоразумение, на это нужно не более минуты.

И по звуку герцога толпа опять соединилась в плотную стену.

Каноль посмотрел на герцога, на Клару, на лестницу, с которой раздался голос, и сам побледнел.

– Но, милостивый государь, зачем мне ждать? – спросила виконтесса. – Сама принцесса Конде подписала освобождение барона Каноля, вот приказ, посмотрите.

– Я в этом не сомневаюсь, виконтесса, и вовсе не намерен оспаривать действительность этого акта, он будет так же действителен через минуту, как и теперь. Так извольте потерпеть, я сейчас послал верного человека, он тотчас вернется.

– Но какое нам до этого дело? – возразила Клара. – Какое отношение между бароном Канолем и бежавшим арестантом?

– Ваша светлость, – сказал капитан телохранителей, которого посылали для розысков, – мы искали везде и нигде никого не нашли, арестант пропал, вместе с ним исчез и главный тюремщик. Сынок его, которого мы расспрашивали, говорит, что отец его и арестант вышли в потайную дверь на реку.

– Ого! – вскричал герцог. – Не знаете ли вы, барон Каноль, чего-нибудь об этом? Ведь это бегство!

При этих словах Каноль все понял и все угадал. Он понял, что Нанона заботилась о нем; он понял, что приходили за ним, что его означали именем брата госпожи Лартиг; что Ковиньяк занял его место, сам того не зная, и нашел свободу там, где думал встретить смерть. Все эти мысли разом явились в его голове, он закрыл лицо обеими руками, побледнел и пошатнулся. Он пришел в себя только потому, что возле него трепетала виконтесса. Герцог заметил все эти признаки невольного ужаса.

– Запереть двери! – закричал Ларошфуко. – Барон Каноль, прошу вас остаться. Вы понимаете, надобно объяснить все это непременно.

– Но, герцог, – вскричала виконтесса, – вы не намерены, надеюсь, противиться приказанию принцессы?

– Нет, не намерен, – отвечал герцог, – но думаю, что нужно доложить ей о том, что случилось. Я не скажу вам, что пойду к ней сам; вы можете подумать, что я хочу иметь влияние на мнение ее высочества. Нет, извольте идти сами; лучше, нежели кто-нибудь, вы можете выпросить милость у принцессы.

Лене подал знак Кларе.

– Нет, я с ним не расстанусь! – вскричала виконтесса, схватив Каноля за руку.

– Я пойду к ее высочеству, – сказал Лене. – Пойдемте со мною, капитан, или вы, герцог.

– Пожалуй, я пойду с вами. Господин капитан останется здесь и займется обыском. Может быть, найдется и другой арестант.

Как бы желая обратить особенное внимание на окончание своей фразы, герцог сказал несколько слов на ухо офицеру и вышел вместе с Лене. В ту же минуту толпа, провожавшая герцога де Ларошфуко, вытеснила Каноля и Клару во двор и заперла дверь.

Сцена эта приняла такой важный и мрачный характер, что все присутствующие, бледные и безмолвные, с изумлением смотрели друг на друга и старались по глазам Клары и Каноля увидеть, кто из них более страдает. Каноль понял, что он должен подавать пример твердости. Он серьезен и нежен со своею подругою, которая едва держится на ногах, плачет, не выпускает его руки, прижимает его к себе, улыбается нежно, но страшно и мутными глазами смотрит на толпу, в которой тщетно ищет друга...

Капитан, принявший приказание от Ларошфуко, говорит потихоньку со своими офицерами. Каноль, глаз которого верен и ухо привыкло расслушивать важные слова, Каноль слышит, несмотря на всю осторожность офицера, следующую фразу:

– Надобно же, однако, найти средство удалить эту бедную женщину.

Каноль старается высвободить себя из нежных объятий, но Клара замечает его намерение и всеми силами держится за него.

– Ах, – воскликнула она, – надобно поискать еще, может быть, он найдется! Станем искать... Все станем искать: не может быть, чтобы он сбежал. В таком случае и барон Каноль, верно, бежал бы вместе с ним. Господин капитан, прикажите искать, умоляю вас.

– Уже искали, – отвечал тот, – да и теперь еще ищут. Тюремщик знает, что подвергается смертной казни, если не представит арестанта, поэтому вы понимаете, как усердно он ищет беглеца.

– Боже мой! – прошептала Клара. – И Лене не идет!

– Подожди, Клара, подожди, – сказал Каноль ласковым голосом, как обыкновенно разговаривают с детьми. – Лене только что сейчас расстался с нами, едва ли успел он дойти до принцессы. Дайте ему время, надобно рассказать про эту беду и потом принести нам ответ.

При этих словах он нежно пожал руку Клары. Потом, заметив, что капитан пристально на него смотрит и чем-то недоволен, он спросил:

– Капитан, не угодно ли вам переговорить со мною?

– Да, надобно бы, – отвечал офицер, смущенный присутствием виконтессы.

– Милостивый государь, – вскричала Клара, – ведите нас к принцессе, умоляю вас. Не все ли вам равно? Лучше вести нас к ней, чем оставаться здесь в неизвестности. Принцесса увидит Каноля, увидит меня, я переговорю с ней, и она подтвердит свое слово.

– Но, – сказал офицер, жадно схватившись за мысль виконтессы, – какая счастливая идея пришла вам в голову! Подите к принцессе сами, она, верно, не откажет вам.

– Что скажете вы, барон? – спросила Клара. – Что, будет ли это хорошо? Вы не захотите обманывать меня, скажите, что должна я делать?

– Ступайте, виконтесса, – отвечал Каноль с чрезвычайным усилием.

Виконтесса прошла несколько шагов, потом вернулась к Канолю и вскричала:

– Нет! Нет! Я не расстанусь с ним! – Услышав, что дверь отворяется, она прибавила: – А, слава богу! Вот возвращаются Лене и Ларошфуко.

Действительно, вместе с бесстрастным герцогом де Ларошфуко вошел Лене. Смущение выражалось на лице его, руки его дрожали. При первом взгляде на несчастного советника Каноль понял, что ему нет никакой надежды, что он решительно осужден.

– Ну что? – спросила виконтесса, бросившись навстречу к Лене так сильно, что увлекла с собою Каноля.

– Принцесса не знает, что делать, – пробормотал Лене.

– Не знает, что делать? – вскричала Клара. – Боже! Что это значит?

– Это значит, что она спрашивает вас, – отвечал герцог, – хочет переговорить с вами.

– Правда ли? Так ли, Лене? – спросила Клара, не заботясь, что такой вопрос оскорбил герцога.

– Да, правда.

– А что будет с ним?

– С кем?

– С Канолем?

– Барон Каноль воротится в тюрьму, и вы передадите ему ответ принцессы, – сказал герцог.

– Вы останетесь с ним, Лене? – спросила Клара.

– Виконтесса...

– Останетесь ли с ним? – повторила она.

– Я с ним не расстанусь.

– Поклянитесь.

– Боже мой, – прошептал Лене, глядя на барона, ждавшего решения судьбы своей, и на виконтессу, которую можно было убить одним словом, – уж если он осужден на смерть, то дай мне возможность спасти хоть ее!

– Клянитесь, Лене.

– Клянусь, – сказал он, с усилием прижимая руку ее к трепетавшему сердцу.

– Благодарю вас, милостивый государь, – сказал Каноль потихоньку, – я понимаю вас.

Потом повернулся к виконтессе.

– Ступайте, Клара, вы видите, что я не в опасности: я с господином Лене и герцогом.

– Не отпускайте ее, не поцеловавшись, – сказал Лене.

Холодный пот выступил на лице Каноля, в глазах у него потемнело. Он удержал Клару, которая уже уходила, и, притворяясь, будто хочет сказать ей что-то, прижал ее к груди.

– Просите, но не унижайтесь, – сказал он. – Я хочу жить для вас, но вы должны желать, чтобы я жил, всеми уважаемый.

– Я буду просить так, чтобы спасти тебя, – отвечала она. – Разве ты не муж мой перед Богом?

Каноль, приподнимая голову, так легко коснулся ее шеи, что она даже не почувствовала его поцелуя. Несчастная удалилась, не поцеловав его в последний раз. Однако же у самых ворот она оборотилась, но между ею и арестантом теснилась толпа.

– Друг мой, – сказала она, – где ты? Я уже не могу видеть тебя. Скажи одно слово... еще слово... чтобы я могла унести с собою звуки твоего голоса.

– Ступайте, Клара! – сказал он. – Я жду вас.

– Ступайте, ступайте, виконтесса, – сказал один сострадательный офицер, – чем скорее уйдете, тем скорее воротитесь.

Голос Клары послышался еще в отдалении:

– Лене! Добрый мой Лене! Я вверяюсь вам, вы отвечаете мне за него.

И ворота затворились за нею.

– Наконец-то, и то не без труда, – сказал герцог-философ. – Насилу-то мы от нее освободились!

III

Едва виконтесса ушла, едва голос ее исчез в отдалении и ворота затворились за нею, кружок офицеров стеснился около Каноля, и показались неизвестно откуда две зловещие фигуры. Они подошли к герцогу и униженно ждали его признаний.

Герцог указал им на арестанта.

Потом он подошел к нему и сказал, кланяясь с обыкновенною своею ледяною холодностью:

– Милостивый государь, вы, вероятно, поняли, что по причине бегства вашего товарища на вас падает участь, которая ему готовилась.

– Да, догадываюсь, милостивый государь, – отвечал Каноль, – но в то же время я уверен, что ее высочество принцесса Конде простила меня лично. Я видел, да и вы могли видеть приказ о выпуске меня из тюрьмы в руках виконтессы де Канб.

– Все это правда, милостивый государь, – возразил герцог, – но принцесса не могла предвидеть того, что случилось.

– Так принцесса уничтожит свою подпись?

– Да.

– Принцесса крови не сдержит честного слова!

Герцог оставался бесстрастным.

Каноль посмотрел кругом.

– Что? Уже пора? – спросил он.

– Да.

– А я думал, что подождут возвращения виконтессы де Канб, ей обещали ничего не делать во время ее отсутствия. Стало быть, сегодня никто не держит слова?

И арестант с упреком взглянул не на герцога де Ларошфуко, а на Лене.

– Ах, барон, – вскричал Лене со слезами на глазах, – простите меня! Принцесса решительно отказалась простить вас, однако же я долго просил ее: Бог мне свидетель! Спросите у герцога де Ларошфуко. Надобно отмстить за смерть бедного Ришона, и принцесса не тронулась моими молениями. Теперь, барон, судите меня сами: страшное положение, в котором вы находитесь, тяготело бы и над вами, и над виконтессой, и я осмелился – простите меня, чувствую, что очень нуждаюсь в вашей снисходительности – я осмелился обрушить все на одну вашу голову, потому что вы солдат, вы дворянин.

– Так я ее уже не увижу! – прошептал Каноль, задыхаясь от волнения. – Вы советовали мне поцеловать ее – в последний раз!

Рыдание, победившее твердость, разум и гордость, разорвало грудь Лене. Он отошел в сторону и горько заплакал. Тут Каноль посмотрел проницательными глазами на всех окружающих его: он везде видел людей, взбешенных смертью Ришона и желавших знать, не падет ли духом осужденный, или людей скромных, старавшихся скрыть волнение, вздохи и слезы.

– О, страшно подумать! – прошептал барон, одним взглядом окидывая прошедшее и немногие минуты радости, которые отделялись, как острова на жизненном море страданий. – Страшно! У меня была любимая женщина, она только что сказала мне, что любит меня, в первый раз! Как улыбалось мне будущее! Мечты всей жизни осуществлялись! И вот в одну минуту, в одну секунду смерть отнимает все!

Сердце его сжалось, и он почувствовал, что ему хочется плакать, но тут он вспомнил, что он, как говорил Лене, солдат и дворянин.

«Гордость, – думал он, – единственная храбрость, существующая на свете, приди ко мне на помощь! Могу ли плакать о жизни, о таком ничтожном благе!.. Как стали бы смеяться, если бы могли сказать: „Каноль плакал, узнав, что надобно идти на смерть!..“ Что делал я в тот день, когда осаждали меня в Сен-Жорже и когда жители Бордо так же хотели убить меня, как теперь? Я сражался, шутил, смеялся!.. Черт возьми! Я и теперь сделаю то же, если не буду сражаться, так все-таки стану смеяться, стану шутить».

В ту же минуту лицо его стало спокойным, как будто тревога вылетела из его сердца. Он пригладил черные свои кудри и твердым шагом, с улыбкою на устах подошел к герцогу де Ларошфуко и Лене.

– Милостивые государи, – сказал он, – в этом свете, полном странностей и неожиданности, надобно приучиться ко всему. Мне нужна была минута – и я напрасно не попросил ее у вас, – мне нужна была минута, чтобы приучить себя к смерти. Если это слишком много, то прошу простить, что я заставил вас ждать.

Глубокое удивление пробежало по толпе. Сам осужденный понял, что все переходят от равнодушия к удивлению, это чувство, для него приятное, возвысило его и удвоило его силы.

– Я готов, милостивые государи, – сказал он, – я жду вас.

Герцог, изумленный на минуту, стал по-прежнему хладнокровен и подал знак.

По этому знаку ворота растворились, и конвой приготовился идти.

– Позвольте, – вскричал Лене, желая выиграть время, – позвольте, герцог! Мы ведем барона Каноля на смертную казнь, не так ли?

Герцог удивился.

Каноль с любопытством взглянул на Лене.

– Да, на смерть, – сказал герцог.

– А если так, – продолжал Лене, – так барон не может обойтись без духовника.

– Не нужно, – отвечал Каноль, – я могу обойтись без него.

– Как? – спросил Лене, подавая арестанту знаки, которых тот не хотел понять.

– Ведь я гугенот, – отвечал Каноль, – предупреждаю вас, гугенот самый закоренелый. Если хотите сделать мне последнее удовольствие, позвольте умереть в моей вере.

– В таком случае ничто не удерживает вас, пойдемте! – сказал герцог.

– Призвать ему аббата! Призвать аббата! – закричало несколько бешеных фанатиков.

Каноль приподнялся на цыпочках, спокойно и самоуверенно посмотрел кругом и, повернувшись к герцогу, сказал строго:

– Что за подлости хотят тут делать? Мне кажется, только я один могу здесь исполнять свою волю, потому что я герой праздника. Поэтому я отказываюсь переменить веру, но требую эшафота, притом как можно скорее. Теперь уже мне надоело ждать.

– Молчать! – закричал герцог, оборачиваясь к толпе.

Потом, когда по его голосу и взгляду тотчас воцарилось молчание, он сказал Канолю:

– Милостивый государь, делайте, что вам угодно.

– Покорно благодарю... Так пойдем же... И пойдем поскорее...

Лене взял Каноля за руку.

– Напротив, идите медленнее, – сказал он. – Кто знает будущее? Могут дать отсрочку, могут одуматься, может случиться какое-нибудь важное событие. Идите медленнее, заклинаю вас именем той, которая вас любит, которая будет так плакать, если узнает, что мы спешили...

– О, не говорите мне о ней, прошу вас, – сказал Каноль. – Все мое мужество исчезает при мысли, что я навсегда разлучаюсь с нею... Нет! Что я говорю?.. Напротив, господин Лене, говорите мне о ней, повторяйте, что она любит меня, что будет любить всегда, и особенно что она будет жалеть и плакать обо мне.

– Ну, добрый и бедный друг мой, – отвечал Лене, – не ослабевайте! Вспомните, что на нас смотрят и не знают, о чем мы говорим.

Каноль гордо поднял голову, и красивые его кудри встрепенулись на его плечах. Конвой вышел уже на улицу, множество факелов освещало шествие, так что можно было видеть спокойное и улыбающееся лицо арестанта.

Он слышал, как плакали некоторые женщины, а другие говорили:

– Бедняжка! Как он молод! Как хорош!

Безмолвно подвигались вперед. Наконец Каноль сказал:

– Ах, господин Лене, как бы мне хотелось видеть ее еще раз.

– Хотите, я пойду за нею? Хотите, я приведу ее сюда? – спросил Лене, лишившись всей своей твердости.

– Да, да, – прошептал Каноль.

– Хорошо, я иду, но вы убьете ее.

«Тем лучше, – сказался эгоизм в сердце барона. – Если ты убьешь ее, то она никогда не будет принадлежать другому».

Потом вдруг Каноль превозмог последний припадок слабости и сказал:

– Нет, не нужно!

И, удерживая Лене за руку, прибавил:

– Вы обещали ей оставаться со мною. Оставайтесь!

– Что говорит он? – спросил герцог.

Каноль услышал его вопрос.

– Я говорю, герцог, – отвечал он, – что не думал, чтобы было так далеко от эспланады.

– Увы, не жалуйтесь, молодой человек, – прибавил Лене, – вот мы и пришли.

Действительно, факелы, освещавшие шествие и авангард, шедший впереди конвоя, скоро исчезли на повороте улицы.

Лене пожал руку молодому барону и, желая сделать последнюю попытку, подошел к герцогу.

– Герцог, – сказал он вполголоса, – еще раз умоляю, сжальтесь, будьте милостивы! Казнью барона Каноля вы повредите нашему делу.

– Напротив, – возразил герцог, – мы докажем, что считаем наше дело правым, потому что не боимся мстить.

– Такое мщение возможно только между равными, герцог! Что бы вы ни говорили, королева все-таки королева, а мы ее подданные.

– Не станем спорить о таких вопросах при бароне Каноле, – сказал герцог вслух, – это неприлично.

– Не будем говорить о помиловании при герцоге, – сказал Каноль, – вы видите, он намерен нанести важный удар королевской партии. Зачем мешать ему в такой безделице...

Герцог не возражал, но по его сжатым губам, по его злобному взгляду видно было, что удар был направлен прямо и достиг цели. Между тем все подвигались вперед, и Каноль наконец вышел на площадь. На другом конце эспланады шумела толпа и блестел круг из светлых мушкетов, в середине круга возвышалось что-то черное и безобразное, неясно рисовавшееся во мраке. Каноль подумал, что это обыкновенный эшафот. Но вдруг факелы на середине площади осветили этот мрачный предмет и обрисовали гнусную форму виселицы.

– Виселица! – вскричал Каноль, останавливаясь и указывая пальцем на площадь. – Что там такое? Не виселица ли, герцог?

– Да, вы не ошибаетесь, – отвечал герцог хладнокровно.

Краска негодования выступила на лице несчастного, он оттолкнул двух солдат, провожавших его, и одним прыжком очутился возле герцога.

– Милостивый государь, – вскричал он, – вы забыли, что я дворянин? Все знают, даже и сам палач, что дворянину следует отсечь голову.

– Бывают обстоятельства...

– Милостивый государь, – перебил Каноль, – говорю вам не от своего имени, а от имени всего дворянства, в котором вы занимаете важное звание, вы, бывший князем, вы, который теперь носите имя герцога. Бесчестие падет не на меня, невинного, а на всех вас, на всех, потому что вы повесите одного из ваших же, дворянина!

– Король повесил Ришона!

– Милостивый государь, Ришон был храбрый солдат и благороден по душе столько, сколько можно, но он не был дворянин по рождению, а я...

– Вы забываете, – сказал герцог, – что здесь дело идет о мщении, о полном возмездии. Если бы вы были принц крови, так все-таки вас бы повесили.

Каноль хотел обнажить шпагу, но шпаги на нем не было. Он одумался, гнев его утих. Он понял, что вся сила его в его слабости.

– Господин философ, – сказал он, – горе тем, кто пользуется правом такого мщения, и два раза горе тому, кто, пользуясь этим правом, забывает человеколюбие! Я не прошу пощады, прошу правосудия. Есть люди, которые любят меня, государь мой; я с намерением останавливаюсь на этом слове, потому что вы не знаете, что значит любить, это мне известно. В сердце этих людей вы навсегда запечатлеете с воспоминанием о моей смерти гнусный вид виселицы. Убейте меня шпагой, прострелите пулей, дайте мне ваш кинжал, и я зарежу сам себя, а потом вы повесите мой труп, если это вам приятно.

– Ришона повесили живого, – хладнокровно возразил герцог.

– Хорошо. Теперь выслушайте меня. Со временем страшное несчастие падет на вашу голову. Тогда вспомните, что этим несчастием само небо наказывает вас. Что касается меня, то я умираю с убеждением, что вы виновник моей смерти.

И Каноль, бледный, дрожащий, но полный негодования и мужества, подошел к виселице и в виду толпы гордо и с презрением поставил ногу на первую ступеньку лестницы.

– Теперь, палачи, – сказал он, – начинайте!

– Да он только один! – закричала толпа в изумлении. – Давайте другого! Где другой? Нам обещали двоих!

– А, вот это утешает меня, – сказал Каноль с улыбкой. – Эта добрая чернь даже недовольна тем, что вы делаете для нее. Слышите ли, герцог?

– Смерть ему! Смерть ему! Мщение за Ришона! – зарычали десять тысяч голосов.

Каноль подумал:

«Если я их рассержу, так они могут разорвать меня на клочки, и я не буду на виселице. Как взбесится герцог...» Потом он закричал:

– Вы подлецы! Я узнаю некоторых из вас. Вы были при осаде Сен-Жоржа, я видел, как вы бежали... Теперь вы мстите мне за то, что я вас тогда порядочно побил.

Ему отвечали ревом.

– Вы подлецы! – повторил он. – Вы бунтовщики, подлецы!

Ножи заблистали, и на виселицу посыпались камни.

– Хорошо, – прошептал Каноль.

Потом прибавил вслух:

– Король повесил Ришона, и прекрасно сделал. Когда он возьмет Бордо, так повесит еще немало других.

При этих словах толпа хлынула, как поток, на эспланаду, опрокинула стражу и палисады и с ревом бросилась к арестанту.