Текст книги "Две королевы"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

– Бедный Нада! Мне его очень жаль, – сказала королева.

В этот день она особенно сильно тосковала по родине. К счастью для нее, король не слышал этих последних слов. Но герцог и Нада их не пропустили, а карлик поблагодарил за них королеву, поцеловав подол ее платья.

Итак, празднество у герцога де Асторга было делом решенным, и он попросил короля и королеву назначить день.

– Для подготовки понадобится время, – сказал Карл II. – Даем тебе полтора месяца, воспользуйся отпущенным сроком; мы полагаемся на твой хороший вкус и щедрость.

Еще несколько грандов немедленно стали добиваться той же милости, что была дарована герцогу де Асторга; и в течение минуты королеве было обещано семь или восемь праздников.

Через два дня двор покинул Аранхуэс, и вскоре весь Мадрид бурно обсуждал новость о том, какие роскошные торжества собираются устраивать испанские сеньоры в честь королевы.

Портные, вышивальщицы, ювелиры не имели теперь ни минуты отдыха; король объявил, что по такому случаю хотел бы видеть всех только в новом; и он и придворные сочли своим национальным долгом показать королеве, на что они способны. Во дворец де Асторга собрали всех мастеровых города. Вход туда был строго-настрого запрещен – никто не должен был раньше ее величества проникнуть в тайну происходящего.

В герцогском дворце, одном из самых красивых в Испании, находились бесчисленные богатства и редкости: картины, предметы искусства, великолепная мебель. Сады славились своими размерами и планировкой; сам Ленотр прислал план этих садов отцу нынешнего герцога, дополнившего его зверинцем богаче королевского и редчайшими в мире цветами.

Большие деньги, изысканный вкус, желание сотворить чудо, а также труд искусных мастеров, исполнявших замыслы герцога, должны были обеспечить полный успех его празднику. Де Асторга создал феерию. Когда в день торжества двери наконец открыли и первые приглашенные вошли в чудесные залы, со всех сторон посыпались возгласы восхищения.

Помещения нижнего этажа были озарены мерцанием тысяч свечей; стены заново обиты серебряной и золотой парчой, в тон им – новая прекрасно подобранная мебель, повсюду картины выдающихся художников, необыкновенная посуда, изготовленная специально для этого дня, причем та, что предназначалась королеве, была из чистого золота, и на ней был изображен ее герб. Все комнаты были украшены тропическими цветами и теми, что произрастают в основном во Франции. Фонтаны душистой воды, струящейся каскадом или дождевыми потоками, освежали майский воздух – в это время в Испании он уже обжигал.

Сады были освещены подобно венецианским: цветными бумажными фонариками; невероятное количество цветов и благоухающих кустарников наполняли приятным ароматом купы деревьев и аллеи. В искусственных водоемах отражались огни, а над одним из них предполагалось устроить фейерверк.

Все, от мельчайшей подробности до самой важной, было продумано, предусмотрено, подготовлено; все устроил и за всем проследил сам герцог, он хотел, чтобы этот праздник напомнил королеве ее горячо любимую родину, которую она потеряла, хотя при этом он мог не угодить королю и королеве-матери.

Портреты Людовика XIV, Месье, обеих Мадам, сестер и брата принцессы были развешаны на почетных местах в гостиных. Пейзажи Сен-Клу, Версаля, Фонтенбло можно было увидеть во всех комнатах; все эти картины были выполнены лучшими живописцами. Чтобы приобрести их, герцогу пришлось буквально осыпать художников золотом.

В одной из комнат, между портретами короля и королевы-матери, словно на алтаре, висел портрет Марии Луизы, а под ним лежал букет цветов из драгоценных камней баснословной стоимости и стояли две золотые курильницы в форме ваз, источающие бесценный фимиам, как перед ликом Мадонны.

За столь очевидное идолопоклонство герцог, несомненно, заслуживал тюремной камеры, из которой он только недавно вышел, и при иных обстоятельствах ему бы не удалось ее избежать.

В назначенный час прибыли их величества. Королева восхищенным взглядом осмотрела все вокруг; как же давно она не дышала атмосферой праздника!

– О! Как красиво! – воскликнула она в восхищении.

И сама она казалась чудом красоты, а наряд ее не уступал великолепию окружающей обстановки.

Ее платье из серебряной парчи было украшено розовыми цветами, расшитыми и вытканными золотом; в волосах сверкали розочки из рубинов с бриллиантами и лилии из офирского жемчуга; ожерелье и подвески, состоящие из рубинов, жемчуга и бриллиантов, были достойны повелительницы стольких королевств. Голову Марии Луизы увенчивала ослепительно сверкавшая маленькая закрытая королевская корона. Внешность, осанка, походка – все в облике королевы соответствовало блеску обстановки: праздник и его богиня составляли достойное сочетание.

При виде портретов родных, дорогих ее сердцу пейзажей тех мест, куда ей уже не суждено было вернуться, глаза королевы наполнились слезами; в отчаянии она опустила руки и прошептала:

– Спасибо, спасибо, мой дорогой де Асторга, за то, что вы вернули мне все это хоть на мгновение!

Король и королева-мать нахмурились, однако ничем другим не выдали своего недовольства.

Их величества вместе открыли праздник. Партнерами королевы в танце могли быть только принцы, и поскольку на балу не оказалось ни одного из них, она, сделав первые па с королем и пройдясь с ним в менуэте, больше не танцевала и долго прогуливалась, пожелав все осмотреть, заглянуть во все комнаты, обойти сады, насладиться цветами, которые она так любила. Герцог де Асторга, как хозяин дома и главный мажордом, повсюду сопровождал ее, выслушивая на каждом шагу похвалы и слова благодарности, и не позволил себе произнести ни одного слова, не совместимого с самым глубоким почтением.

Ужин был устроен под великолепным навесом, наброшенным на высокие деревья; складки его были скреплены кисточками из тончайших жемчужных нитей. Пышность трапезы была бесподобна; убранство стола, поданные блюда и вина – все казалось необыкновенным; герцог выписал французских поваров и велел украсить столы на французский манер: можно было вообразить, что ты находишься в Версале. Дивная и таинственная музыка лилась будто с небес – герцогу пришла в голову мысль разместить музыкантов на самом верху высоких каштановых деревьев, покрытых листвой; оркестр находился достаточно близко, чтобы музыка была хорошо слышна, и достаточно далеко, чтобы не мешать гостям.

Де Асторга сам прислуживал их величествам, ужинавшим вдвоем за отдельным столом; в некотором отдалении было накрыто бесчисленное множество столов – за ними сидели дамы, а кавалеры обслуживали их. Угощение поражало изобилием; такого замечательного праздника никогда еще не устраивали в Испании.

После того как король и королева встали из-за стола и немного передохнули в другом павильоне, их провели на балкон, откуда они могли наблюдать фейерверк, не уступавший в великолепии всему предыдущему.

В два часа ночи герцог проводил короля и королеву до их кареты; вслед за ними отправились придворные, офицеры свиты, пажи и более двухсот лакеев в ливреях.

Едва королева уехала, как придверники в черной одежде и шляпах с перьями разошлись по залам, рощицам и садам и объявили тем, кто остался, что герцог приносит им нижайшие извинения, но праздник был дан в честь ее величества королевы и, поскольку ее величество королева уехала, никто не должен оставаться здесь после нее: веселье не может продолжаться. Таким образом оставшихся гостей вынудили уйти; в доме остались только герцог и его слуги, которых он позвал на галерею. Когда дворецкие заверили его, что удалили всех без исключения и никого нет ни на кухне, ни в комнатах для прислуги, герцог приказал им покинуть дворец и, что бы ни случилось, не возвращаться сюда, если только он не позовет их.

Один из дворецких заметил, что так можно лишиться многих вещей, не исключено, что их украдут, поэтому он ни за что не отвечает, коль скоро хозяин не разрешает им ничего уносить.

Герцог не желал слышать никаких возражений и заявил, что убирать во дворце не надо, все и так находится на своем месте. Увидев, что слуги не слишком торопятся покинуть дворец, он стал прогонять их, приказав на следующий день явиться к его управляющему за вознаграждением, но лишь при условии, что они сейчас немедленно уйдут; тот же, кто останется в последних рядах, не получит ничего.

Настаивать дальше не пришлось, в одну секунду слуги покинули дом; герцог смотрел, как поспешно они удалялись, и, когда последний уже исчезал из виду, велел швейцару, самому старому из них, закрыть двери и подойти для разговора; тот немедленно исполнил приказ.

– Нуньес, – сказал ему герцог, – при тебе родился мой отец, ты носил на руках и меня; я знаю, что ты верный слуга и что на тебя можно положиться; тебе, конечно, известно, что твой хозяин – преданный раб королевы, посвятивший ей свою жизнь, я живу только для того, чтобы служить ее величеству. Она согласилась почтить своим присутствием посвященный ей праздник, мне захотелось наполнить мой дом предметами, которых до нее не видела ни одна женщина – эти вещи были предназначены для нее одной, и потому то, что послужило королеве однажды, не может быть использовано после нее. Я решил все сжечь и сам подожгу дворец.

– Неужели такое возможно, ваша светлость? – ужаснувшись, воскликнул швейцар.

– Когда-то некий сеньор, влюбленный в королеву Испании, устроил для нее праздник и поджег свой дом, пока она находилась в нем: он надеялся, спасая королеву, заслужить право прижать ее к своей груди. На мой взгляд, в его поступке проявилось неуважение к королевской особе, и я не хотел бы уподобиться ему. О таком великом счастье я даже думать не смею, к тому же за него было заплачено слишком дорогой ценой: испугом королевы и насилием над ее волей.

– Ваша светлость, ваша светлость, не уничтожайте дворец ваших предков, умоляю вас на коленях!

– Сегодня этому дворцу была оказана высочайшая честь, о которой я мог только мечтать; такое уже не повторится; поэтому нет больше нужды в том, чтобы дворец существовал и впредь; ты уйдешь отсюда, как все остальные и оставишь ключи мне; затем уйду я, заперев двери так, чтобы никто не мог войти в дом и спасти его. Для меня будет величайшей радостью увидеть пламя костра, возгоревшегося в честь моей непорочной любви, моего прекрасного кумира! Пошли!

Под предлогом того, что для подготовки к празднику понадобятся все комнаты, герцог заранее распорядился убрать из дворца все, что принадлежало не ему, в том числе вещи слуг, и перевезти их в другой свой дом на другом краю города; он перевез также семейный архив, грамоты и драгоценности. Швейцару, таким образом, предстояло потерять не больше, чем другим. Он тщетно умолял герцога, уговаривая его не делать этого, но в конце концов вынужден был отдать ключи, которые тот требовал, а затем уйти, как ему было приказано.

Как только старик исчез, герцог взял в руки факел, поднес его к драпировкам и вскоре увидел языки пламени, зазмеившиеся к потолку; после этого он бросился в сад, поджег навес, столовое белье, ближайшие деревья, затем деревья во дворе, чтобы образовался барьер вокруг дома, который стоял особняком в огромном парке, уже охваченном огнем.

Довольный тем, что он сделал, герцог спокойно отошел, без сожаления бросив последний взгляд на жилище своих предков, на богатства, накопленные столькими поколениями, – вскоре от этой роскоши не должно было остаться ничего, кроме пепла. Заперев двери, де Асторга подбросил вверх ключи, чтобы они упали в центр пламени, еще неотличимого от фейерверка, затем обнажил шпагу и встал у входа, чтобы не допустить внутрь никого из желающих помочь ему справиться с огнем.

Вначале огонь лишь теплился под кронами деревьев и в комнатах, никак не разгораясь; в этот час вокруг все было тихо, жители квартала, где находился дворец герцога де Асторга, взбудораженные праздником, недавно уснули, и ущерб, нанесенный стихией, стал очевиден только тогда, когда было уже поздно что-либо спасать. Герцог именно на это и рассчитывал: он надеялся, что пожар не скоро заметят; тем не менее, вскоре с криками и воплями по поводу ужасной беды нахлынула толпа, надеявшаяся хоть что-нибудь спасти.

– Спасибо, добрые люди, – обратился главный мажордом к первым из прибежавших, – спасибо, но делать ничего не нужно. Я сам поджег свой дом и не хочу, чтобы гасили огонь, зажженный в ознаменование чести, которой был удостоен этот дворец. Возвращайтесь к себе и скажите тем, кто следует за вами: я стою здесь на страже и не допущу, чтобы кто-то вопреки моей воле переступил порог моего дома, к тому же помогать уже поздно.

Люди передавали друг другу эти странные слова, в конце концов достигшие ушей алькальдов и судейских, которых мгновенно подняла с постели ужасная новость о пожаре во дворце де Асторга. Никто из них не хотел в это верить; они с большим трудом пробивались сквозь толпу, отдавая приказы, и кто-то их исполнял. Наконец представители городских властей оказались перед герцогом и замерли, увидев, как он держится.

Даже услышав из его уст беспрекословный приговор, вынесенный им родному дому, они не могли в это поверить и попытались вмешаться, но герцог пригрозил им острием своей шпаги.

– Я защищаю свое добро, – сказал он, – и не потерплю насилия.

А в это время дом пылал; огонь разгорелся так сильно, что крыша обвалилась с ужасным грохотом, а пламя взвилось до облаков.

Тогда молодой сумасброд отошел в сторону и сказал алькальдам:

– Теперь входите, если желаете.

Они приказали проломить дверь, поскольку ключей не было, и оказались перед стеной огня, охватившего весь двор. Дальше проникнуть было невозможно: герцог принял для этого все необходимые меры.

За несколько минут пламя поглотило все.

Все сокровища, все роскошные веши и картины, собранные с таким трудом доплаченные такими деньгами, сгорели – от них не осталось и следа!

Это был поступок безумца, но возвышенного безумца, не правда ли? Если бы такой мужчина любил меня, признаюсь, мне бы стоило большого труда устоять перед ним.

Во Франции не позволили бы сжечь подобный дворец, даже если бы этого пожелал его владелец: поджигателя насильно оттащили бы в сторону, а затем вошли бы в дом без его согласия; но в Испании, да еще в те уже отдаленные времена, кто осмелился бы поднять руку на гранда или перечить ему?!

Так исчез навсегда великолепный дворец герцога де Асторга.

XXI

В тот же день по всему Мадриду разнеслась весть о столь блистательном проявлении галантности. Королева узнала об этом от Нады, который постарался не упустить случая удивить ее и с торжествующим видом сообщил ей о случившемся.

– Не может быть, Нада! Ты не бредишь? Как! Такой волшебный дворец, такое великолепие – всего этого больше не существует?! Он все сжег?!

– Да, сам все сжег, чтобы то, что было предназначено вашему величеству, никому уже не послужило.

– Не могу в это поверить и не поверю.

– Поверите, когда вся Испания будет повторять вам одно и то же, восхваляя эту бесподобную любовь.

– Благородный де Асторга!

– Как он любит вас, госпожа!

Королева задумалась и не ответила. Любовь герцога со всеми ее бесспорными проявлениями начинала трогать ее сердце. Она еще не разделяла этого чувства, но была счастлива, была горда тем, что внушила его. Королева в полной мере отдавала должное замечательному характеру герцога, его красоте, отваге, уму, блестящим достоинствам, не имеющим себе равных в Испании, а может быть, и во всей Европе.

Она поймала себя на этой мысли, совсем недалекой от греха:

– О! Если бы я могла любить его, если бы мне это было позволено!

Сожаление само по себе есть пятнышко на хрупком зеркале, что зовется женской добродетелью.

Вновь увидев герцога, Мария Луиза поневоле сильно покраснела. Она одарила его ангельской улыбкой и ничего не сказала о том, что он сделал: ей, разумеется, не хотелось хвалить его, но и упрекать этого человека у нее не хватило смелости.

Он стоял перед ней, как обычно, в почтительной позе и исполнял свои обязанности с той же простотой, с тем же добросердечием, как прежде, если только это новое выражение можно применить в подобном случае.

Король и королева-мать оценили поступок де Асторга не так, как Мария Луиза. Король довольно сухо заметил, что герцог соперничает в славе с тем, кто сжег храм в Эфесе.

– Вы нанесли себе большой ущерб, – добавила королева-мать.

– Я ничего не потерял, ваше величество; все, что находилось в моем доме, принадлежало вашим величествам с того часа, как вы почтили его своим присутствием, – произнес в ответ герцог.

– Значит, это мы потерпели ущерб, – сухо бросила вдовствующая королева, повернувшись к герцогу спиной.

Весь двор пришел в волнение, узнав о таком казавшемся немыслимым поступке. Придворные не осмеливались вслух высказываться; молодые сеньоры и дамы пребывали в бурном восторге; женщины преклонного возраста разделились на два лагеря: одни хвалили герцога, другие осуждали. Те, кто был поснисходительнее, вспоминали свою молодость. Герцогиня Медина-Сидония откровенно призналась, что, будь у нее в прежние времена поклонник, способный на такой подвиг, ему бы не пришлось напрасно вздыхать. Герцогиня де Терранова и ее свита вместе со старыми сеньорами на все лады гнусавили одно и то же:

– О, если бы ожил покойный герцог де Асторга, что сказал бы он, увидев, как гибнут в огне богатства, накопленные в его дворце со времен потопа!

Слово «потоп» казалось мне наиболее подходящим, когда речь заходила о дворце де Асторга.

Герцог не обращал внимания на разговоры и был прав. Чтобы завершить дело, он приказал впустить во дворец всех бедняков Мадрида и только им предоставил право рыться в развалинах, где осталось немало драгоценных камней, золота и серебра. Люди набросились на пепелище и передрались, несмотря на вмешательство слуг герцога, пытавшихся их успокоить. Пришлось послать за городской стражей, но в это время уже началось настоящее разграбление. Власти алькальдов и даже самого герцога де Асторга оказалось недостаточно, чтобы разнять дерущийся сброд: толпа держалась твердо и получила ту добычу, которую она жаждала.

Де Асторга потерял огромные деньги, бесценные сокровища. Не обезумел ли он? Возможно, но разве мы не безумны, когда влюблены? Любовь – лишь изредка сладкое безумие, но почти всегда – жестокая боль.

Любовь герцога к королеве, ради которой был совершен такой великий поступок, оказалась не только безумием, но и заразной болезнью. Молодые сеньоры начали завидовать положению герцога де Асторга, ставшего официальным поклонником королевы, при том, что никто не считал это постыдным, и они задумали подражать ему. Но для этого надо было обладать таким же характером и такими же большими достоинствами, иметь такие же заслуги. Не так-то легко играть с огнем и не обжечься: это самый трудный из фокусов, и он удается не всякому бродячему комедианту. Так легче ли справиться с любовью, самым жгучим из огней? Судите сами…

За всем этим последовала громкая история, о которой следует рассказать; она не так красива, как история бедного герцога де Асторга, но каждый делает то, на что он способен.

Итак, этот неподражаемый праздник состоялся, и гранды, готовые последовать примеру герцога, обратились к их величествам с извинениями, попросили отнестись снисходительно к тому, что они не подожгут свои дома, после того как король и королева покинут их. Гранды не настолько богаты, чтобы позволить себе роскошь отстраивать свои дома снова, да еще великолепнее прежнего, как сделал это де Асторга.

Подобная бережливость, проявленная заранее, вызывала безудержный хохот, и громче всех смеялся граф де Монтерей, сын маркиза де Иерро, посла их католических величеств в Риме. Его родительский дом, разоренный убытками и долгами, существовал лишь благодаря щедрости короля. Маркиз де Иерро просил отозвать его из Рима, а красивая милая жена маркиза, рыдая, на коленях умоляла короля удовлетворить эту просьбу, ссылаясь на то, что интересы семьи настоятельно требовали присутствия ее мужа в Мадриде.

Короче, граф де Монтерей никоим образом не мог повторить содеянное герцогом де Асторга; если бы он и сжег свой дворец, даже без мебели, ему пришлось бы ночевать на улице. Этот дом был едва ли не единственным его достоянием. Испанцы и итальянцы сохраняют свои дворцы даже тогда, когда у них нечего там поставить, кроме табурета.

И тем не менее граф был отважный и блестящий сеньор, внешне почти такой же привлекательный, как де Асторга, но не столь рыцарственный, как тот, и более склонный к удовольствиям. Он находил королеву необыкновенно красивой и, сравнивая ее с другими очаровательными дамами, утверждал, что ни одна из них даже приблизительно не может соперничать с ее величеством в красоте.

Друг и наперсник графа, герцог де Верагас был постарше него, богат, некрасив, довольно умен, но здравомыслием не отличался. Его снедало честолюбие, и при отсутствии необходимых талантов он никак не мог добиться высоких чинов, что выводило его из себя. Ему пришло в голову, что ступенькой к возвышению может стать для него дружба с Монтереем, обладающим красотой, самоуверенностью и склонностью к безрассудству.

Двор находился в это время в Прадо, куда он нередко наезжал, хотя здешний дворец был не слишком привлекателен: без водоемов, без зелени, без каких бы то ни было удовольствий, ибо приятного времяпрепровождения никто здесь ждать не мог. Однако их величества чаще всего посещали именно эту резиденцию. Когда королеву спрашивали, чем она желала бы развлечь себя, она отвечала:

– Я не знаю, спросите короля.

Однажды утром она прогуливалась верхом в сопровождении фрейлин и самых изысканных молодых сеньоров, среди которых особенно выделялся герцог де Асторга. Она невольно смотрела на него, стараясь отогнать от себя мысли, внушавшие ей страх, и именно поэтому решила отвести взгляд и обратила внимание на Монтерея, скакавшего позади главного мажордома.

– О! Какая красивая лошадь у графа де Монтерея и как хорошо он управляет ею, – произнесла королева.

Монтерей раздулся от гордости, казалось, он вот-вот задохнется: королева заметила его! А она долго смотрела на графа, чтобы не смотреть на другого, и заговорила с ним, чтобы не говорить с герцогом. По возвращении голова графа пошла кругом, особенно когда Верагас сказал ему:

– Монтерей, твоя судьба решена. Королева обратила на тебя внимание, во время прогулки она была занята только тобой; друг мой, ее величество становится всемогущей, она обретает огромную власть над душой короля и делается влиятельнее королевы-матери: инквизиторы и министры все ей прощают. Надо этим воспользоваться. Если ты сумеешь правильно повести себя, то очень скоро станешь ее фаворитом.

– Ты полагаешь?

– Уверен. Прислушивайся к моим советам и следуй им. Я знаю женщин и, хотя совсем некрасив, добился от них большего, чем многие красавцы. Королеву соблазнить не труднее, чем других.

– Королева! Королева! Мечтать обо мне?! Ей, такой красивой, молодой, и к тому же королеве!

– Королева женщина, и ей скучно. Речь идет о том, чтобы развлечь ее, поразить, развеселить. Это не так уж и трудно, вот увидишь.

– А герцог де Асторга, что нам делать с ним?

– Мы позволим ему вздыхать. Он вздыхает так, что камни источают слезы, а это не дело для умного человека в подобном случае.

– Королева заметно отличает его, и, кроме того, он так богат! Ему доступно все!

– С умом можно сделать значительно больше, чем с деньгами, не бойся самого себя. Ты красив, намного красивее герцога де Асторга, у тебя манеры благородного человека, ты умеешь показать себя в ее обществе и добьешься успеха. Мы начнем сегодня же.

Монтерей появился на вечерней службе в таком наряде, который заставил обернуться всех придворных дам: полукафтан, камзол, короткие панталоны из голубого атласа и голубая перевязь – цвет королевы, как известно, – шляпа с высокими перьями и россыпь бриллиантов, взятых напрокат у Верагаса, от всей души раскрывшего для него семейный ларец. (У самого Монтерея бриллиантов не было совсем.) Королева не могла не заметить графа и спросила у герцогини де Альбукерке:

– Не собирается ли господин де Монтерей жениться сегодня? Он ослепителен!

– Видишь, – подхватил Верагас, стоявший так, чтобы все слышать, – это первый шаг, ты уже занимаешь ее мысли. Завтра, в другом костюме, поднимешься еще на одну ступеньку.

И действительно, на следующий день Монтерей появился весь в зеленой парче, расшитой серебром, усыпанный изумрудами и жемчугом. Придворные терялись в догадках, откуда взялась у него такая страсть к нарядам; некоторые дамы возгордились, полагая, что он делает это ради них, так как Монтерей нравился многим, и они были бы польщены, если бы очаровали его. Любовницы, по слухам, у него не было.

В течение нескольких дней граф менял туалеты один за другим; по возвращении в Мадрид он так усердствовал в щегольстве, что его ежедневное появление в новом наряде стало занимать весь двор и уже с утра начинались разговоры:

– Посмотрим, как будет одет Монтерей сегодня вечером!

Королеву это очень забавляло, и она добродушно сказала графу:

– Господин де Монтерей, вы придаете особое великолепие двору своим стремлением превзойти самого себя. Король и я очень признательны вам за это, не сомневайтесь.

Верагас был на верху блаженства; он одалживал другу деньги, драгоценности и платья, надеясь, что извлечет из всего этого пользу для себя. Маркиза де Иерро не понимала, что скрывается за столь неожиданной страстью к элегантности – молодые люди не предавали огласке то, на что они надеялись. Она лишь сказала Монтерею:

– Поскольку ты так обласкан при дворе, постарайся добиться, чтобы отозвали твоего отца, ведь неизвестно, как долго ты сможешь привлекать к себе внимание.

Монтерей об отце даже не думал: он был занят только собой и своими планами. Королева и шагу не могла ступить, чтобы он не оказался рядом; он ходил за ней как тень, насколько это позволено сеньорам, не принадлежащим к королевскому роду, ловил каждое ее слово, угадывая ее желания, и готов был перевернуть вверх дном всю Испанию, чтобы исполнить хоть одно из них.

Однажды он услышал от королевы, что она, прогуливаясь накануне у Мансанареса, увидела миленькую кубинскую собачку, за которую готова была бы заплатить сто пистолей.

– К несчастью, – добавила Мария Луиза, – я не знаю, кому она принадлежит и где ее теперь найти. Ее выгуливала старая служанка, чрезвычайно бережно обращавшаяся с ней. Король не пожелал остановить карету из-за такого пустяка и мне не удалось заполучить собачку.

Монтерей запомнил сказанное и тут же принялся за дело: бросил на поиски собачки слуг Верагаса, приказав приводить ему напоказ всех кубинских собачек, имеющихся в Мадриде, пока не обнаружится чудо природы, которое выводила на поводке старая служанка. Наконец в указанном квартале нашли подходящую собачку, вверенную заботам служанки каноника и обладающую приметными достоинствами. Взглянув на нее, граф тут же предложил служанке двадцать пистолей. Но та ответила, что не отдаст такое сокровище и за тысячу, что ее хозяин богат, не нуждается в деньгах и безумно любит эту собачку. Граф стал настаивать, но старушка резко отчитала его.

– Мне очень жаль, но королева видела эту собачку и хочет приобрести ее, вы не можете отказать королеве.

– Француженка хочет заполучить нашу собачку? Ничего не выйдет! Пусть отправляется за этим в свою страну.

И граф остался ни с чем. Но на следующий день ему предстояло увидеть иную картину.

Каноник вернулся домой, и служанка, конечно, рассказала ему, что произошло; он, разумеется, оказался совсем иного мнения по этому поводу. Спорили долго, но в итоге утром, когда королева проснулась, Луизон пришла сообщить ей, что каноник и старая женщина принесли в корзине с розовыми лентами самого прекрасного в мире песика; они хотели бы сами вручить его королеве, поскольку она оказала им честь, пожелав иметь эту собачку.

Обрадованная Мария Луиза набросила пеньюар, приняла каноника и даже его служанку, которая со слезами преподнесла ей песика. Королева признала в нем понравившуюся ей собачку, тысячу раз поблагодарила каноника и спросила, что она могла бы предложить ему взамен.

– Государыня, я каноник в Толедо, там я и живу, но мне не нравится этот город, я хотел бы получить должность в Мадриде и остаться здесь. Это моя мечта.

– Вы получите эту должность, я вам обещаю. А чего желает уважаемая госпожа Хасинта?

– О ваше величество, позаботьтесь о моей собачке и не позволяйте своим служанкам дотрагиваться до нее. Я отдаю ее вам с болью в сердце и не прошу вознаграждения. Если бы господин каноник послушался меня…

Королева вынесла из своей молельни красивый крестик из авантюрина и дала его Хасинте в качестве утешения. Та сначала отказывалась принять его, а потом согласилась.

Невозможно описать лицо Монтерея, когда он увидел собачку на коленях королевы. Ее величество рассказала всю историю и со смехом спросила у сеньоров, кто из них так удачно поохотился в интересах другого лица.

– Мне кажется, я догадываюсь, кому это удалось, – сказала она, улыбаясь. – Сеньора Хасинта утверждает, что этот человек очень красив, очень важен и очень щедр, и даже в десять часов утра блистательно одет. Кто он таков, легко узнать по описанию, но я не назову этого сеньора, уважая его тайну; назвать себя может только он сам. Тем не менее я ему очень благодарна за его желание оказать мне добрую услугу.

Само собой разумеется, что завистники стали подсмеиваться над Монтереем, и это не прекращалось до тех пор, пока он не пригрозил, что рассердится всерьез. Указ о дуэлях заставил шутников замолчать.

– Мы потерпели неудачу, – сказал Верагас, – так исправим положение.

Всем было известно, что королева обожала цветы. И вот каждое утро она стала получать изумительный букет. В первый день она отнесла этот знак внимания на счет герцога де Асторга, но он честно признался, что не посылал цветов и не осмелился бы сделать этого; после бала, закончившегося пожаром, герцог держался в тени, поскольку король и королева-мать ясно дали ему понять, насколько они не одобряют его стремление отличиться. Появление букета приписали кому-то другому, о Монтерее королева даже не подумала и, вполне естественно, ничего ему не сказала, но Верагас воспринял это молчание как хороший знак.

– Теперь нас с королевой связывает тайна – как верно мы поступили!

Монтерей не настолько был уверен в успехе; он не замечал, чтобы его выделяли, а узнать хоть немного больше об отношении к нему королевы ему как-то не удавалось – он говорил с ней лишь в присутствии короля или герцогини де Альбукерке. Друзья целую ночь придумывали способ прояснить создавшееся положение. Подкупить Наду! Это самое надежное средство, но привлечь карлика на свою сторону нелегко: он душой и телом предан герцогу де Асторга, и подобная откровенность могла принести больше вреда, чем пользы.