Текст книги "Женская война"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

XI

Надобно сказать, что со времени приезда в Бордо Каноль перенес все мучения несчастной любви. Он видел, как все ухаживали за виконтессой, волочились за ней, угождали ей, и не мог показать ей своей любви, должен был довольствоваться одним утешением: тайком ловить взгляды Клары, скрываемые от злых языков. После сцены в подземелье, после горячего признания виконтессы такое ее поведение казалось ему не только холодным, но даже ледяным. Однако даже видя ее холодность, он был уверен, что его действительно и глубоко любят, и потому решился быть несчастнейшим из счастливых любовников. Впрочем, это было дело нетрудное. Пользуясь честным словом, по которому он не мог ни с кем переписываться вне города, он отправил Нанону в уголок совести, где помещаются любовные сожаления. Он не получал известий от Наноны, не чувствовал скуки от писем, которые всегда возбуждают живое воспоминание о женщине, и потому угрызения совести не очень мучили его.

Однако же иногда, в то самое время, когда веселая улыбка играла на устах молодого барона, когда он расточал шутки и остроты громким голосом, вдруг лицо его становилось печальным и вздох вырывался если не из глубины сердца, так по крайней мере из уст его. Вздох этот относился к Наноне, прошедшее бросало тень на настоящее.

Виконтесса замечала эту минутную его горесть. Глаз ее проникал в самую глубину сердца Каноля. Она подумала, что нельзя оставлять Каноля в таком положении между прежнею любовью, которая не совсем еще погасла, и новою страстью, которая могла возродиться. Избыток его чувств, прежде поглощаемый войною и обязанностями важного звания, мог подвигнуть его на что-нибудь противное той чистой любви, которую виконтесса хотела внушить ему. Она, впрочем, старалась только выиграть время, чтобы исчезло воспоминание о прежних романических встречах. Может быть, виконтесса де Канб ошибалась, может быть, если бы она прямо сказала о своей любви, то меньше бы занимались ею или занимались бы не так долго.

Более и внимательнее всех следил за этою таинственною страстью Лене. Сначала его опытный глаз заметил любовь Клары, но не мог найти ее предмета, он не мог угадать, что такое эта любовь, несчастная или счастливая. Только ему показалось, что Клара решительно поражена в самое сердце, потому что она иногда труслива и нерешительна, иногда сильна и отчаянна, почти всегда равнодушна к удовольствиям, ее окружающим. Вдруг погасло ее рвение к войне, и она не казалась уже ни трусливою, ни храброю, ни решительною, ни отчаянною. Она задумывалась, смеялась без причины, плакала без причины, как будто губы и глаза ее отвечали изменениям ее мысли. Такая перемена произошла в течение последней недели. В течение последней недели был взят в плен Каноль. Стало быть, нельзя сомневаться, Каноль – предмет ее любви.

Впрочем, Лене с радостью хотел покровительствовать такой любви, которая могла дать принцессе Конде храброго защитника.

Ларошфуко, может быть, еще лучше, чем Лене, читал в сердце виконтессы. Но его телодвижения, рот, глаза говорили только то, что он позволял им говорить, и потому никто не мог сказать, любит он или ненавидит виконтессу. Он никогда не говорил про Каноля, не смотрел на него и вообще не обращал на него никакого внимания. Впрочем, герцог воевал лучше, чем когда-нибудь, показывал себя героем, чему много помогали его неустрашимая храбрость и действительное знание военного дела. Напротив, герцог Бульонский, холодный, таинственный, расчетливый, которому превосходно служили припадки подагры и случались так кстати, что некоторые люди даже отвергали их действительность, – герцог Бульонский все вел переговоры, скрывался, как мог, и, не умея видеть огромной разницы между Ришелье и Мазарини, все боялся лишиться головы, которой едва не отсекли ему на одном эшафоте с Сен-Марсом и за которую он заплатил моим родным городом Седаном и сложением с себя прав владетельного герцога.

Что же касается жителей Бордо, то они носились в вихре любовных интриг. Находясь между двух огней, двух смертей, двух гибелей, они были так мало уверены в завтрашнем дне, что надобно было чем-нибудь усладить это неверное существование, которое считало будущее секундами.

Все помнили разрушение Ла-Рошели, истребленной Людовиком XIII, знали, как много уважала Анна Австрийская этот подвиг. Почему же Бордо не предоставит злобе и ненависти честолюбивой королевы случай сделать то же самое?

Но они забывали, что тот, кто уравнивал слишком высокие головы и слишком высокие стены, давно уже умер и что кардинал Мазарини был только тенью кардинала Ришелье.

Все действовали без цели, пример увлек и Каноля. По правде сказать, он принимался иногда сомневаться во всем и в припадках скептицизма сомневался даже в любви виконтессы. В эти минуты Нанона вырастала в его сердце и казалась еще нежнее и еще преданнее именно потому, что находилась в отсутствии. Если бы в такую минуту явилась перед ним Нанона, он – о, непостоянный! – упал бы перед ней на колени.

Находясь между этими противоположными мыслями, которые могут быть понятны только людям, попадавшим между двух страстей, Каноль получил письмо виконтессы. Не нужно говорить, что он начал думать только о ней, а все другие мысли исчезли. Прочитав письмо, он не понимал, как он мог любить какую-нибудь женщину, кроме Клары. Перечитав письмо, он вообразил, что никогда никого не любил, кроме нее.

Каноль провел одну из тех лихорадочных ночей, которые жгут и вместе с тем доставляют отдохновение, потому что радость борется с бессонницей. Хотя он во всю ночь не смыкал глаз, однако же встал с петухами.

Известно, как влюбленные проводят время перед свиданием. Смотрят на часы, бегают туда и сюда и не узнают даже самых коротких приятелей. Каноль сделал все глупости, которых требовало его положение.

В назначенный час (Каноль уже двадцать раз подходил к капелле) он вошел в нее. Сквозь темные стекла пробивались лучи заходящего солнца, вся внутренность капеллы освещалась тем таинственным светом, который так приятен молящимся и любящим. Каноль дал бы год жизни, чтобы не потерять надежды в эту минуту.

Каноль хорошенько осмотрелся, стараясь убедиться, что в капелле никого нет, заглянул за все колонны, потом, уверившись, что никто не может видеть его, стал на назначенное место.

XII

Через минуту явилась Клара, закутанная в широкую мантилью; она оставила на часах за дверьми своего верного Помпея. Клара тоже осмотрелась, не видят ли ее, и потом стала на колени возле Каноля.

– Наконец я вас вижу, виконтесса! – сказал Каноль. – Наконец вы сжалились надо мною!

– Надобно было сжалиться, потому что вы губите себя, – отвечала Клара и смутилась, потому что говорила неправду, хотя самую невинную, но все-таки неправду.

– Ах, – сказал Каноль, – так только чувству жалости обязан я вашею милостью? О, признайтесь, я мог ожидать чего-нибудь получше!

– Поговорим серьезно, – возразила Клара, тщетно стараясь овладеть своим голосом, который дрожал. – Вы губили себя, повторяю вам, когда ездили к генерал-адвокату Лави, к отъявленному врагу принцессы. Вчера принцесса узнала об этом от герцога де Ларошфуко, который все знает. Она сказала слова, которые испугали меня:

«Если нам придется бояться замыслов наших пленников, то мы должны снисходительность заменить строгостью. Находясь в неверном положении, мы должны действовать решительно. Мы не только хотим строжайших мер, но даже готовы исполнить их».

Виконтесса произнесла эти слова голосом довольно твердым: ей казалось, что не стыдно говорить неправду для доброй цели, так успокаивала она свою совесть.

– Я вовсе не слуга принцессы, – отвечал Каноль, – я только ваш раб, не более: вам сдался я, вам одной, вы знаете, в каких обстоятельствах и на каких условиях.

– Но мне кажется, не было выговорено условий...

– На словах – нет, но в сердце – да. Ах, виконтесса! После того, что вы мне говорили, как позволили мне надеяться на счастье, после всех надежд, которые вы мне дали... О, признайтесь, что вы чересчур жестоки!

– Друг мой, – отвечала Клара, – вы ли можете упрекать меня за то, что я заботилась о вашей чести столько же, сколько о своей? Неужели вы не понимаете – надобно признаться в этом, потому что вы и сами, верно, догадаетесь, – неужели вы не понимаете, что я страдала не меньше вас, даже больше вас, потому что у меня недостало сил переносить такие страдания? Выслушайте же меня, и пусть слова мои, вырывающиеся из глубины сердца, упадут прямо на вашу душу. Друг мой, я уже сказала вам, я страдала больше вас: меня терзало опасение, которого вы не могли иметь, потому что знали, что я люблю только вас. Живя здесь, не жалеете ли вы о той, которой здесь нет, и в мечтах о будущем нет ли у вас какой-нибудь надежды, которая не относится ко мне?

– Виконтесса, – отвечал Каноль, – вы вызываете меня на откровенность, и потому я буду говорить с вами откровенно. Да, когда вы оставляете меня печальным моим размышлениям, отсутствием вашим вы заставляете меня скитаться в домах, где глупцы волочатся за здешними горожанками. Когда вы не хотите смотреть на меня или когда заставляете меня так дорого покупать одно ваше слово, одно движение, один взор, которого я, может быть, не стою... тогда я досадую, что не умер на поле сражения, упрекаю себя за то, что сдался, жалею об этом, даже совесть грызет меня...

– Совесть!

– Да, виконтесса. Как верно, что я вас люблю, так же верно и то, что теперь другая женщина плачет, стонет, готова отдать жизнь за меня, и что же? Она должна думать, что я или подлец, или предатель.

– Не может быть!

– Уверяю вас, что так!.. Не она ли сделала меня тем, что я теперь? Не поклялся ли я ей, что спасу ее?

– Но вы и спасли ее.

– Да, от врагов, которые могли измучить ее тело, а не от отчаяния, которое гложет ее сердце, если она знает, что я сдался вам.

Клара опустила голову и вздохнула.

– Вы не любите меня! – сказала она.

Каноль вздохнул в свою очередь.

– Не хочу обольщать вас, барон, – продолжала она, – не хочу лишать вас подруги, которой я не стою. Однако же вы знаете, я тоже люблю вас, я пришла сюда просить всей вашей любви. Я пришла сказать вам: я свободна, вот моя рука... Предлагаю вам ее, потому что никого не могу сравнить с вами... Не знаю человека достойнее вас.

– Ах, виконтесса! – вскричал Каноль. – Какое счастье! Вы дарите мне блаженство!

– О, вы меня не любите! – печально прошептала она.

– О, люблю, люблю!.. Но не могу пересказать вам, сколько я страдал от вашего молчания и осторожности.

– Боже мой! Так вы, мужчины, ничего не угадываете? – сказала Клара, поднимая прелестные глаза к небу. – Разве вы не поняли, что я не хотела заставить вас играть смешную роль, не хотела, чтобы могли подумать, что мы вместе устроили сдачу Сен-Жоржа? Нет, я хотела, чтобы вас выменяла королева или чтобы я вас выкупила, и тогда вы совершенно бы принадлежали мне. Но вы не захотели подождать!

– Теперь, виконтесса, теперь я подожду. За один теперешний час, за одно обещание, сказанное вашим очаровательным голосом, который уверяет, что вы любите меня, я готов ждать целые годы...

– Вы все еще любите Нанону Лартиг! – сказала Клара, покачав головою.

– Виконтесса, – отвечал Каноль, – я солгал бы, если бы не сказал вам, что чувствую к ней дружескую благодарность. Верьте мне, возьмите меня с этим чувством. Я отдаю вам столько любви, сколько могу дать, а это уже очень много.

– Ах, – сказала Клара, – я не знаю, должна ли я принять ваше предложение: вы выказываете много великодушия и вместе с тем много любви.

– Послушайте, – продолжал Каноль, – я готов умереть, чтобы избавить вас от одной слезинки, и без сострадания заставлю плакать ту, о которой вы говорите. Бедняжка! У ней множество врагов, даже те, кто не знает ее, и те проклинают ее. У вас, напротив, только друзья, кто вас не знает, и тот уважает вас, а все ваши знакомые вас любят. Судите же, какая разница в моих чувствах к вам и к ней: последнее кроется в моей совести, а первое наполняет мою душу.

– Благодарю, друг мой. Но, может быть, вы покоряетесь минутному увлечению, потому что я здесь с вами, а потом будете раскаиваться? Так взвесьте слова мои хорошенько. Даю вам сроку на размышление до завтра. Если хотите передать что-нибудь госпоже Лартиг, если хотите ехать к ней, то вы свободны, Каноль, я возьму вас за руку и сама выведу за бордоскую заставу.

– Виконтесса, не нужно ждать до завтра, – отвечал Каноль. – Хотя сердце мое горит, однако же я в полном рассудке и повторяю вам: люблю вас, люблю только вас, буду любить только вас!

– Благодарю, благодарю, друг мой! – воскликнула Клара, подавая ему руку. – Вот вам моя рука и мое сердце.

Каноль принялся целовать ее руку.

– Помпей подает мне знак, что пора выйти, – сказала Клара. – Верно, хотят запереть капеллу. Прощайте, друг мой, или лучше до свидания! Завтра вы узнаете, что я хочу сделать для вас, то есть для нас. Завтра вы будете счастливы, потому что я буду счастлива.

Не будучи в силах скрывать своей любви, она взяла руку Каноля, поцеловала ее и убежала, оставив Каноля в невыразимом восторге.

XIII

Между тем, как говорила Нанона, король, королева, кардинал Мазарини и маршал де ла Мельере отправились в путь наказывать непокорный город, который дерзнул открыто восстать за принцев. Они приближались медленно, но все-таки приближались.

Приехав в Либурн, король принял депутацию жителей Бордо. Они уверяли его в своей преданности и в своем усердии. При тогдашнем положении дел такое уверение было довольно странно.

Королева приняла посланных очень гордо.

– Господа, – отвечала она им, – мы поедем через Вер и скоро будем иметь случай лично удостовериться, так ли искренни ваша преданность и ваше усердие, как вы уверяете.

При слове Вер депутаты, вероятно знавшие какое-нибудь особенное обстоятельство, неизвестное королеве, посмотрели друг на друга с беспокойством. Анна Австрийская, от которой ничто не могло скрыться, тотчас заметила их смущение.

– Сейчас же отправимся в Вер, – сказала она, – крепость хороша, по уверению герцога д’Эпернона. Там поместим мы короля.

Потом, повернувшись к капитану своей роты Гито и к прочим лицам свиты, спросила:

– Кто комендантом в Вере?

– Кто-то новый, – отвечал Гито.

– Человек верный, надеюсь? – продолжала Анна Австрийская, нахмурив брови.

– Он лично известен герцогу д’Эпернону.

Лицо королевы прояснилось.

– Если так, скорее в путь! – сказала она.

Маршал де ла Мельере возразил ей:

– Ваше величество вольны делать, что вам угодно, но лучше бы не расставаться с армией и не уезжать вперед. Воинственный въезд в Верскую крепость произвел бы доброе впечатление. Подданные короля должны знать его силу, она ободряет верных и устрашает изменников.

– Мне кажется, что маршал совершенно прав, – сказал кардинал Мазарини.

– А я говорю, что он ошибается, – отвечала королева. – До самого Бордо вам нечего опасаться, король силен сам собою, а не войском. Его придворного штата достаточно ему.

Маршал опустил голову в знак согласия.

– Приказывайте, ваше величество, – сказал он, – ведь вы королева.

Королева подозвала Гито и приказала ему собрать телохранителей, мушкетеров и конноегерей. Король сел на лошадь и поехал впереди их. Племянница кардинала Мазарини и придворные дамы сели в карету.

Тотчас все отправились в Вер. Армия следовала сзади. До Вера оставалось только десять лье, стало быть, армия могла прийти к крепости часа через три или через четыре после прибытия туда короля. Ее хотели поставить на левый берег Дордони.

Королю было только двенадцать лет, но он уже превосходно ездил верхом, грациозно управлял лошадью и уже отличался тою фамильною гордостью, которая впоследствии заставила его так строго смотреть на этикет. Воспитанный на глазах королевы, но преследуемый скупостью кардинала, который не удовлетворял самым необходимым его потребностям, он с бешеным нетерпением ждал, когда пробьет час его совершеннолетия, которое наступало следующего 5 сентября, и иногда в детских своих капризах показывал, чем он будет впоследствии. Эта экспедиция очень ему нравилась: он переставал считаться мальчиком, учился военному делу, привыкал к употреблению королевской власти.

Он ехал гордо то у кареты, причем кланялся королеве и умильно поглядывал на госпожу де Фронтенак, в которую, как уверяли, он был влюблен, то впереди своего отряда и разговаривал с маршалом де ла Мельере и с Гито о походах Людовика XIII и подвигах покойного кардинала.

Разговаривая и подвигаясь вперед, увидели наконец башни и галереи крепости Вер. Погода была превосходная, местоположение живописное. Солнце золотило реку косыми лучами. Можно было подумать, что едут на прогулку, такою веселою и довольною казалась королева. Король ехал между маршалом де ла Мельере и Гито и смотрел на крепость, в которой не было видно движения, хотя, по всей вероятности, часовые, расхаживавшие около башен, видели блестящий авангард королевской армии.

Карета королевы поехала поскорее и поравнялась с королем.

– Послушайте, – сказал Мазарини маршалу, – одно удивляет меня.

– Что такое?

– Обыкновенно, кажется мне, исправные коменданты знают, что происходит около их крепостей, и когда королю угодно удостоить крепость посещением, то они должны выслать по крайней мере депутацию.

– Ну, – сказала королева, засмеявшись громко, но принужденно, – что за церемонии! Они вовсе бесполезны, я требую только верности.

Маршал закрыл лицо платком, чтобы скрыть гримасу или желание сделать гримасу.

– Но в самом деле, они там не шевельнутся! – сказал юный король, недовольный таким забвением правил этикета, на котором он впоследствии основал все свое величие.

– Ваше величество, – отвечала Анна Австрийская, – вот маршалы де ла Мельере и Гито скажут вам, что первая обязанность всякого коменданта в неприятельской земле сидеть осторожно за стенами, чтобы его не захватили врасплох. Разве вы не видите на цитадели ваше знамя, знамя Генриха IV и Франциска?

И она гордо указала на эту значительную эмблему, которая доказывала, что королева не обманулась в надежде.

Поезд подвигался и вдруг увидел земляное укрепление, которое, по-видимому, было сооружено очень недавно.

– Ага, – сказал маршал, – видно, комендант действительно знаток своего дела! Аванпост выбрал удачно, и ретраншемент ловко очерчен.

Королева высунула голову из кареты, а король приподнялся на стременах.

Один часовой ходил по укреплению; впрочем, оно казалось таким же пустынным и безмолвным, как и крепость.

– Хоть я не военный человек, – сказал Мазарини, – хотя вовсе не знаю военных обязанностей коменданта, однако же такое небрежение к лицу короля кажется мне очень странным.

– Во всяком случае поедем вперед, – сказал маршал, – и узнаем, что это значит.

Когда они подъехали шагов на сто к укреплению, часовой, до сих пор ходивший взад и вперед, вдруг остановился, посмотрел и закричал:

– Кто идет?

– Король! – отвечал маршал.

Анна Австрийская ожидала, что при этом одном слове выбегут солдаты, поспешно явятся офицеры, опустятся мосты, отворятся ворота и заблещут шпаги.

Ничего этого не было.

Часовой выдвинул правую ногу, занес ее на левую, уставил мушкет против прибывших и закричал громким и твердым голосом:

– Стой!

Король побледнел от досады, Анна Австрийская укусила губы до крови, Мазарини пробормотал итальянское ругательство, очень неприличное во Франции, но от которого он не мог отвыкнуть, маршал только взглянул на их величества, но очень красноречиво.

– Люблю меры предосторожности, когда они принимаются для службы мне, – сказала королева, стараясь обмануть себя.

Хотя лицо ее казалось спокойным, однако же она начинала беспокоиться.

– А я люблю уважение к моему лицу, – прошептал юный король, не сводя глаз с бесстрастного часового.

XIV

Между тем крик «Король! Король!», изданный часовым и повторенный двумя или тремя голосами, долетел до крепости.

На крепостной стене показался человек, за ним выстроился весь гарнизон.

Комендант подал знак: заиграли барабаны, солдаты отдали честь, протяжно и торжественно раздался залп из орудий.

– Видите ли, – сказала королева, – вот они исполняют свою обязанность. Лучше поздно, чем никогда. Поедем.

– Извините, – возразил маршал де ла Мельере, – но я не вижу, чтобы они отпирали ворота, а мы можем въехать в крепость, только когда отворят ворота.

– Они забыли отпереть их, вероятно, от изумления и восторга, потому что они не ожидали августейшего посещения, – осмелился сказать какой-то льстец.

– Такие вещи не забываются, – возразил маршал.

Потом обернулся к королю и королеве и прибавил:

– Позволите ли предложить совет вашему величеству?

– Что такое, маршал?

– Вашим величествам следует отъехать шагов на пятьсот с Гито и с телохранителями на то время, пока я с мушкетерами и егерями сделаю рекогносцировку.

Королева отвечала одним словом.

– Вперед! – закричала она. – И мы увидим, посмеют ли они не впустить нас!

Юный король в восторге пришпорил лошадь и проскакал шагов двадцать.

Маршал и Гито бросились за ним и догнали его.

– Нельзя!.. – закричал часовой, оставаясь в прежней угрожающей позе.

– Ведь это король! – закричали придворные.

– Назад!.. – крикнул часовой с угрозой.

В то же время из-за парапета показались шляпы и мушкеты солдат, которые охраняли это первое укрепление.

Продолжительный ропот встретил слова часового и появление солдат. Маршал схватил за узду лошадь короля и повернул ее, в то же время он приказал кучеру королевы отъехать дальше. Когда король и королева удалились шагов на тысячу от первых ретраншементов, свита тотчас разлетелась, как разлетаются птички после первого выстрела охотника.

Тут маршал де ла Мельере, овладев позициею, оставил человек пятьдесят для охранения короля и королевы и, взяв с собою остальных солдат, приблизился к укреплению.

Когда он подошел шагов на сто, часовой, начавший ходить спокойным и мерным шагом, опять остановился.

– Возьмите трубача, навяжите платок на шпагу, Гито, – сказал маршал, – и ступайте, требуйте, чтобы дерзкий комендант сдался.

Гито повиновался и под прикрытием мирного флага, который во всех странах обеспечивает безопасность посланных, подошел к ретраншементу.

– Кто идет? – закричал часовой.

– Парламентер! – отвечал Гито, размахивая платком на шпаге.

– Впустить! – закричал тот человек, которого мы уже видели на крепостной стене.

Он пришел на аванпост, вероятно, каким-нибудь скрытым путем.

Ворота отворились, мост опустился.

– Что вам угодно? – спросил офицер, ждавший в воротах.

– Хочу переговорить с комендантом, – отвечал Гито.

– Я здесь, – отвечал тот человек, которого мы видели уже два раза – в первый раз на крепостной стене, во второй на парапете ретраншемента.

Гито заметил, что этот человек очень бледен, но спокоен и учтив.

– Вы комендант Вера? – спросил Гито.

– Я.

– И не хотите отпереть ворот вашей крепости королю и королеве?

– К величайшему моему прискорбию.

– Что же вы хотите?

– Освобождения принцев, плен которых разоряет и печалит всю Францию.

– Его величество не вступает в переговоры с подданными.

– Увы, мы это знаем, милостивый государь, потому и готовы умереть, зная, что умираем на службе короля, хотя, по-видимому, вступаем с ним в войну.

– Хорошо, – отвечал Гито, – вот все, что мы хотим знать.

И, поклонившись коменданту довольно сухо, на что комендант отвечал ему вежливым поклоном, он ушел.

На бастионе никто не пошевелился.

Гито воротился к маршалу и передал ему результат переговоров.

Маршал указал на селение Изон.

– Отправить туда пятьдесят человек, – сказал он, – пусть заберут там все лестницы, какие найдутся, но как можно скорее.

Пятьдесят человек поскакали галопом и тотчас приехали в село, потому что оно находилось недалеко.

– Теперь, господа, – сказал маршал, – вы должны спешиться. Одна половина из вас, с мушкетами, будет прикрывать осаждающих, другая пойдет на приступ.

Приказание приняли с радостными криками. Телохранители, мушкетеры и егеря тотчас сошли с лошадей и зарядили ружья.

В это время возвратились посланные и привезли двадцать лестниц.

На бастионе все было спокойно, часовой прохаживался взад и вперед, а из-за него выглядывали концы мушкетов и углы шляп.

Королевский отряд двинулся вперед под личным предводительством маршала. Отряд состоял из четырехсот человек, половина их по приказанию маршала должна была идти на приступ, а другая – поддерживать осаждающих.

Король, королева и свита издали со страхом следили за движениями маленького отряда. Даже королева казалась уже не такою самоуверенною. Чтобы лучше видеть, она велела повернуть карету и поставить ее боком к крепости.

Осаждающие едва прошли двадцать шагов, как часовой остановил их.

– Кто идет? – закричал он громким голосом.

– Не отвечайте ему, – сказал Мельере. – Вперед!

– Кто идет? – закричал часовой во второй раз, взводя курок. – Кто идет? – повторил он в третий раз и прицелился.

– Стреляй в него! – сказал Мельере.

В ту же минуту град пуль посыпался из роялистских рядов. Часовой пошатнулся, выпустил из рук мушкет, который покатился в ров, и упал, закричав громко:

– Неприятель!

Один пушечный выстрел отвечал началу неприятельских действий. Ядро просвистело над первым рядом солдат, попало во второй и третий, опрокинуло человека четыре и рикошетом убило одну из лошадей в карете Анны Австрийской.

Продолжительный крик ужаса раздался в группе, которая охраняла их величества. Король, увлеченный общим движением, подался назад. Анна Австрийская едва не упала в обморок от бешенства, а Мазарини – от страха. Отрезали постромки убитой лошади и лошадей уцелевших, потому что они начинали беситься от испуга и могли разбить карету. Десять телохранителей запряглись и оттащили экипаж на такое место, куда не могли долететь ядра.

Между тем комендант открыл батарею из шести орудий.

Когда маршал де ла Мельере увидел эту батарею, которая могла в несколько секунд истребить все три его роты, он понял, что бесполезно продолжать атаку, и велел бить отбой.

В ту минуту, как королевский отряд начал отступать, в крепости прекратились оборонительные действия.

Маршал воротился к королеве и предложил ей выбрать для главной квартиры какое-нибудь место в окрестности.

Королева увидела на другой стороне Дордони маленький уединенный домик, едва видный из-за деревьев и очень похожий на замок.

– Узнайте, – сказала она Гито, – кому принадлежит этот домик, и попросите в нем гостеприимства для меня.

Гито тотчас поскакал, переправился через реку на пароме изонского перевозчика и скоро вернулся к королеве.

Он доложил, что никто не живет в доме, кроме управляющего, который отвечал, что дом принадлежит герцогу д’Эпернону и потому предоставляется в полное распоряжение ее величества.

– Так поедем, – сказала королева. – Но где же король?

Позвали маленького Людовика XIV, который стоял в стороне. Хотя он старался скрыть слезы, однако же видно было, что он плакал.

– Что с вами, государь? – спросила Анна Австрийская.

– Ничего! – отвечал он. – Но когда я буду королем... горе тому, кто оскорбит меня!

– Как зовут коменданта? – спросила королева. Никто не отвечал. Никто не знал, как его зовут. Спросили у изонского перевозчика, он отвечал, что коменданта зовут Ришоном.

– Хорошо, – сказала королева, – я не забуду этого имени.

– И я тоже, – прибавил юный король.