Текст книги "Царица Сладострастия"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

За час до ужина старый дворецкий, родившийся в этом доме и любивший его как свой собственный, пришел доложить моей свекрови, что г-н кюре прихода святого Леодегардия вот-вот прибудет и заранее просит узнать, соблаговолит ли графиня принять его.

Графиня, не задумываясь, ответила согласием.

– Он конечно же отужинает здесь? – спросил дворецкий.

– Разумеется, – сердито ответила свекровь (у нее только что был побит червовый валет).

Через несколько минут действительно вошел г-н Пети. Добродушие и почтенный облик аббата сразу же расположили меня в его пользу; почти совсем седые волосы – хотя ему было лет сорок пять – пятьдесят, не больше, – обрамляли лицо настоящего патриарха; безмятежная улыбка, спокойный ласковый взгляд позволяли составить представление о расположении духа и характере этого человека.

Он поздоровался с г-жой ди Верруа с такой непринужденностью, что я была этим тронута. Затем он взял за руку моего мужа и, притянув его поближе к себе, подошел вместе с ним ко мне; я же не произнесла ни слова, но смотрела на него, как вы понимаете, с большим вниманием.

– Добро пожаловать, сударыня, – сказал он, обратившись ко мне, – да снизойдет на вас и на дом, который вы почтили своим присутствием, благословение Господне!

Такие слова, конечно же, шли от сердца самого чистого из всех, какое мне довелось встретить с тех пор, как я покинула Францию, и они проникли мне и душу. Я поднялась и склонилась перед достойнейшим служителем Церкви в таком же реверансе, в каком склонялись перед его высочеством. Он добавил несколько ласковых слов обо мне, о моей семье, о доброй репутации моей матери, а затем отошел к графу, который, как мне показалось, впервые почувствовал себя легко и был рад непринужденной беседе.

Рядом с кюре находилось некое маленькое существо, очень скоро привлекшее мое внимание, хотя никто с ним не разговаривал, не предлагал сесть, и, казалось, оно находится в комнате лишь для того, чтобы охранять шляпу г-на Пети и большую палку с набалдашником, возвышающимся над головой того, кто ее держал.

Это был мальчик примерно восьми или десяти лет, толстый, одутловатый, с примечательным лицом: волосы пострижены под горшок, большой красный нос картошкой, насмешливо улыбающийся роте двумя рядами великолепных зубов, глаза-щелки, горевшие, тем не менее, как карбункулы, и беспрерывно озиравшиеся по сторонам. Можно было поклясться, что он видел все вокруг одновременно. На нем был черный, плотно облегающий фигуру камзол, короткие штаны того же цвета, а фиолетовые чулки подчеркивали полноту ног с икрами необыкновенной величины. Он был похож на аббата или, скорее, каноника в миниатюре – очень толстого, цветущего и забавного. Нельзя было сказать, что мальчик смотрелся как кукла, для этого он был слишком некрасив, но, взглянув на него, просто невозможно было оставаться в плохом настроении.

Впрочем, никто в этой комнате не обращал на него внимания; он находился здесь как обязательный и привычный предмет, никого не занимающий. Господин Пети время от времени подталкивал мальчика, видимо, для того, чтобы заставить его держаться прямо, и тогда тот начинал переминаться с ноги на ногу, как птица, готовая уснуть, но вовремя разбуженная.

Обнаружив мальчика, я уже не упускала его из виду и по его горящим и сверкающим глазам заметила, что он тоже меня рассматривает. Пока моя свекровь сдавала карты, я склонилась к аббату делла Скалья и тихо спросила его, что это за малыш.

– Этот? – переспросил он, слегка пожимая плечами. – Это Мишон.

– Да, но кто он такой, этот Мишон?

– Господи! Мишон это Мишон… Осторожней, господин командор, вы теряете свое преимущество.

Больше мне ничего не удалось от него добиться.

Но, не получив ответа на свой вопрос, я продолжала искать разгадку. Подождав несколько минут, я поступила затем так, как делают дети, которых учат преодолевать страх: встала и храбро направилась к предмету моего любопытства; он же, заметив мое приближение, ничуть не смутился. Господин кюре подумал, что я собираюсь обратиться к нему, и с таким радушием и почтительностью приготовился выслушать меня, что это вызвало во мне раздражение, ведь у меня на уме было совсем другое.

Я была в том возрасте, когда юные создания нередко ведут себя дерзко и мало размышляют. Ответив на любезность г-на Пети реверансом, я обратилась непосредственно к мальчику, поинтересовавшись, кто он такой и как его зовут. Но он, ничего не сказав, лишь склонил передо мной голову, что, на мой взгляд, было недопустимо для человека, стоящего намного ниже меня по положению. Заметив мое удивление, добрый кюре перевел на него взгляд, преисполненный отеческого расположения и любви:

– Кто он такой, сударыня? Это мой сын, мой дорогой Мишон. Не судите его строго за то, что он не знает придворного этикета, ведь он общается только со старыми священнослужителями, моей служанкой и синьорами, с которыми сталкиваются в гостиных графини ди Верруа, куда его любезно допускают, хотя на него никто не обращает здесь внимания.

– Но ведь я обратила на него внимание, сударь, и хочу поговорить с ним. Меня он интересует, и, к тому же, на вид он неглуп, – ответила я.

От этой похвалы в адрес ребенка, которого добрый кюре любил действительно как собственного сына, лицо его буквально расцвело.

– Неглуп, сударыня? Да, в противном случае я не стал бы говорить об этом в его присутствии; но он прекрасно знает, что не следует гордиться способностями, дарованными Господом Богом: нужно радоваться им и с их помощью добиваться славы, стараться использовать во благо людей в этом мире и во спасение своей души в мире ином.

Мишон склонился к руке своего покровителя и поцеловал ее с уважением, свидетельствующим о его нежной привязанности; но даже после этого он не произнес ни слова, что удивило меня и заставило проявить настойчивость.

Немой он или упрямится?

– Господин кюре, – произнесла я, – в чем же причина того, что ваш подопечный не только ничего не говорит сам, но и не отвечает, когда к нему обращаются?

– Сударыня, он не осмеливается: я запретил ему вмешиваться и какие бы то ни было разговоры.

– И нее же я хотела бы, чтобы он мне ответил, господин кюре; я вас прошу, ради меня, заставьте его заговорить.

– Ради вас, сударыня?! Он будет счастлив, что вы соизволите выслушать его.

Я села рядом с добрым священником. Мальчик по-прежнему стоял не шелохнувшись; однако его глаза говорили о многом, и я стала задавать ему вопросы. Он слегка покраснел, но тут же тонким и писклявым голосом стал отвечать с ясностью и точностью, которых я просто не ожидала.

Кюре улыбался и выглядел бесконечно счастливым.

– Сударыня, – вмешался он, когда я спросила Мишона, состоит ли он в родстве с г-ном Пети, – позвольте, я отвечу вместо него; мне лучше известно то, что произошло очень давно. Бедное дитя помнит лишь о моей привязанности к нему, но не знает ее источника. Мишон не имеет отношения к моей семье, он мой приемный сын. Мальчика родила очень достойная и добрая женщина, бедная вдова, которая каждое утро перед работой посещала мессу и слушала мою проповедь; она никогда не пропускала службу и всегда садилась на одно и то же место, слева от алтаря, так что я поневоле всегда замечал ее. Когда у нее родился сын, она принесла его ко мне, попросила окрестить и выбрать для ребенка имя заступника. Я дал ему имя моего отца в надежде, что оно принесет ему счастье. С этого времени мать никогда не приходила одна, и я восхищался тем, как спокойно ведет себя толстый малыш, никогда не издававший ни единого крика. Так продолжалось почти год. И вдруг бедная женщина перестала появляться в церкви, ее не было уже три дня. Я знал, где она живет: ее чердак был самым жалким жилищем в моем приходе. Выйдя из церкви, я отправился к ней домой и застал ее почти умирающей в убогой постели: она прижимала к сердцу своего невинного младенца, но щеки его уже не были полными и румяными. Увидев меня, вдова вскрикнула от радости.

«О господин кюре, – запричитала она, – Небо вняло моей молитве, раз вы пришли».

«Надо было послать за мной, дочь моя, – сказал я ей. – Что с вами?»

«О господин кюре!..» – вздохнула она.

«Вам нужна помощь, – продолжал я, – почему вы не попросили меня об этом?»

«Слишком поздно, господин кюре! Я уже давно это знаю, моя болезнь неизлечима; смерть моего несчастного мужа нанесла мне такой удар, что от него трудно оправиться. Единственное, что я успела, – это родить моего сиротку и проследить за его первыми шагами; теперь я собираюсь покинуть его, оставив на попечение Господа Бога и на ваше, господин кюре, раз вы пришли».

Надо было бы иметь каменное сердце, чтобы не откликнуться на эту мольбу, и с тех пор…

– С тех пор, сударыня, – живо вмешался мальчик, – я не покидал господина кюре ни днем ни ночью, и только смерть разлучит нас. Он стал мне отцом; он любит меня, заботится обо мне и лелеет меня так же, как люблю и уважаю его я. Вот почему я нахожусь здесь и вот почему вы услышали все то, что мой дорогой отец рассказал вам. Вы прекрасно понимаете, что без него бедный малыш Мишон никогда бы не появился в доме госпожи ди Верруа.

С этого дня аббат Пети и его толстощекий подопечный Мишон чрезвычайно заинтересовали меня. Если б я была свободной и знала, куда подевалась бедненькая Жаклин Баварская, я бы непременно представила ей моего малыша Мишона. Вне всякого сомнения, с той поры как я появилась при савойском дворе, знакомство с Мишоном оказалось для меня самым интересным из всех.

Но все же я перехожу к другому знакомству – ему суждено было оставить заметный след в истории моих чувств.

XIV

Не знаю, помните ли вы о некоем господине, у которого я в день приезда, умирая от голода, попросила апельсин; у него была приятная внешность, но по его простому платью я приняла этого человека за домашнего слугу. Никто меня не разубедил. Правда, я никого и не расспрашивала о нем до того, как увидела, что он садится за стол, да еще на одно из почетных мест; признаться, меня это очень удивило. И я не смогла удержаться от замечания и спросила мужа, принято ли в Италии, чтобы слуги ели за одним столом с хозяевами. Он заулыбался.

Улыбался же г-н ди Верруа неподражаемо. Рот его лишь чуть приоткрывался, и стоило печальной улыбке слегка тронуть его губы, как создавалось впечатление, что он раскаивается в том, что улыбнулся.

– Этот синьор, – ответил мне г-н ди Верруа (и он сделал упор на словах «этот синьор»), – далеко не похож на слугу, сударыня: это молодой немец высокого происхождения, путешествующий с целью образования. В Вене его прочат на самые высокие должности, и именно так его рекомендовали моему дяде аббату делла Скалья. Вот почему вы видите его на семейном приеме у моей матери. Это принц Дармштадтский. Его семья владеет множеством поместий; их приберегают для него в надежде, что он станет известной личностью. Наш двор, его собственный двор и его святейшество высоко ценят принца.

Не знаю, упомянула ли я, что меня поразила приятная внешность этого молодого человека, красота его лица и благородная осанка. Он был похож на переодетого принца, тем более что предпочитал всегда носить самую незаметную, самую простую одежду без всякого шитья, с очень скромными лентами и из темной ткани, и его бледное лицо и голубые глаза светились на этом фоне каким-то волшебным светом.

При дворе его называли Угрюмым Красавцем – в память об Амадисе Галльском, на которого он был во многом похож. Накануне он ничего не сказал мне о том, что собирается навестить меня, и я о нем просто не думала. Когда доложили о его приходе, я разговаривала с кюре; услышав имя принца, я подняла голову; он вошел, держась непринужденно и вместе с тем скромно. Его поклон относился ко всем присутствующим, но прежде всего ко мне: по крайней мере так мне показалось.

И действительно, обменявшись несколькими словами с г-жой ди Верруа и аббатом, он направился к тому месту, где находилась я, и снова склонился передо мной в глубоком поклоне, не забыв выразить свое уважение г-ну Пети.

Я отвернулась от Мишона, а он, вновь встав в прежнюю позу, не подавал признаков жизни. Но я заметила, что малыш весь обратился в слух, когда принц Дармштадтский заговорил с нами.

О чем только не шла речь: о Франции, Империи, Савойе, Тоскане; немало было сказано и о том, что происходит в Турине в некоторых придворных кругах. И насколько принц был язвителен, настолько кюре – сдержан и снисходителен; один отличался юношеской горячностью и необузданностью, другой – невозмутимостью, свойственной зрелому возрасту, над которым властвует сердечный покой и безупречная совесть.

– Господин кюре, – говорил принц, – известно ли вам, что теперь, когда португальский брак определенно расстроился, герцога Савойского пытаются женить на принцессе Пармской?

– Возможно, принц, – ответил кюре, – я даже познакомился с одним плутом, который хвастается тем, что якобы опередил посла и являет собой фактотума его высокопреосвященства епископа.

– О-о! Я знаю, кого вы имеете в виду.

– Некоего аббата… Альберо…

– Альберони!

– Вот именно.

– И вы его знаете?

– Он замучил меня своими посещениями: видно, считает меня влиятельнее, чем я есть на самом деле. Несмотря на свое могущество, он, мне кажется, был бы не прочь подыскать себе какое-нибудь место в Турине; в моем приходе есть одна незавидная вакансия – место каноника; он домогается, он жаждет его, как будто это пес plus ultra note 8Note8
  Здесь: крайний предел (лат.)


[Закрыть] в его карьере.

– Еще бы! Ведь он просто звонарь! Да был ли он посвящен в сан?

– Вот это-то мне и неизвестно; он, однако, утверждает, что посвящен. Впрочем, Альберони и не пытался убеждать меня в этом: по его словам, он сын садовника из окрестностей Пармы – более скромного происхождения он не мог для себя выбрать. Но поскольку у нас были сомнения, мы не разрешили ему совершать богослужение. Должность каноника была когда-то учреждена князем делла Цистерна из-за святотатства, допущенного его слугами примерно сто лет назад в том месте, где находится этот приход; князь построил там маленькую часовню, где должен служить каноник, и, хотя там просто нечего делать, ему предоставляется прекрасный дом, сад и довольно приличное жалованье – должность для настоящего бездельника, тупик карьеры! Никто о тебе не помнит, будто ты похоронен заживо. Этому несчастному Альберони большего и не надо, и ему уже удалось бы получить это место, если бы он сумел доказать, что рукоположен. Князь предоставил мне право, выбрать каноника, что я и делаю.

– Будьте осторожны, господин кюре! Этот плут хитер и изворотлив, как десять иезуитских капитулов. Обратитесь к надежным источникам и не доверяйте тому, что он говорит.

Вот что значит случай и от чего зависят судьбы! Если бы принц Дармштадтский не насторожил кюре Пети, Альберони скорее всего получил бы место каноника, не достиг бы того положения, которое мы видели, и некоторые события этого века обернулись бы иначе.

Оглядываясь назад на свою жизнь, я вижу, к каким серьезным последствиям приводят порой ничтожные причины; то же, о котором я говорю, нельзя отнести к самым незаметным и наименее любопытным.

Принц Дармштадтский был человек чрезвычайно гибкого и многогранного ума; но вместе с тем его сознание, по его собственному определению, имело черную окраску: он все видел не так, как другие, не знал ни надежд, ни радостей, свойственных его возрасту, а ведь в то время ему было лет двадцать, не более, и уже тогда он вел себя настолько серьезно и рассудительно, что другие молодые синьоры подшучивали над ним. Он никогда не принимал участия в их разгульном веселье, жил уединенной жизнью в окружении книг, по вечерам появлялся при дворе или в гостиных дам, а иногда – на серьезных переговорах с государственными деятелями. О принце ходили слухи (я не раз слышала их), что он не любит женщин, что для столь юного возраста он слишком благоразумен и что, несомненно, есть какие-то скрытые причины такого необъяснимого и странного поведения (позднее я могла бы рассеять все эти сомнения и все объяснить).

Тогда, в 1683 году, для многих начинался путь славы. Так, почти одновременно со мной, но всего лишь на несколько недель, в Турин прибыл человек, впоследствии ставший знаменитым, поскольку именно он впервые доказал Людовику XIV, что тот не столь уж непобедим и может ошибаться, во что его величество до тех пор никак не хотел верить.

Я имею в виду принца Евгения Савойского; в то время ему было всего двадцать лет и он собирался предложить свои услуги императору.

Мне он встретился при дворе на приеме у герцогини-матери; он почти все время находился рядом со мной, рассказывая о Франции, о том, как грустно было ему покидать эту страну и оставшихся там друзей.

Он отправлялся на войну с турками, куда, вопреки воле короля, собрались также принцы де Конти (король не простил им этого бегства, и принцам пришлось раскаиваться в содеянном всю жизнь).

Принц Евгений был сын знаменитой г-жи де Суасон, племянницы кардинала Мазарини, столь любимой Людовиком XIV в его молодости и столь обманутой им позднее. В 1680 году г-жа де Суасон вынуждена была покинуть Францию из-за суда над Лавуазен и Лавигурё, обвиненными в колдовстве и еще более страшных грехах. Преступницы бросили тень на графиню, ее стали подозревать в ряде отравлений, и если бы король, приняв во внимание его прежние с ней отношения, не позволил бы ей бежать, ее судил бы заседавший в Арсенале чрезвычайный суд, который, как утверждают, нашел в том, что ему удалось узнать, достаточно оснований, чтобы сжечь ее заживо. Король настолько был убежден в ее виновности, что однажды сказал ее зятю, герцогу Буйонскому (разговор происходил в присутствии моей матери, и она потом не раз рассказывала мне об этом):

– Я позволил госпоже графине – так ее называли – бежать из Франции; дай же Бог, чтобы мне не пришлось отчитываться перед Всевышнем и моими подданными в том, что я позволил ей уйти от правосудия!

Судя потому, что эта женщина совершила в дальнейшем и что нам еще предстоит увидеть, легко догадаться, что она способна на все и вряд ли кто-нибудь может искренне считать, что Лавуазен оклеветала ее. Собственный сын ни во что ее не ставил. В то время она жила в Брюсселе и готовилась к отъезду в Испанию.

Я спросила принца Евгения, собирается ли он повидать ее.

– Нет, – ответил он, – я еду прямо в Вену, а оттуда – в армию. И мне совсем не хочется, чтобы меня побили в церквах камнями, появись я там в обществе госпожи де Суасон, как это случалось с другими. Судя по всему, фламандцы не склонны шутить, когда речь идет о дьяволе и его прислужниках.

Принц Евгений был невысокого роста, но довольно хорошо сложен и, несмотря на свою худобу и очень смуглый цвет лица, был очень привлекателен, черты его были красивы, а глаза горели огнем. Свои черные волосы он не прятал под париком, что выглядело необычно. При французском дворе он славился своими многочисленными любовными победами и во всех альковах одерживал верх, но этого ему было недостаточно: он хотел прославить свое имя и обеспечить себе более блестящее положение, нежели то, что уготовано младшим отпрыскам княжеского рода, как это случилось с его отцом, не пользовавшимся особым уважением знати.

Прежде всего он попросил доверить ему командование кавалерийской ротой, и надо было слышать, как он об этом рассказывал! Чтобы не получить отказ, принц обратился прямо к королю. Именно это его и погубило. Всемогущий в то время г-н де Лувуа, давно привыкший к низостям придворных, решил, что молодой человек слишком много себе позволяет, осмелившись пренебречь его согласием и поддержкой, и затаил смертельную ненависть к нему. Когда король заговорил с ним о юноше, г-н де Лувуа придал лицу презрительную мину и ответил, покачав головой (этот жест был хорошо известен всем армейским офицерам и не предвещал ничего хорошего):

– Принц Евгений Савойский, государь! Но ведь ваше величество не помышляет о таком: он слишком слаб, слишком хрупок для того, чтобы быть военным, и не выдержит ни одного похода.

– Однако, сударь, нельзя отказать сыну графини Суасонской и племяннику кардинала Мазарини н такой ничтожной милости, как командование ротой. Как бы жалок он ни был, ему все же надо бросить кость.

– Ваше величество не знает этого молодого человека: он опасен, он любой ценой готов добиваться славы и признания.

– Любой ценой?! Но, мне кажется, он не большой вояка? – промолвил король.

– Да, но он из рода Дюнуа и состоит в родстве с Савойским домом, а иностранцы никогда не приносили нам удачи на занимаемых ими должностях.

Нескольких этих слов было достаточно, чтобы разубедить Людовика XIV, и без того не слишком расположенного к принцу Евгению. И когда принц предстал перед его величеством и, молча склонившись, как принято при французском дворе, ждал, что скажет король, тот ответил ему соответствующим образом:

– Я очень раздосадован, сударь, но вы слишком слабы, чтобы служить мне.

И он прошел дальше.

Молодой человек решил не сдаваться, обратил свой взгляд в другую сторону и, вздыхая, решил стать церковником.

«Если я недостаточно силен, чтобы служить королю, – сказал он себе, – у меня хватит сил, чтобы послужить Богу».

В итоге он отправился в приемную отца Лашеза, распоряжавшегося бенефициями, и смешался с толпой аббатов всех мастей, в кругу которых выглядел довольно странно. Он столь часто появлялся там, что в конце концов г-н де Лувуа, самый мстительный из людей, распознал его под сутаной и опять закрыл ему дорогу: министр хотел взять реванш за то, что мать Евгения во времена своего могущества доставила ему немало хлопот. Когда аббат из Савойи стал исповедником, на его пути появилось еще одно препятствие, и на этот раз он был не вправе возражать.

– Сударь, – сказал ему отец Лашез, – вы слишком распущенны, чтобы служить Богу.

– О! Простите, отец мой, надо бы нам договориться, – возразил в раздражении принц, выведенный из себя замечанием отца Лашеза, – король сказал мне, что я слишком похож на капуцина, чтобы быть солдатом, а теперь вы говорите мне, что я слишком похож на солдата, чтобы быть капуцином. Кто же из вас двоих прав?

Правы были оба, поскольку и тот и другой стояли на своем.

Напрасно проситель пустил в ход все свои возможности – он ничего не получил, кроме отказов, что привело его в полнейшее отчаяние и заставило проникнуться страшной ненавистью к королю, нашему государю.

Когда принцы де Конти замыслили свою безрассудную вылазку в Венгрию, он решил присоединиться к ним.

– Только я, – сказал он своим друзьям, – никогда уже не вернусь.

Устав от унижений и ничего более не требуя, он уехал. Когда г-н де Лувуа узнал об этом, он проворчал, посмеиваясь:

– Тем лучше! Больше он не будет мешать нам в этой стране!

– О! – воскликнул принц, когда ему передали эти слова. – В таком случае я помешаю ему совсем по-другому. Я вернусь в страну, откуда он гонит меня, но уже с оружием в руках!

Он сдержал слово; Людовику XIV и Лувуа не раз пришлось пожалеть о том, что им не дано было предвидеть, какого полководца отослали они к своему врагу.

Принц Евгений питал особое, ни с чем не сравнимое отвращение к г-же де Ментенон. Много раз и при самых разных обстоятельствах я имела возможность убедиться в этом; его чувства по отношению к ней и королю были всегда неизменны: он адресовал им одни и те же угрозы.

– Если б я мог дойти до Парижа, – говорил он во время последней нашей встречи, – если б маршал де Виллар не остановил меня в Денене, а англичане явились в назначенное место, я повелевал бы в столице великого короля, и уж тогда эта Ментенон была бы заперта в монастыре на всю оставшуюся ее жизнь. Но Богу это не было угодно!

Может быть, я уделяю слишком много внимания принцу Евгению и тому времени, когда он еще не был знаменит, но мне кажется, что именно сейчас стоит рассказать о начале пути и чрезвычайно трудных первых шагах человека, которого нам предстоит увидеть в блеске славы и величия.

Я всегда питала и до сих пор питаю к нему подлинно дружеские чувства и уверена, что он отвечает мне тем же. Иногда мы обмениваемся письмами. Когда я подойду к описанию битв и его великих побед, я постараюсь сделать это как можно лучше, хотя женщины не слишком много понимают в делах такого рода; правда, я имела возможность слышать рассказы об этих баталиях из уст других людей, и прежде всего от герцога Савойского, очень любившего вспоминать о них. Стремление убить ближнего более всего приносит славу героям. Войне, ее хитростям и стратегическим уловкам учатся так же, как игре на теорбе: это одновременно и наука и искусство. Я же слишком люблю покой, удобство и мир в моем жилище, свое благополучие, чтобы не испытывать отвращение к подобным тревогам и сражениям.