Текст книги "Две королевы"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

Спор разгорался все сильнее; короля это забавляло, и он даже выразил желание рассудить их. Герцог де Асторга вернулся на свое место рядом с королевой: во время подобных прогулок он как главный мажордом мог ехать впереди главного конюшего. Услышав вопли карликов, герцог попросил у короля разрешения наказать Ромула, позволившего себе недопустимые шутки, которые нельзя было терпеть.

– Я никогда не вмешиваюсь в ссоры этих храбрых господ, – ответил Карл со смехом, насколько достоинство короля и испанца это ему позволяло, – и, пока они не хватаются за ножи, я разрешаю им словесные баталии. Тебе, герцог, это хорошо известно.

– Да, государь, но этот недоносок осмеливается задевать меня, чего я не могу ему позволить и никогда не потерплю, если только на то не будет особого приказа со стороны вашего величества.

– Тогда пусть он замолчит: я не хочу огорчать тебя, Асторга.

На этом все и кончилось; однако во взгляде Ромула, брошенном на герцога, промелькнули злость и угроза мести.

Как только всадники вернулись в замок и королева осталась одна, Нада прибежал в ее комнату.

– О госпожа, – сказал он ей, – вы слышали, что говорил этот коварный Ромул?.. Он устроит нам какую-нибудь пакость, уверяю вас! Герцог готовит прекрасную церемонию вашего въезда в столицу, но вы увидите, Ромул сделает все, чтобы испортить ее, а расплачиваться будет наш славный герцог.

– Расплачиваться?

– Да, госпожа; но я говорю не о деньгах, герцога это не волнует, как вам известно; я имею в виду его душевную боль и утраченные надежды. Он так мечтает выглядеть самым красивым и стать победителем, чтобы привлечь внимание вашего величества!

– И кто же, по-твоему, может ему помешать? Что способен устроить Ромул?

– Ах, госпожа! Этот злой Ромул – колдун, он наведет порчу на лошадей и на самого герцога, чтобы тот не смог победить во время боя быков.

– Я ничего не могу с этим поделать, мой бедный Нада, и, признаюсь, не вижу большого несчастья в подобных неудачах.

– Как? Неужели для вашего величества не станет большим несчастьем гибель герцога?!

– О Боже мой! Гибель? Что ты говоришь, Нада?

– Именно так, моя повелительница, вы о таком не догадываетесь, ибо не знаете, что такое бой быков; эти мерзкие испанцы – настоящие варвары!

– Замолчи, Нада! – воскликнула королева, бледнея. – Если тебя услышат, то побьют кнутом и прогонят. Ты считаешь, что герцога де Асторга могут убить во время боя быков? А если я попрошу короля защитить его?

– Увы, госпожа! Король не станет его защищать, вы не знаете этой страны, если полагаете, будто его величество может что-то сделать. Вам еще предстоит увидеть немало подобных смертей – во время аутодафе на ваших глазах будут сжигать евреев и еретиков.

– Я не пойду на это смотреть.

– Пойдете, ваше величество, иначе вас туда понесут, а если не увидят восторга на вашем лине, сожгут и нас или, по меньшей мере, будут испытывать огромное желание сделать это.

– Замолчи, Нада, замолчи! Когда я слышу подобные речи, мне хочется обрести крылья и улететь на мою милую родину.

– Я рассчитывал поговорить с вами сегодня вечером о вашей родине, госпожа, и вот вы сами подвели меня к этому разговору. Речь идет о большой тайне. Только бы госпожа де Терранова ничего не заподозрила!

Карлик встал и стал осматривать двери, проверяя, нет ли кого-нибудь за ними. Королева сгорала от любопытства; она охотно побежала бы за Надой, но он вернулся и приложил палец к губам.

– Ну, так в чем же дело?

– Ваше величество, одна дама просит о встрече с вами, она умоляет о помощи; это француженка или почти француженка; вы ее хорошо знаете, хотя никогда не видели, она подруга короля Франции…

– Назови же ее, ты выводишь меня из терпения!

– О ваше величество, это супруга коннетабля Колонна!

– Мадемуазель Манчини?!

– Она самая! Госпожа Манчини здесь, ей причинили столько горя, особенно ваш главный конюший господин де Лос Бальбасес, зять ее мужа! Ей не позволяют даже остаться в монастыре, и не придумали ничего лучшего, как отправить ее назад, к мужу, а она этого боится, ведь итальянцы мстят беспощадно.

– Бедная женщина! Мне жаль ее, только я не очень понимаю, чем могу быть ей полезной. Если у короля нет власти, то у меня ее еще меньше.

– Прежде всего примите ее.

– Но как? Здесь ведь сейчас нет никого из придворных, но я готова сделать это после моего прибытия в столицу.

– Было бы лучше, если бы вы приняли ее сейчас, немедленно, у нее нет времени ждать.

– Но где же я ее приму? Даже мышь не проскользнет сюда без разрешения Террановы, этого цербера, который следит даже за моими мыслями.

– Согласитесь, госпожа, все остальное я беру на себя.

– На себя, мой бедный Нада? У тебя же есть враги, хотя бы этот Ромул; то, что ты сделаешь, обнаружится, и я тебя потеряю! Нет, нет…

– Но, госпожа, эта женщина так несчастна.

– Она подождет до моего прибытия в Мадрид; там я обещаю сделать для нее все, что окажется возможным. И больше не говори мне об этом.

– Ваше величество, она знакома с хиромантией и сможет рассказать о вашем будущем.

– Мне о нем слишком много наговорили, дорогое дитя, и я больше ничего не хочу знать. А в настоящую минуту я боюсь только одного – как бы тебя, мой верный друг, не прогнали, и чтобы помешать этому, я не позволю тебе вступаться за других. Но уже пришло время ужина, сюда скоро придут. Принеси-ка мне мою лютню, пусть считают, что мы заняты музыкой. Ты ведь всего лишь игрушка, шут в их представлении, и дай-то Бог, чтобы они никогда не воспринимали тебя иначе!

Карлик не осмелился возражать; он отправился за лютней, передал ее своей повелительнице и начал танцевать перед ней. Герцогиня де Терранова застала их за этим развлечением. Она сделала глубокий реверанс королеве и застыла в этой позе – такова была ее манера сообщать о том, что кушать подано.

Королева отужинала, как обычно, в половине девятого; а королевских покоях царила тишина. Карл II, уже больной в ту пору и хилый, засыпал после еды. Молодая королева должна была ложиться рядом с ним, и если не спала, то обязана была притворяться спящей, – этикет строго предписывал ей даже это.

В течение нескольких дней, предшествовавших вступлению королевы в Мадрид, она неоднократно пыталась путем уловок вынудить главную камеристку и

других придворных дам назвать имя Манчини, но они хранили молчание; Мария Луиза поняла, что у них уже сложилось предвзятое мнение об этой женщине, и потому ее желание познакомиться с Манчини лишь возросло; королева поклялась себе, что и на час не станет откладывать встречу, если ей не помешают обстоятельства.

XIII

Наконец, торжественный день въезда в столицу настал! В Буэн-Ретиро с рассвета царило оживление, на всех, начиная с короля и кончая последним поваренком, были возложены определенные обязанности, и каждому пришлось позаботиться об их выполнении. Король и королева обычно проводили в постели часов двенадцать, но в это утро они велели разбудить их пораньше и долго занимались туалетом.

– Я хочу, чтобы мой народ увидел меня красивой, – говорила королева, – понравиться ему и быть им любимой – мое самое горячее желание!

– Вам придется многое сделать для этого, ваше величество, – ответила г-жа де Терранова, – испанцы не жалуют французов.

– Так надо было оставить меня во Франции, я была бы вполне довольна!

Королеву постоянно осыпали подобными «любезностями». Если не считать короля, герцога де Асторга и карлика, она, хотя повсюду и сталкивалась с уважительным к себе отношением, при этом ловила обращенные на нее враждебные взгляды. Ей кланялись до земли, но, казалось, готовы были укусить ее. Королева примирилась с этим и в обществе тех, кто ее любил, даже смеялась над своими недоброжелателями, добавляя с решительным видом, что заставит этих гордых испанцев изменить свое мнение о ней.

Когда Мария Луиза была готова, за ней явилась торжественная процессия. Во дворе замка ее ожидал королевский кортеж. На ее величестве был неописуемо роскошный наряд: бесчисленные бриллианты, драгоценные камни, жемчуга и расшитые золотом кружева; в лучах солнца платье сверкало так, что больно было смотреть на него. На голове королевы красовалась испанская шляпа,

украшенная перьями, а под ней, точнее вокруг нее, – диадема, усыпанная бриллиантами.

Мария Луиза села на белого иноходца, покрытого праздничным убранством, который почти не уступал в роскоши наряду королевы. Четыре придворные дамы держали над ее головой бархатный балдахин, подбитый золотым сукном и расшитый жемчугом. Впереди шагали двенадцать грандов, облаченных в великолепнейшие одежды, а по бокам ехали герцогиня де Терранова и герцог де Асторга, прекрасный, как Деифоб, сверкающий драгоценностями; он правил великолепным испанским жеребцом, удерживая его, казалось, на ниточке, хотя уздечка и попона животного были покрыты белой пеной.

Позади королевы и грандов шла большая процессия придворных в великолепных парадных одеждах, правда плохо подогнанных по фигуре, как предписывала мода этой страны, где много богатства, но полностью отсутствует элегантность. Невозможно было не восхищаться грацией и величием королевы; она приветствовала народ, стоявший по обеим сторонам дороги, улыбалась, обнажая жемчужные зубы и бросая взгляды прекрасных глаз на радушную толпу; она, очевидно, надеялась завоевать любовь своих подданных, и ей это удалось в первый же день.

Со всех сторон слышалось:

– В конце концов, в ее жилах течет испанская кровь: ее бабка, королева Анна, была дочерью и сестрой наших королей.

Испанцы предпочли придерживаться таких взглядов и оставались верны им в течение всей жизни их повелительницы: ее очарование они приписали испанской крови и королеве Анне, которая и в самом деле была испанкой.

Наконец, Мария Луиза прибыла во дворец; целование ее руки длилось более четырех часов.

После такого трудного дня это было чересчур.

В этот вечер королеву потянуло в постель и она быстро уснула, а когда проснулась, все сновидения сразу улетучились.

Ее покои в мадридском дворце были восхитительно-красивы. Помимо великолепной мебели, здесь висел гобелен, слава о котором докатилась и до нас. Когда король Филипп V вступил на трон, он послал кусок этого гобелена госпоже герцогине Бургундской и из него сделали ширму, на которую все приходили смотреть. Эта ширма до сих пор находится в кабинете королевы.

Поле гобелена усыпано мелким жемчугом, на нем изображены не люди, а букеты цветов. Они вышиты и отделаны золотом, но не слишком густо, лишь насколько это нужно; золото перемежается с кораллами и бесчисленным множеством других морских диковин, которые привязаны к основе нитями драгоценных камней; ничего более необычного и более красивого даже представить себе невозможно. Другие помещения дворца не могли удивить ничем подобным.

На следующий день после торжественного въезда в столицу там можно было увидеть необычную кавалькаду. Король и гранды выезжали на ристалище по двое, с факелами в руках. Король выступал в паре с главным конюшим; всадники были облачены в необычные костюмы своеобразного покроя, и один другого роскошнее; Мария Луиза и королева-мать наблюдали за кавалькадой с балкона. Всеобщий смех вызвали замыкающие шествие карлики, ехавшие на двух огромных клячах, которые вполне подошли бы Дон Кихоту. Тем не менее Нада выглядел довольно сносно, тогда как Ромул напоминал обезьяну, взгромоздившуюся на верблюда.

Взгляды присутствующих были прикованы к герцогу де Асторга. Своей ослепительной красотой он затмевал всех остальных всадников. Королева смотрела на него, почти не отрываясь, из-под прикрытых длинных ресниц. Она не произнесла ни слова, ибо уже научилась остерегаться тех, кто ее окружал; королева-мать и главная камеристка следили за каждым ее жестом. Перед тем как вернуться в свои покои, она обернулась и похолодела, увидев перед собой двух монахов-доминиканцев в длинных белых рясах с черной накидкой, подчеркивающих бледность их лиц.

Оба они отступили, давая дорогу королеве, и поклонились ей. Один из них был духовник короля, другой – ее собственный духовник, назначенный после того, как был изгнан монах-театинец, оказавшийся, как утверждали, слишком снисходительным к молодой королеве. Новый духовник подошел к Марии Луизе и сказал ей довольно жестким тоном:

– Не соблаговолит ли ваше величество принять меня завтра утром в своей молельне?

– Завтра состоится праздник, отец мой.

– До начала праздника, ваше величество.

– Что ж, до начала праздника.

И Мария Луиза поспешила удалиться – в присутствии этого человека у нее кровь стыла в жилах.

«О, этому священнослужителю я ничего не смогу рассказать, – подумала она. – Где ты, мой дорогой отец де Треву. смеявшийся над моими проказами в милом парке Сен-Клу? Или даже где этот бедняга-театинец?.. Неужели доминиканцам стало известно, что он не признал за мной греха, услышав, что я не люблю короля, но при этом не отдаю предпочтение никому другому?»

На следующий день г-жа де Терранова явилась к королеве рано утром и, разбудив ее, сказала, что преподобный отец Сульпиций ждет ее приказаний.

– Иди, моя прекрасная королева, – сказал король, не дав Марии Луизе времени ответить самой, – иди! Этот святой человек научит тебя, как стать настоящей испанкой и забыть твою несчастную, проклятую Богом страну.

В Испании король и королева говорят друг другу «ты». Там это признак хорошего тона. Гранды и их жены между собой тоже на «ты», словно сапожники, и точно так же король и королева обращаются ко всем вельможам.

Мария Луиза встала и, накинув пеньюар, пошла в молельню, где в скором времени оказалась наедине с ужасным монахом, который стал ее мучителем до конца ее дней. Увидев королеву, доминиканец простер над ней свою руку в знак благословения, но на самом деле ему хотелось, чтобы она Склонила перед ним свою царственную голову. Вначале Мария Луиза нагнулась, но затем кровь гордой представительницы королевского рода взыграла в ней, и она, выпрямившись, посмотрела монаху прямо в лицо, не потупила взгляда, презрев высокомерный жест исповедника. Увы! Это взгляд обернулся для нее приговором – духовник запомнил его навсегда.

– Что вам угодно, отец мой? – спросила Мария Луиза.

– Дать необходимые наставления, касающиеся нынешнего положения вашего величества; я нахожусь здесь, рядом с вами для того, чтобы сказать вам правду, и не скрою ее от вас.

– Вы могли бы, по крайней мере, подождать, пока вас об этом попросят, отец мой, – вновь заговорила королева, величественно вскинув голову.

– О дочь моя! Подобные речи и манеры приняты во Франции, где королей исповедуют податливые и услужливые иезуиты; они довольствуются тем, что властвуют втихомолку, ведь для них все средства хороши, лишь бы цель была достигнута. Здесь же, в Испании, мы никогда не раболепствуем. Король и королева для нас – обычные кающиеся грешники. Нас волнует только их душа; но мы оставляем за собой право руководить ею в полной мере и безраздельно. Прошу вас запомнить следующее: никогда не разговаривайте со мной как с одним из ваших слуг, я этого не потерплю; после того как мы с вами переступаем этот порог, приказываю я, а вы подчиняетесь; даже сам король не вправе избавить вас от этого, ибо я говорю от имени Высшей власти, от имени Царя царей.

Королева слушала монаха, дрожа, как цветок на ветру во время бури. Однако она не опустила глаз, не унизилась перед ним.

– Святой отец, я не привыкла, чтобы со мной так разговаривали, я королева…

Монах открыл дверь кабинета, где висело несколько портретов испанских королев, в том числе Елизаветы Французской, прекрасной дочери Генриха II и Екатерины Медичи, той самой королевы, супруги Филиппа II, что стала виновницей смерти дона Карлоса, сына этого монарха. Она тоже умерла довольно молодой, во время родов, – говорят, ее отравили. Портреты этой несчастной были развешаны в покоях королевы повсюду, так же как во всех ее дворцах, – возможно, в качестве наставления или угрозы. Во всяком случае, духовник использовал изображение Елизаветы именно так. Указав Марии Луизе на полотно, он бросил ей в лицо слова, которые она впоследствии не смогла забыть:

– Эта женщина тоже была королевой, она тоже была француженкой, она тоже пыталась сопротивляться; вам известно, что стало с нею.

Королева почувствовала, как холод смерти проникает в ее жилы: она упала в кресло и ничего не ответила. Душа и сердце Марии Луизы не покорились, но силы оставили ее.

Монах молча наслаждался своей победой, но ни одним движением лица не выдал своего торжества.

Он присел рядом с королевой и стал задавать вопросы; Мария Луиза отвечала на них сдавленным голосом; ее ответы конечно же не удовлетворяли духовника, но, тем не менее, он смиренно выслушал их. На первый раз и этого было больше чем достаточно.

Время шло; королеве пора было заняться туалетом, чтобы появиться на juego de canas note 5Note5
  Игра в палки (исп.)


[Закрыть], своеобразном развлечении, заключающемся в подбрасывании палок и перехватывании их на лету, что очень развивает ловкость и полезно для фигуры; герцог де Асторга блистал и в этой игре. Монах не называл имени герцога, однако вполне определенно намекал на него; королева сделала вид, что ничего не поняла, однако впредь решила прятать свои взгляды, скрывать свои мысли. Теперь рядом с ней появился еще один шпион, ибо духовник королевы никогда не оставляет подопечную, если не считать развлечений, присутствовать на которых ему не позволяет сан, но на это время поручает «заботы» о ней своим агентам, замещающим его. Святая инквизиция все видит и все знает. Их величества в какой-то мере избавлены от ее стрел лишь в королевской опочивальне, на подушках супружеского ложа. Я бы не хотела царствовать в этой стране даже при условии, что в мое распоряжение ежегодно поступало бы по тысяче новых галионов.

Вечером, как и накануне, состоялся фейерверк. Королева, разумеется, появлялась повсюду, была неизменно весела и любезна, за исключением тех мгновений, когда взгляд отца Сульпиция пронизывал ее как ледяной луч. Это выражение может показаться неудачным, но подобное ощущение нельзя описать словами. Мне оно знакомо, я испытала его на себе в молодости, в присутствии свекрови и особенно – моего дяди аббата делла Скалья.

Главным событием праздничных дней была коррида. Накануне вечером королеве стали расхваливать прекрасное зрелище, которое ей предстояло увидеть на следующий день. Мария Луиза поневоле задрожала, король заметил это и спросил, не простыла ли она.

– Нет, – ответила королева, – мне страшно.

– Тебе страшно? Но отчего же, скажи, пожалуйста?

– Я боюсь того, что увижу завтра.

– Полно! Такую слабость может позволить себе только француженка, а ты теперь королева Испании и должна привыкать к обычаям и развлечениям испанцев. Постарайся, по крайней мере, не показывать свое неодобрение и не падать в обморок – тебе этого ни за что не простят.

– Моя дочь постепенно со всем этим освоится, – добавила королева-мать, – я была такой же, как она, когда приехала сюда, а теперь коррида – мое любимое зрелище.

– Что же касается меня, – подхватил Нада, по обыкновению вмешивавшийся в любой разговор, – то я не вижу ничего забавного в том, что вельможу заставляют играть роль мясника. Я уже нашел себе подходящее место на время корриды – спрячусь под мантией моей повелительницы, закрою глаза и заткну уши, чтобы ничего не видеть и не слышать.

Смелые речи отважного карлика вызвали смех, а Ромул, напротив, стал размахивать своей шпагой, заявив, что подобные бои ему очень нравятся, и, если бы его рост позволял, он принял бы в них участие.

– Не сомневаюсь, – подхватил его противник, – тебе подходит роль палача: быть мясником для тебя недостаточно, ты предпочел бы убивать людей, а не животных.

Ссора разгоралась и могла зайти далеко, если бы королева не утихомирила спорщиков. Она приказала им замолчать и перевела разговор на другую тему. Король сообщил королеве, что сразу после корриды он намерен показать ей монастыри Мадрида: по его мнению, это одно из приятнейших развлечений для королев Испании!

– Я не знаю никого, кто был бы веселее и любезнее монахинь; сама увидишь, как они тебе понравятся, только придется немного подучить испанский, чтобы не употреблять французских выражений.

– Но, Боже мой, государь, согласитесь, я не могу отказаться от своей страны в угоду старым аббатисам Мадрида. Ах, если бы вы знали, какова она, моя страна!

– Да избавит от нее Господь меня и всех добрых христиан! Во имя Неба, не говорите больше об этом! Видите, дамы уже осеняют себя крестом и произносят молитву, дабы не поддаться искусителю.

И действительно, дуэньи перекрестились, однако молодые придворные дамы обратились в слух, надеясь поймать на лету хотя бы несколько слов о земном рае, который называется Версалем или Сен-Клу.

Но их ожидания не оправдались: королева умолкла, а преподобный Сульпиций склонился к ней и тихо сказал, что ей следовало бы больше думать о спасении своей души, нежели о всяком французском вздоре.

На следующий день обитатели дворца проснулись под звуки музыкальных инструментов, возвестивших о наступлении столь долгожданного торжества. Королеву облачили и платье из серебристой ткани, расшитое цветами и веточками из бархата василькового цвета; платье было так обильно усыпано сапфирами, что сосчитать их не представлялось возможным.

Нет ничего удивительного в том, что народ пришел в восхищение, увидев королеву, появившуюся в ложе вслед за королем.