Текст книги "Женская война"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

Каноль напрасно ждал возвращения Помпея. Минут через десять, видя, что Помпей не идет и никто не является вместо него, барон решился идти сам.

Поэтому он разбудил Касторина, желчь которого успокоилась после часового отдыха, приказал ему быть готовым на всякий случай голосом, не допускавшим возражения, и пошел к комнатам молодой принцессы.

У дверей барон встретил лакея, который был очень не в духе, потому что звонок позвал его в ту самую минуту, как он воображал, что кончил дежурство и надеялся, подобно Касторину, вкусить сладкое отдохновение, необходимое после такого бурного и тяжелого дня.

– Что вам угодно, сударь? – спросил лакей, увидав барона Каноля.

– Хочу видеть ее высочество.

– Как! Теперь?

– Да, теперь.

– Но уж очень поздно.

– Что, ты рассуждаешь?

– Я так... – пробормотал лакей.

– Я не прошу, а хочу, – сказал Каноль повелительно.

– Вы хотите... Здесь приказывает только ее высочество принцесса.

– Король приказывает везде... Я здесь по королевскому повелению!

Лакей вздрогнул и опустил голову.

– Извините, сударь, – отвечал он со страхом, – я простой слуга. Стало быть, не смею отворить вам двери принцессы. Позвольте мне разбудить камергера.

– Так камергеры ложатся спать в Шантильи в одиннадцать часов?

– Весь день охотились, – прошептал лакей.

«Хорошо, – подумал Каноль, – им нужно время, чтобы одеть кого-нибудь камергером». Потом прибавил вслух:

– Ступай скорее. Я подожду.

Лакей побежал, поднял весь замок, где уже Помпей, напуганный дурною встречею, посеял невыразимый страх и трепет.

Оставшись один, Каноль начал прислушиваться и всматриваться.

По всем залам и коридорам забегали люди. При свете факелов вооруженные солдаты стали по углам лестниц, везде грозный шепот заменил прежнее молчание, которое за минуту прежде царствовало в замке.

Каноль вынул свисток и подошел к окну, из которого он мог видеть вершины деревьев, под которыми разместил свой отряд.

– Нет, – сказал он, – это поведет нас прямо к сражению, а этого мне вовсе не нужно. Лучше подождать, ведь меня могут только убить, а если я слишком потороплюсь, то могу погубить ее...

Каноль едва успел подумать, как дверь отворилась и явилось новое лицо.

– Принцессы нельзя видеть, – сказал этот человек так поспешно, что не успел даже поклониться Канолю, – она легла почивать и запретила входить в ее комнату.

– Кто вы? – спросил Каноль, осматривая странного господина с головы до ног. – Кто внушил вам дерзость не снимать шляпы, когда вы говорите с дворянином?

Концом палки Каноль сбил с него шляпу.

– Милостивый государь! – закричал незнакомец, гордо отступая на шаг.

– Я спрашиваю, кто вы? – повторил Каноль.

– Я... – отвечал незнакомец, – я, как вы видите по моему мундиру, капитан телохранителей принцессы...

Каноль улыбнулся.

Он успел уже оценить своего противника и догадался, что имеет дело с каким-нибудь дворянином или с каким-нибудь кухмистером, одетым в мундир, которого не успели или не могли застегнуть.

– Хорошо, господин капитан, – сказал Каноль, – поднимите вашу шляпу и отвечайте мне.

Капитан исполнил приказание Каноля как человек, изучивший известное превосходное правило: хочешь уметь повелевать – так умей повиноваться.

– Капитан телохранителей! – сказал Каноль. – Не худо! Прекрасное, видное место!

– Да, сударь, довольно хорошее, а еще что? – спросил подложный капитан.

– Не чваньтесь так, – сказал Каноль, – или на вас не останется ни одного галуна, что будет не совсем красиво.

– Но, наконец, позвольте узнать, кто вы сами? – спросил подложный капитан.

– Милостивый государь, я охотно последую вашему хорошему примеру и отвечу на ваш вопрос, как вы отвечали мне. Я капитан Навайльского полка и приехал сюда от имени короля посланным, мирным или неумолимым, и буду тем или другим, смотря по тому, будут или не будут повиноваться приказаниям его величества.

– Неумолимым! – вскричал незнакомец. – Неужели неумолимым?

– Самым неумолимым, уверяю вас.

– Даже с принцессой?

– Почему же не так? Ведь она тоже обязана повиноваться приказаниям короля.

– Милостивый государь, не думайте напугать нас, у меня пятьдесят вооруженных людей, они готовы отомстить за честь принцессы.

Каноль не хотел сказать ему, что его пятьдесят человек просто лакеи и поварята, достойные чести служить у такого начальника, а честь принцессы отправилась вместе с принцессой в Бордо. Он только отвечал с хладнокровием, которое гораздо страшнее угрозы и которое очень обыкновенно в людях отважных и привыкших к опасности:

– Если у вас пятьдесят человек, так у меня двести солдат, это авангард королевской армии. Не хотите ли открыто восстать против короля?

– Нет, нет, – отвечал подложный капитан с величайшим смущением. – Но прошу вас, скажите, что я уступаю только силе.

– Извольте, я, как товарищ ваш по ремеслу, должен сознаться в этом.

– Хорошо! Я поведу вас к вдовствующей принцессе, которая еще не почивает.

Каноль увидел, в какую страшную западню хотят поймать его, но он тотчас вырвался из нее с помощью своего полномочия.

– Мне приказано наблюдать не за вдовствующей принцессой, а за молодой.

Капитан телохранителей опустил голову, попятился назад, потащил за собою длинную свою шпагу и величественно переступил за порог между двумя часовыми, которые дрожали во все продолжение этой сцены. Узнав о прибытии двухсот солдат, они едва не убежали, не намереваясь погибнуть при истреблении замка Шантильи.

Минут через десять тот же капитан с двумя солдатами вернулся и с разными церемониями повел Каноля в комнату принцессы.

Барон вошел туда без особенных приключений.

Он узнал комнату, мебель, кровать, даже то же благоухание, которое почувствовал в первый раз. Но он тщетно искал два предмета: портрет истинной принцессы, виденный им в первое посещение, и лицо ложной принцессы, для которой он принес теперь такую тяжелую жертву. Портрет сняли, и из предосторожности, слишком уже запоздалой, лицо дамы, лежавшей в постели, было обращено к стене с истинно княжескою дерзостью.

Две женщины стояли возле кровати.

Каноль охотно простил бы эту неучтивость, но он боялся, не позволила ли новая перемена лица бежать виконтессе Канб, как прежде бежала принцесса. Поэтому он задрожал и тотчас захотел узнать, кто покоится на кровати, опираясь опять на данное ему полномочие.

– Нижайше прошу извинения у вашего высочества, – сказал он, низко кланяясь, – что осмелился войти к вам, особенно дав слово, что не буду беспокоить вас, пока вы сами не позовете меня. Но я услышал такой страшный шум в замке...

Дама вздрогнула, но не отвечала. Каноль старался по какому-нибудь признаку увериться, что перед ним именно та, которую он ищет, но в волнах кружева и в мягких пуховиках он ничего не мог рассмотреть, кроме форм лежавшей женщины.

– И я обязан, – продолжал Каноль, – узнать, точно ли здесь та особа, с которой я имел честь говорить назад тому полчаса.

Тут дама не только вздрогнула, но просто задрожала. Это движение не скрылось от барона: он сам испугался.

«Если она обманула меня, – думал он, – убежала отсюда, несмотря на слово, данное мне торжественно, я сажусь на лошадь, беру с собой весь мой отряд в двести человек и поймаю беглецов, хоть бы пришлось зажечь тридцать селений для освещения дороги».

Каноль подождал с минуту. Дама не отвечала и не оборачивалась к нему. Очевидно было, что она хочет выиграть время.

– Ваше высочество, – сказал наконец Каноль, не скрывая досады, – прошу вас вспомнить, что я прислан королем, и от его имени требую чести видеть вас.

– О! Это невыносимое преследование! – сказал дрожащий голос, от которого Каноль радостно вздрогнул, потому что узнал его. – Если король, как вы уверяете, приказывает вам поступать так, то ведь он еще ребенок, еще не знает, как живут в свете. Принуждать женщину показывать лицо!

– Есть слово, пред которым все люди смирятся: так надобно!

– Если так надобно, – сказала дама, – если я одна осталась без защиты против вас, я повинуюсь, сударь. Извольте, смотрите на меня.

Быстрым движением отбросила она подушки, одеяло и кружева, покрывавшие ее. Из-за них показалась белокуренькая головка и прелестное личико, покрасневшее более от стыдливости, чем от негодования. Взглядом человека, привыкшего давать себе отчет в подобных положениях, Каноль понял, что не гнев закрывает ей глаза длинными ресницами, не от гнева дрожит ее беленькая ручка, которою она поддерживала на перламутровой шее длинную косу и батист раздушенного одеяла.

Ложная принцесса с минуту посидела в этом положении, которое она хотела показать грозным, а Каноль смотрел на нее, сладко дышал и обеими руками удерживал биение сердца.

– Что же, милостивый государь? – спросила через несколько секунд несчастная красавица. – Довольно ли вы унизили меня? Довольно ли вы рассмотрели меня? Ваша победа неоспорима, полна, не так ли? Так будьте победителем великодушным: уйдите!

– Я хотел бы уйти, но должен исполнить данную мне инструкцию. До сих пор я исполнил только поручение, касавшееся вас. Но этого мало: я должен непременно видеть герцога Энгиенского.

За этими словами, сказанными тоном человека, который знает, что имеет право повелевать, и который требует послушания, последовало страшное молчание. Ложная принцесса приподнялась, опираясь на руку, и уставила на Каноля странный взгляд. Он хотел выразить: «Узнали ль вы меня? Если вы здесь сильнейший, сжальтесь надо мною!»

Каноль понял весь смысл этого взгляда, но устоял против его соблазнительного красноречия и на взгляд отвечал громко:

– Нельзя, никак нельзя!.. Мне дано приказание!

– Так пусть будет по-вашему, милостивый государь, если вы не имеете никакого снисхождения ни к положению моему, ни к званию. Ступайте, эти дамы отведут вас к моему сыну.

– Не лучше ли, – сказал Каноль, – этим дамам привести вашего сына сюда? Это, кажется мне, было бы гораздо удобнее.

– Зачем же, милостивый государь? – спросила ложная принцесса, очевидно обеспокоенная последним требованием гораздо более, чем всеми предшествовавшими.

– А между тем я расскажу вам ту часть данного мне поручения, которую я не могу сказать никому, кроме вас.

– Кроме меня?

– Да, кроме вас, – отвечал Каноль с таким низким поклоном, какого он еще не делал.

На этот раз взгляд принцессы, постепенно переходивший от достоинства к молению, к беспокойству, остановился на Каноле с трепетом.

– Что же такого страшного в этом свидании? – спросил Каноль. – Разве вы не знаменитая принцесса, а я не простой дворянин?

– Да, вы правы, милостивый государь, и я напрасно опасаюсь. Да, хоть я имею в первый раз удовольствие видеть вас, однако же слухи о вашем благородстве и вашей чести дошли до меня.

Потом она оборотилась к женщинам и сказала:

– Подите и приведите сюда герцога Энгиенского.

Обе женщины отошли от кровати, подошли к дверям и обернулись еще раз, желая убедиться, что приказание точно дано. По знаку, данному принцессой, или, лучше сказать, по знаку той, которая занимала ее место, они вышли из комнаты.

Каноль следил за ними взглядом, пока они не затворили дверей, потом с восторгом радости взглянул он на ложную принцессу.

– Ну, барон де Каноль, – сказала она, садясь в постели и складывая руки на груди, – скажите мне, за что вы так преследуете меня?

При этих словах она посмотрела на молодого человека не гордым взглядом принцессы, который ей так не удался, а, напротив, так нежно и значительно, что барон вдруг вспомнил все очаровательные подробности первого их свидания, все похождения в дороге, все мелочи этой зарождающейся любви...

– Послушайте, – сказал он, подходя к постели, – я преследую именем короля принцессу Конде, а не вас, потому что вы не принцесса Конде.

Она вскрикнула, побледнела и приложила руку к сердцу.

– Так что же вы хотите сказать? За кого же вы меня считаете? – спросила она.

– Трудно отвечать на это. Я поклялся бы, что вы прелестнейший виконт, если бы вы не были очаровательнейшая виконтесса.

– Милостивый государь, – сказала ложная принцесса с достоинством, надеясь озадачить Каноля, – из всего, что вы мне говорите, я понимаю только одно: вы не уважаете меня! Вы оскорбляете меня!

– Может ли любовь оскорбить? Стать на колени неужели неуважение?

Каноль хотел стать на колени.

– Милостивый государь! – закричала виконтесса, останавливая Каноля, – принцесса Конде не может допустить...

– Принцесса Конде, – возразил Каноль, – скачет теперь на коне между шталмейстером Виаласом и советником Лене по дороге в Бордо. Она уехала со своими дворянами, с защитниками, со всем своим домом, и ей нет никакого дела до того, что происходит теперь между бароном Канолем и виконтессою де Канб.

– Но что вы говорите, милостивый государь? Вы, верно, с ума сошли?

– Совсем нет, рассказываю только то, что видел, повторяю то, что слышал.

– Если вы видели и слышали то, что говорите, так ваши обязанности кончились.

– Вы так думаете, виконтесса? Стало быть, я должен воротиться в Париж и признаться королеве, что для угождения женщине, которую люблю (не сердитесь, виконтесса, я никого не называю по имени), я нарушил королевское повеление, позволил врагам королевы бежать, что я на все это смотрел сквозь пальцы, – словом, изменил, да, просто изменил королю...

Виконтесса показалась растроганною и посмотрела на барона с состраданием почти нежным.

– У вас есть самое лучшее извинение: невозможность! – отвечала она. – Могли вы одни остановить многочисленную свиту принцессы? Неужели было приказано, чтобы вы одни сражались с пятьюдесятью дворянами?

– Я был здесь не один, – отвечал Каноль, покачивая головою. – У меня там, в этом лесу, и теперь еще в двухстах шагах от нас двести солдат. Я могу собрать и призвать их одним свистком. Стало быть, мне легко было задержать принцессу. Напротив, она не могла бы сопротивляться. Если бы даже мой отряд был не вчетверо сильнее ее свиты, а гораздо слабее ее, и то я все-таки мог сражаться, мог умереть сражаясь. Это было бы для меня так же легко, как приятно дотронуться до этой ручки, если бы я смел, – прибавил Каноль, низко кланяясь.

Ручка, с которой барон не спускал глаз, изящная, полненькая и белая, была видна на кровати и дрожала при каждом слове Каноля. Виконтесса, ослепленная электричеством любви, первое влияние которого она почувствовала в гостинице Жоне, забыла, что надобно отнять руку, доставившую Канолю случай сказать такое счастливое сравнение. Молодой офицер, опустившись на колени, с робостью поцеловал ее руку. Виконтесса тотчас отдернула ее, как будто ее обожгли раскаленным железом.

– Благодарю вас, барон, – сказала она, – благодарю от души за все, что вы сделали для меня. Верьте, я никогда этого не забуду. Но удвойте цену услуге вашей: уйдите! Ведь мы должны расстаться, потому что поручение ваше кончено.

Это мы, произнесенное с некоторым сожалением, привело Каноля в восторг и облегчило его. Во всякой сильной радости есть чувство печали.

– Я повинуюсь вам, виконтесса, – сказал он. – Осмелюсь только заметить не для того, чтобы не повиноваться вам, а чтобы избавить вас, может быть, от угрызения совести, осмелюсь заметить, что повиновение вам погубит меня. Если я сознаюсь в моем проступке, если окажется, что я не был обманут вашею хитростию, я стану жертвою моей снисходительности... Меня объявят изменником, посадят в Бастилию, может быть, расстреляют! И это очень естественно: я действительно изменник.

Клара вскрикнула и схватила Каноля за руку, но тотчас выпустила ее в очаровательном смущении.

– Так что же мы будем делать? – спросила она.

Сердце юноши радостно забилось: это счастливое «мы» становилось любимою формулою виконтессы де Канб.

– Погубить вас, великодушного и благородного человека! – сказала она. – О, нет, нет, никогда! Как я могу спасти вас? Говорите, говорите!

– Надобно позволить мне, виконтесса, доиграть мою роль до конца. Надобно, как я уже говорил вам, уверить всех, что вы обманули меня. Тогда я дам отчет кардиналу Мазарини в том, что я вижу, а не в том, что я знаю.

– Да, но если узнают, что вы сделали все это для меня, если узнают, что мы уже встречались, что вы уже видали меня, тогда я погибну! Подумайте!

– Не думаю, – возразил Каноль, удачно притворяясь задумчивым, – не думаю, чтобы вы, при вашей холодности ко мне, могли когда-нибудь изменить тайне... Ведь ваше сердце спокойно...

Клара молчала, но быстрый взгляд и едва приметная улыбка, невольно вырвавшаяся у прелестной пленницы, отвечали Канолю так, что он почувствовал себя счастливейшим человеком в мире.

– Так я останусь? – спросил он с улыбкой, которую описать невозможно.

– Что ж делать, если нужно! – отвечала Клара.

– В таком случае я стану писать депешу к Мазарини.

– Ступайте.

– Что это значит?

– Я говорю: идите и напишите к нему.

– Нет, я должен писать к нему отсюда, из вашей комнаты. Надобно, чтобы письмо мое отправилось к нему от изголовья вашей кровати.

– Но это неприлично.

– Вот моя инструкция, извольте прочесть сами...

Каноль подал бумагу виконтессе.

Она прочла:

«Барон Каноль должен стеречь принцессу Конде и герцога Энгиенского, не выпуская их из виду».

– Что? – сказал Каноль.

– Вы правы, – отвечала она.

III

Тут Клара поняла, какую выгоду человек влюбленный, как Каноль, мог извлечь из такой инструкции. Но она в то же время поняла, какое одолжение оказывает принцессе, поддерживая заблуждение двора насчет своей повелительницы.

– Пишите здесь, – сказала она, покорясь судьбе своей. Каноль взглянул на нее, она взглядом же указала ему на шкатулку, в которой находилось все необходимое для письма. Барон раскрыл шкатулку, взял бумаги, перо и чернила, придвинул стол к самой постели, попросил позволения сесть (как будто Клара все еще казалась ему принцессой), ему позволили, и он написал к Мазарини следующую депешу:

«Я прибыл в замок Шантильи в девять часов вечера; вы изволите видеть, что я весьма спешил, ибо имел честь проститься с вами в половине седьмого часа.

Я нашел обеих принцесс в постели; вдовствующая очень нездорова, а молодая устала после охоты, на которой провела весь день.

По приказанию вашему я представился их высочествам, которые тотчас же отпустили всех своих гостей, и теперь я не выпускаю из глаз молодую принцессу и ее сына».

– И ее сына, – повторил Каноль, оборачиваясь к виконтессе. – Мне кажется, я лгу, а мне не хотелось бы лгать.

– Успокойтесь, – отвечала Клара с улыбкой. – Вы еще не видали моего сына, но сейчас увидите.

– И ее сына, – прочел Каноль с улыбкой и продолжал писать депешу:

«Из комнаты ее высочества, сидя у ее кровати, имею честь писать это донесение».

Он подписал бумагу и, почтительно попросив позволения у Клары, позвонил.

Явился камердинер.

– Позовите моего лакея, – сказал Каноль, – когда он придет в переднюю, доложить мне!

Минут через пять барону доложили, что Касторин ждет в передней.

– Возьми, – сказал Каноль, – отвези это письмо начальнику моего отряда и скажи, чтобы тотчас отослал его с нарочным в Париж.

– Но, господин барон, – отвечал Касторин, которому во время ночи такое поручение показалось крайне неприятным, – я уже докладывал вам, что Помпей принял меня на службу к ее высочеству.

– Да я и даю тебе письмо от имени принцессы. Не угодно ли вашему высочеству подтвердить слова мои? – прибавил Каноль, обращаясь к Кларе. – Вы изволите знать, сколь нужно, чтобы письмо было доставлено без замедления.

– Отправить письмо! – сказала ложная принцесса гордо и величественным голосом.

Касторин вышел.

– Теперь, – сказала Клара, простирая к Канолю сложенные ручки, – вы уйдете, не правда ли?

– Извольте... – отвечал Каноль, – но ваш сын...

– Да, правда, – сказала Клара с улыбкой, – вы сейчас увидите его.

Действительно, едва виконтесса успела договорить эти слова, как начали царапаться в ее дверь. Эту моду ввел кардинал Ришелье, вероятно, из любви к кошкам. Во время продолжительного его владычества все царапали дверь Ришелье, потом царапали дверь Шавиньи, который имел полное право на это наследство уже потому, что был законным наследником кардинала, наконец, царапали дверь Мазарини. Стало быть, следовало царапаться в дверь принцессе Конде.

– Идут! – сказала Клара.

– Хорошо, – отвечал Каноль, – я принимаю официальный тон.

Каноль отодвинул стол и кресло, взял шляпу и почтительно стал шагах в четырех от кровати.

– Войдите! – крикнула принцесса.

Тотчас в комнату вошла самая церемонная процессия. Тут были женщины, офицеры, камергеры – все, что составляло двор принцессы.

– Ваше высочество, – сказал старший камердинер, – уже разбудили принца Энгиенского, теперь он может принять посланного от короля.

Каноль взглянул на виконтессу. Взгляд этот очень ясно сказал ей: «Так ли мы условились?»

Она очень хорошо поняла этот взгляд, полный молний, и, вероятно, из благодарности за все, что сделал Каноль, или, может быть, из желания посмеяться над присутствующими (такие желания кроются вечно в сердце самой доброй женщины) она сказала:

– Приведите мне сюда герцога Энгиенского, пусть господин посланный увидит сына моего в моем присутствии.

Ей тотчас повиновались и через минуту привели принца.

Мы уже сказали, что, наблюдая за малейшими подробностями последних приготовлений принцессы к отъезду, барон видел, как принц бегал и играл, но не мог видеть лица его. Только Каноль заметил его простой охотничий костюм. Он подумал, что не может быть, чтобы для него, Каноля, одели принца в великолепное шитое платье. Мысль, что настоящий принц уехал с матерью, превратилась в достоверность: он молча, в продолжение нескольких минут, рассматривал наследника знаменитого принца Конде, и насмешливая, хотя и почтительная улыбка явилась на его устах.

Он сказал, кланяясь низко:

– Очень счастлив, что имею честь видеть вашу светлость.

Виконтесса, с которой мальчик не спускал глаз, показала ему, что надобно поклониться, и, так как ей показалось, что Каноль внимательно следит за подробностями этой сцены, она сказала с раздражением:

– Сын мой, офицер этот – барон де Каноль, присланный королем. Дайте ему поцеловать руку.

По этому приказанию Пьерро, достаточно обученный предусмотрительным Лене, протянул руку, которую он не мог и не успел превратить в руку дворянина. Каноль был принужден при скрытом смехе всех присутствующих поцеловать эту руку, которую самый недальновидный человек не признал бы за аристократическую.

– О, виконтесса, – прошептал он, – вы дорого заплатите мне за этот поцелуй!

И он поклонился почтительно и благодарил Пьерро за честь, которой удостоился.

Потом, понимая, что после этого последнего испытания ему невозможно долго оставаться в комнате дамы, он повернулся к виконтессе и сказал:

– Сегодня должность моя кончена, и мне остается только попросить позволения уйти.

– Извольте, милостивый государь, – отвечала Клара, – вы видите, мы все здесь очень тихи, стало быть, вы можете почивать спокойно.

– Но мне нужно еще выпросить у вашего высочества величайшую милость.

– Что такое? – спросила Клара с беспокойством.

Она по голосу Каноля поняла, что он хочет отмстить ей.

– Наградите меня тою же милостью, которой удостоил меня сын ваш.

На этот раз виконтесса была поймана. Нельзя было отказать королевскому офицеру, который просил такой награды при всех. Виконтесса протянула барону дрожавшую руку.

Он подошел к кровати с глубочайшим уважением, взял протянутую ему руку, стал на одно колено и положил на мягкой, белой и трепетавшей коже продолжительный поцелуй, который все приписали уважению его к принцессе. Одна виконтесса знала, что это – пламенное выражение любви.

– Вы мне обещали, даже поклялись мне, – сказал Каноль вполголоса, вставая, – что не уедете из замка, не предупредив меня. Надеюсь на ваше обещание, на вашу клятву.

– Надейтесь, барон, – отвечала Клара, падая на подушку почти без чувств.

Каноль вздрогнул от выражения ее голоса и старался в глазах прелестной пленницы найти подкрепление своих надежд. Но очаровательные глазки виконтессы были плотно закрыты.

Каноль подумал, что в плотно закрытых сундуках обыкновенно хранятся драгоценные сокровища, и вышел в восторге.

Невозможно рассказать, как барон провел ночь, как мечтал во сне и наяву, как перебирал в уме своем все подробности невероятного происшествия, оставившего ему сокровище, каким не обладал еще ни один скупец в мире; как старался подчинить будущность расчетам своей любви и прихотям своей фантазии; как убеждал себя, что действует превосходно. Не рассказываем всего этого потому, что безумие всем неприятно, кроме сумасшедшего.

Каноль заснул поздно, если только можно назвать сном лихорадочный бред. Но свет едва заиграл на верхушках тополей и не спустился еще на красивые воды, где спят широколиственные кувшинки, цветы которых раскрываются только под лучами солнца, а Каноль соскочил уже с постели, поспешно оделся и пошел гулять в сад. Прежде всего пошел он к флигелю, в котором жила принцесса, прежде всего взглянул на окна ее спальни. Пленница не ложилась еще спать или уже встала, потому что спальня ее освещалась ярким огнем, непохожим на огонь обыкновенного ночника. Увидав такое освещение, Каноль остановился, в ту же секунду в уме его родились тысячи предположений. Он взобрался на пьедестал статуи и оттуда начал разговор с мечтою своею, этот вечный разговор влюбленных, которые везде видят только любимый предмет.

Барон стоял на обсерватории уже с полчаса и с невыразимою радостью смотрел на эти занавески, перед которыми всякий другой прошел бы равнодушно, как вдруг окно галереи растворилось и в нем показалась добрая фигура Помпея. Все, что имело какое-нибудь отношение к виконтессе, обращало на себя особенное внимание Каноля, он оторвал глаза от привлекательных занавесок и заметил, что Помпей пытается говорить с ним знаками. Сначала Каноль не хотел верить, что эти знаки относятся к нему, и внимательно осмотрелся. Но Помпей, заметив сомнения барона, присоединил к своим знакам призывный свист, который мог показаться очень неприличным между простым конюхом и посланным короля французского, если бы свист не извинялся чем-то белым. Влюбленный тотчас догадался, что это свернутая бумага.

«Записка! – подумал Каноль. – Она пишет ко мне? Что бы это значило?»

С трепетом подошел он, хотя первым чувством его была радость, но в радости влюбленных всегда есть порядочная доля страха, который, может быть, составляет главную прелесть любви: быть уверенным в своем счастии – значит уже не быть счастливым.

По мере того как Каноль приближался, Помпей все более и более показывал письмо. Наконец Помпей протянул руку, а Каноль подставил шляпу. Стало быть, эти два человека понимали друг друга как нельзя лучше. Первый уронил записку, второй поймал ее очень ловко и тотчас же ушел под дерево, чтобы читать свободнее. Помпей, боясь, вероятно, простуды, тотчас запер окно.

Но первое письмо от женщины, которую любишь, читается не просто, особенно когда неожиданное письмо вовсе не нужно и может только нанести удар вашему счастью. В самом деле, о чем может писать ему виконтесса, если ничто не переменилось во вчерашних их условиях? Стало быть, записка содержит какую-нибудь роковую новость.

Каноль так был уверен в этом, что даже не поцеловал письма, как обыкновенно делают любовники в подобных обстоятельствах. Напротив, он повертывал бумагу с возраставшим ужасом. Но надобно же было когда-нибудь прочесть письмо, поэтому барон призвал на помощь все свое мужество, разломил печать и прочел:

«Милостивый государь!

Совершенно невозможно оставаться долее в том положении, в каком мы находимся, надеюсь, вы в этом согласитесь со мною. Вы, верно, страдаете, думая, что все здешние жители считают вас неприятным надзирателем, с другой стороны, если я буду принимать вас ласковее, чем принимала бы вас сама принцесса, то могут догадаться, что мы играем комедию, которой развязка повлечет за собою потерю моей репутации».

Каноль отер лоб: предчувствие не обмануло его. С дневным светом, известным истребителем всех видений, все золотые его сны исчезли. Он покачал головою, вздохнул и продолжал читать:

«Притворитесь, что открыли обман, на это есть очень простое средство, которое я доставлю вам сама, если вы обещаете исполнить мою просьбу. Вы видите, я не скрываю, сколько завишу от вас. Если вы обещаете исполнить мою просьбу, я доставлю вам мой портрет с подписью моего имени и с моим гербом. Вы скажете, что нашли этот портрет во время одного из ночных осмотров и по портрету узнали, что я вовсе не принцесса Конде.

Считаю бесполезным говорить, что я дозволю вам в знак благодарности за исполнение моей просьбы оставить у себя этот миниатюрный портрет, если только это может быть вам приятно.

Так расстаньтесь с нами, не видавши меня, если это можно, и вы увезете всю мою признательность, а мне останется воспоминание о вас как о самом благороднейшем и великодушнейшем человеке, какого я знала в моей жизни».

Каноль два раза прочел письмо и стоял как вкопанный. Какую бы милость ни содержало письмо, приказывающее уехать, каким бы медом ни обмазывали бы прощания или отказа, все-таки отъезд, прощание и отказ страшно поражают сердце. Разумеется, Канолю было приятно получить портрет; но вся его ценность исчезла перед причиною, для которой его предлагали. Притом же к чему портрет, когда оригинал тут, под рукою, и когда можно не выпустить его?

Все это так, но Каноль, не боявшийся гнева Анны Австрийской и кардинала Мазарини, дрожал при мысли, что виконтесса Канб может быть недовольна, может рассердиться.

Однако же как эта женщина обманула его, сперва на дороге, потом в Шантильи, заняв место принцессы Конде, и наконец вчера, подав ему надежду, которую теперь отнимает! Из всех этих обманов последний ужаснее всех! На дороге она его не знала и старалась отделаться от неугомонного товарища, не больше. Выдавая себя за принцессу Конде, она повиновалась высшей власти, исполняла роль, назначенную самою принцессою, она не могла поступить иначе. Но теперь она знала его, казалось, оценила его преданность, два раза говорила «мы», то знаменитое «мы», которое привело Каноля в восторг, – и вот она возвращается к прежнему, пишет такое письмо!.. Это показалось Канолю не только жестокостью, но даже насмешкою.

И вот он рассердился, предался грустному отчаянию, не замечая, что за занавесками, где огонь погас, стояла скрытая зрительница, смотрела на его отчаяние и, может быть, наслаждалась им.

«Да, да, – думал он, сопровождая мысли свои соответствующими жестами, – да, это отставка, совершенно правильная, полная, великое событие кончилось самою пошлою развязкою, поэтическая надежда превратилась в грубый обман. Но я не хочу казаться смешным, как желают! Лучше пусть она ненавидит меня, чем отделывается этою так называемою благодарностью, которую она обещает мне... Теперь можно верить ее обещаниям!.. Уж лучше поверить постоянству ветра или тишине моря!..»