Текст книги "Борьба на юге (СИ)"

Автор книги: Александр Дорнбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Мы все молчали, говорить не хотелось. Тяжелые испытания и лишения в пути сроднили нас и каждый тогда чувствовал, что у него отняли близкое и дорогое. И в то же время, из сокровенных тайников души, выползала черная мысль и назойливо сверлила голову, как бы отыскивая очередную из нас жертву. Приходилось быть фаталистом и успокаивать себя тем, что если это произошло, то значит так судьбой заранее было предначертано, и своей участи никто не избежит. Судьба правит всем…

В течение трех дней мы потеряли уже двоих, и это обстоятельство побуждало нас быть более осторожными и осмотрительными. Было решено, что отныне никто ничего не должен предпринимать самостоятельно, а кроме того, условились, весь дальнейший путь ехать всем вместе, вылезая из вагона только ночью, а в случае необходимости сделать покупки или принести воды – эта обязанность возлагалась на Сережу, не вызывавшего своим юношеским глуповатым внешним видом никаких подозрений.

В обсуждении этих вопросов незаметно прошло время, и после полудня мы достигли станции Дебальцево, где явились свидетелями ареста группы офицеров и зверской с ними расправы. Тут творился настоящий ад на земле. Кровь, грязь и мерзость. У выщербленной кирпичной стены уже валялось два десятка окровавленных тел. Красногвардейцы, споро обыскивая вагоны, вывели на перрон еще несколько человек, казавшихся им подозрительными в том, что они, могут быть офицерами и пробираться на Дон.

На стенах станции пестрели грозные приказы: "всем, всем, всем", которыми предписывалось каждого офицера, едущего к "изменнику Каледину", расстреливать прямо на месте без суда и следствия. Подступив к одному из арестованных, комендант станции, полупьяный здоровенный солдат с мордой идиота, из тех, что «с наганом в руке и с Лениным в башке», закричал, брызгая слюнями:

– Тебя я узнал, ты с….. капитан Петров, контрреволюционер и, наверное, едешь на Дон.

Он еще не успел докончить своей матерной фразы, как маленький щупленький и невзрачный на вид человек, к кому относились эти похабные слова, внезапно выхватил револьвер и на месте уложил дегенерата-коменданта, а также и двух ближайших красногвардейцев. Как на тренировке в тире! После чего храбрый герой сам пал под обрушившимися на него ударами.

Чрезвычайно показательно, что другие арестованные застыли, как окаменелые, не использовав ни удобного момента для бегства, ни употребив для своей защиты оружие, которое, как оказалось, у них так же было. Они покорно встали у стены и были тут же расстреляны рядом со станционной водокачкой. Вот и все кончено, теперь осталось только панихида по месту жительства.

Я же и мои товарищи спаслись буквально чудом. Вернее это чудо мне пришлось же тут же организовать. Так как наступила резкая оттепель, то я поспешил воспользоваться одной из своих предварительных заготовок. Суровый караул опухших от хронического пьянства красноармейцев приблизился к нашему вагону. Перегар от них был такой, что подожги – не хуже Змей-Горынычей они все огнеметом могли бы трудиться. В колючих взглядах солдат не читалось ничего хорошего для меня. В этом я был с ними солидарен и так же считал всех этих людей ярчайшими представителями сексуальных меньшинств.

Я уже обильно оброс волосами как дикий человек и когда тупые красноармейцы заявили, что приступят к обыску, громогласно и нагло заявил им, что я, святой старец Иоанн из Святых мест (Сибири или Израиля, кому как нравится). И если охальники вздумают делать у нас обыск, то я тут же прокляну их.

Гром и молния с небес, а так же вечная импотенция им тогда обеспечены. Подстегиваемый крайней опасностью, я горячо и самозабвенно врал. Нагло. Дерзко. И совершенно по-хамски. Риск? Да.

В подтверждение своих слов, я громко закашлял и смачно плюнул в ближайшую огромную лужу, незаметно бросив свой шарик из натрия в этом же направлении. Я уже упоминал, что натрий, мягкий, серебристый металл, если его бросить в воду, внезапно загорается со взрывом и горит ослепительным желтым пламенем, извергая снопы искр и облака белого дыма. Раздался страшный удар, полетели искры, и большое желтое пламя поднялось на поверхности воды. Вслед за этим действием разверзся ад – вопли, молитвы, перевернутые вещи, упавшие от испуга люди, роняющие винтовки и один голос – кричал громче, чем все остальные, вместе взятые:

– Спасайся, кто может, мужики! Этот человек плюнул огнем! Говорит, что он святой, но только сам Старый Дьявол, сам Старый Сатана умеет это делать!

И смех, и слезы. Так как мы еще долго стояли на этой злосчастной станции, то красноармейцы осмелели, и мне пришлось им немного рассказать им о Святых местах Израиля, и даже сделать несколько весьма метких прогнозов на будущее, нарабатывая свой авторитет.

Многие из этих солдат были вчерашние крестьяне или простые рабочие с простеньким таким религиозно-магическим мышлением, местами переходящим в рационально-мистическое. Тут старцы и прочие кудесники спокойно разъезжали по городам, с пафосным видом накручивая окружающим на уши спиральки Доширака. Толпами бродили. И народу они приходились «в струю», иначе бы и не наплодились в таком количестве.

Об обыске уже никто не вспоминал, и даже красный комиссар Дебальцево, больная дебилизмом скотина, боязливо пытался держаться от меня подальше. Понятно, что Бога нет, но мало ли чего! Правда, не знаю, имел бы мой спектакль такой успех, если бы не обескуражившая красных внезапная смерть коменданта, внушившая им суеверный ужас.

Невзирая на этот веселый эпизод, кровавое Дебальцево оставило после себя гнетущее впечатление. А я оставил там, на добрую память, парочку своих закладок, может быть сработают. В общем – пошалил на славу.

Арест нашего прапорщика, расстрел офицеров, картинки буйного и бесшабашного разгула на станции Волновахи и Дебальцево – все это в конечном результате, не могло не отразиться на моем настроении и не заронить в душу сомнения в благополучном исходе нашего путешествия.

Былая бодрость и энергия сменились подавленностью и унынием. С каждым днем мы убеждались, что условия для переезда сильно осложнились. Многочисленные агенты советской власти, даром что психи, весьма зорко следили за всеми проезжавшими, тщательно осматривая пассажирские поезда. Мы только утешались тем, что проехали уже большую часть пути, находились сейчас почти на границе области Войска Донского, с въездом в которую надеялись кончатся наши мытарства и к лучшему изменятся условия дальнейшего переезда.

Но этим надеждам, к глубокому сожалению, не суждено было оправдаться. Судьба готовила нам новое огорчение: вскоре стало известно, что наш эшелон пойдет не на Лихую, а через Скупянск на Лиски, то есть вдоль границы Донской области.

Чем объяснялось такое решение, мы не знали, но полагали, что вероятно в районе Лихой идут тяжелые бои с казаками, и вследствие этого, большевики не решаются направить туда казачий эшелон. Нам снова казалось соблазнительной идея бросить эшелон и пешком пробраться в Донскую область.

Оценив, однако, обстановку, учтя здешнее настроение рабочих и шахтеров, тщательность проверки документов, подозрительность и придирчивость местных советских властей, чему мы были очевидцами, а также приняв во внимание, что район, по которому пришлось бы двигаться, да еще днем, кишит красногвардейцами и солдатами – большевиками, – мы дружно отказались от этой мысли. Благоразумнее казалось подчиниться обстоятельствам и ехать в этом же поезде дальше.

По мере удаления от Дебальцево стала заметно уменьшаться воинственность большевистски настроенных элементов и станции теперь своим видом напоминали такие же с прифронтовой полосы, то есть численно тут преобладали солдаты дезертиры, спешившие домой, встречалась частная публика, а среди нее мелькали вооруженные рабочие.

Поезд наш очень мало задерживался на станциях и рано утром 19-го января мы прибыли на станцию Лиски. Эта станция во многом была похожа на Дебальцево. Несмотря на ранний час (было только около 4 часов утра) на ней царило большое оживление. Красногвардейцы, солдаты и матросы заполняли вокзал и перрон. Дикари ряженые. Целая орда! Но это был просто расходный материал. Пригоршня дешевого ресурса, которому вешают лапшу на уши. Все руководство большевиков явно не из таких балбесов. Они делают свой бизнес, если так можно выразиться.

Всюду красовались красные флаги, стены были украшены уже знакомыми нам крикливыми призывами новой власти. Пользуясь утренней темнотой, мы побывали на станции. В такой нервной обстановке людям было не до пустяков…Вмешиваясь незаметно в толпу, мы жадно ловили разговоры, стараясь из них и чтения стенных объявлений составить себе, хотя бы приблизительное представление о том, что происходит на белом свете. Тщетно искали газеты, но безрезультатно. Представители советской власти видимо менее всего интересовались печатью.

Их интерес к ней ограничился лишь основательным разрушением и уничтожением всего, что было ранее, и заменой газетного печатного слова невежественными прокламациями. Бросалось в глаза изобилие спиртных напитков, вплоть до "казенки". А ведь совсем недавно, при прежнем режиме, царил сухой закон! Сережа соблазнился и купил бутылку, говоря, что это нам пригодится, как согревающее средство. Откровенно сказку, водка оказалась весьма кстати. Опять резко похолодало, и все эти дни мы сильно мерзли, особенно на ходу поезда, когда из всех щелей деревянного пола и стен нас пронизывали до костей холодные струи воздуха. Временами мороз доходил до 12 и больше градусов, а сильные сухие ветры – обычное явление для этого района, еще больше понижали температуру.

От холода на зуб зуб не попадал. Боясь отморозить конечности, и желая немного согреться, мы время от времени прыгали, боролись, занимались гимнастикой. Часто эти упражнения проделывали мы ночью, вызывая большое удивление у лежавших наших четвероногих друзей. Случалось и так: задремав и инстинктивно ища тепла, кто-нибудь во сне постепенно жался все ближе и ближе к лошади, пока не добирался до ее шеи, где и засыпал крепко, согреваемый ее теплом.

Уже 11 дней мы были в дороге, последнее время в скотном вагоне, успев за это время страшно загрязниться. Не фиалками благоухали. И не мимозами с ландышами. Изменились сильно и внешне: заросли бородами, щеки запали, от бессонных ночей и постоянной тревоги, глаза ввалились и были воспалены и, в общем, своим видом, мы мало отличались от окружающей нас публики. Последнее обстоятельство укрепило сознание, что узнать нас теперь довольно трудно. Наш покой и сон больше всего нарушали, расплодившиеся в огромном количестве насекомые. Они буквально шуршали по всему телу, безжалостно нас грызли и при каждом движении сыпались массами. Как бы какой тиф мне не подхватить!

Запасного белья для перемены у нас не было и приходилось терпеть еще и это зло, с которым мало помалу свыкались, как с неизбежным. Утешались, что грязь не сало – потер и отстало. Нужда научила нас бороться с холодом. На одной станции мы скоммуниздили два тюка прессованного сена и им зашпаклевали в загоне все щели и на пол послали толстый слой. Ложились плотно один к другому, накрываясь с головой единственным тонким одеялом, а сверху набрасывали оставшееся сено. При таком устройстве удавалось иногда проспать до 2–3 часов ночи, после чего надо было согреваться искусственно.

Что касается меня, то последние дни я начал страдать бессонницей. Думаю, что причиной этого было постоянное нервное напряжение и необходимость быть всегда начеку против всяких случайностей. Все мои планы пока не реализовывались и вообще здешняя ужасная жизнь была явно не для меня. К такому меня никто не готовил.

Если мне иногда и удавалось забыться, то не иначе как каким-то мучительно тревожным полусном, каковой не только не восстанавливал моих сил, но только еще больше подрывал здоровье.

С казаками, впустившими нас в вагон, у нас вскоре установилось своеобразное немое соглашение. Видя, что мы нисколько не угрожаем безопасности их лошадей, а скорее составляем как бы ночную охрану от возможных на них покушений, они, по-видимому довольные этим, мало интересовались нами, предоставив уборку и уход за лошадьми нашему попечению. В общем, нашли себе бесплатных скотников.

Обычно рано утром, один из казаков приносил тюк сена и зерно, а затем таскал несколько ведер воды, проделывая то же самое в полдень и вечером. Мы убирали лошадей, поили, навешивали торбы, – иначе говоря, выполняли роль вестовых, что в сущности нас немного развлекало в дороге. При каждом посещении нас, казаки рассказывали нам новости и потому прихода их мы всегда ожидали с нетерпением. Относительно нас их любопытство далеко не шло, а может быть, они честно верили, что мы бывшие пулеметчики и едем с фронта домой, на Кавказ.

В свою очередь, мы, опасаясь навлечь подозрение, не считали возможным особенно настойчиво расспрашивать казаков о настроении, о том, что они предполагают делать, вернувшись домой, хотят ли у себя на Дону большевизм или нет и тому подобное. Но все-таки, постепенно, пользуясь удобным случаем, я задавал им тот или иной вопрос. Были они уроженцами Усть-Медведецкого округа и ехали до станции Серебряково на железнодорожной линии Поворино – Царицын.

Из разговоров с ними, мы поняли, что казаки теперь сильно раскаиваются, что, поддавшись обманчивым уговорам, выдали большевикам свое оружие и теперь едут домой на положении военнопленных, под охраной "Грязной гвардии", как они метко прозвали красногвардейцев. Только одному из геройских и лихих казаков удалось сохранить свою винтовку, спрятав ее между обшивкой вагона, и он с чувством особой гордости не раз хвастался нам этим исключительным обстоятельством.

На мой вопрос:

– А зачем тебе, станичник, винтовка?

Он, нисколько не смущаясь, быстро отвечал:

– А как же, покажусь отцу, да и в станице девки начнут дразнить – они у нас такие – добавил он с особенным ударением.

– Да, быть может, еще и воевать придется – сказал я, после небольшой паузы.

– А с кем? – спросил казак, насторожившись.

– Возможно с немцами или еще с кем-нибудь – нейтрально ответил я – ведь вот говорят, что Атаман Каледин воюет – заявил я с целью вызвать его на откровенный разговор.

– Так то буржуи, юнкера, да кадеты воюют, а казаки устали и войны не хотят, им война не нужна – выпалил он очевидно слышанную где-то фразу, но затем, немного подумав, продолжал уже несколько иным тоном:

– Старшие сказывают, что их уже не возьмут. Атаман призывает только четыре переписи молодых, значит, попаду и я. Ну, а служба, как служба, прикажут нам воевать – будем воевать, только раньше надо побывать дома. А большевики нам ни к чему, мы и без них хорошо жили.

К сожалению, отход поезда помешал мне продолжить столь интересную беседу, которую, несмотря на все мои старания, возобновить не удалось. Но думаю приведенного достаточно, чтобы судить о настроении казаков этого эшелона, тем более, что мне было совершенно ясно, что казак, говоривший со мною, делился не своими личными мыслями, а передавал просто слышанное им среди казаков, то есть как общее настроение.

Ночью 19-го января мы миновали узловую станцию Поворино и рано утром въехали, наконец, в обетованную Донскую землю. Мы с большим нетерпением ждали этого момента, уверенные, что с ним резко изменятся условия нашего странствования и обстановка станет для нас более благоприятной. Отчасти мы не ошиблись. Станции здесь не носили того ужасного и отталкивающего вида как в Донецком районе и не являлись скоплением и прибежищем для всякого вооруженного сброда. Не было тут, почти, и красной гвардии. Чаще встречались казаки, преимущественно степенные старики, одетые в свои казачьи зипуны, из под которых выглядывали традиционные лампасы на брюках.

Мы свободнее себя держали, выходили на остановках, вступали в разговоры, стараясь выяснить положение в области и узнать новости.

Вероятно, наш грязный внешний вид не внушал особого доверия, и казаки, принимая нас за солдат из большевиков, неохотно вступали с нами в разговоры, а временами в довольно грубой форме говорили:

– Чего лезешь язык чесать, проваливай дальше.

Откровенно говоря, такие ответы меня сильно радовали, доказывая некоторую недоверчивость и даже враждебность казаков к большевикам и, вместе с тем, рождая робкую надежду, что коммунистические проповеди не найдут здесь для себя благодарной почвы.

Однако, последующие события доказали мне обратное. По моему личному мнению, главная причина усвоения казачеством большевизма лежала в том, что значительная часть казаков-фронтовиков, даже и тех, которые на фронте не поддались революционному соблазну, теперь – на длинном пути своего возвращения на Дон, вынужденные долгое время дышать зараженной большевистской атмосферой и выдерживать натиск весьма умелой коммунистической пропаганды, – вернулись домой психологически уже не способными к защите родного Дона.

Сказывалось и общее утомление войной и потому сильное желание отдохнуть, доминировало над всеми остальными чувствами. Имело значение, возможно, и то, что Донское Правительство (сборище болтунов и профанов) в глазах основной казачьей массы, не сумело создать себе ореол популярности и нужного авторитета. Власти фактически не было, чувствовалось безвластие и растерянность, передававшиеся сверху вниз.

Вместе с тем, надо признать, что казаков безусловно запоздали вернуть на Дон и они не имели времени в обстановке родных станиц изжить принесенные с фронта настроения. Их, как сохранявших дольше других дисциплину и порядок, до последнего задерживали на фронте, все еще лелея мысль о возможности восстановления фронта и продолжения воины.

Когда же, наконец, Каледин желая оздоровить Дон и чувствуя, что на не воюющем фронте казаки стоят без дела, отдал приказ всем казачьим полкам идти на Дон, – то было уже поздно. В это время, уже совершился красный переворот, и власть перешла к большевикам, начавшим чинить всякие препятствия пропуску казаков в Донскую область. Они обезоруживали их, и большинство казаков вернулось домой без пушек, без ружей, без пулеметов, без пик и шашек и совершенно деморализованными.

Ах, если бы Каледин еще в августе, как его просили, наплевал на Временное правительство, призвал бы казаков вернуться на Дон! Но Каледин в категорической форме отказался отдать такое распоряжение, мотивируя свой отказ тем, что Донские казаки должны до конца выполнить свой долг перед Родиной.

Вернувшиеся делегаты передали казакам ответ Донского Атамана и в результате, ни один полк не решился самовольно покинуть армию до самого последнего момента существования Временного Правительства и захвата власти большевиками. А если бы Каледин первым закончил войну, то его популярность на Дону достигла бы Небес! Впрочем, Каледин скоро поплатится за эту ошибку. А как говорил Тайлеран, ошибка, это даже хуже, чем преступление.

Виноваты были отчасти и высшие Российские начальники. Они под всевозможными предлогами до самого последнего момента тормозили отправку казаков на Дон, оставляя казачьи полки у себя, как единственную надежную охрану для своих драгоценных тушек. В то время казачьи части действительно играли исключительную роль.

Оторванное войной и революцией от родных станиц, привычного быта, влияния семьи и стариков, находясь долгое время на фронте, среди революционной солдатской массы, под непрерывным впечатлением новых порядков, – среднее поколение – фронтовики невольно восприняли дух революции и проявили склонность к усвоению социалистической новизны.

И старое казачье поколение усвоило революцию, но усвоило по-своему, уравновешенно, держась привычного образа жизни и мысли. Оно постепенно восстанавливало традиционные старинные формы казачьего управления и мирно занялось устройством своих дел, уважая престиж Донской власти, порядок и законность и готовое встать на защиту этой власти.

Иначе держали себя фронтовики. Они искали новых путей в жизни, как следствие пережитого на фронте. В одной их части крепко засела мысль, что все зло на Дону от "буржуев" и что "рабоче-крестьянская власть" якобы никаких агрессивных намерений против трудового казачества не имеет, а потому и они, в свою очередь, не желают проливать братскую кровь трудового народа и поддерживать оружием "Новочеркасское Правительство". Другая часть, равняясь на них, решала поступать так, как все, но идти воевать не хотела.

Пришедших с фронта было больше, чем стариков, часть из них была вооружена и во многих местах победа осталась на стороне молодых, проповедовавших революционные идеи.

К этому прибавился еще и старый, больной вопрос – взаимоотношения с "иногородними". Враждебность иногородних к казакам, численно преобладавших и владевших отчасти экономической жизнью области, но не землей, росла с каждым днем, и резче выявлялись противоречия одних и других. В то же время, большевистская агитация среди неказачьего населения, встречала большое сочувствие.

Если казаки местами еще колебались, и нередко благоразумный голос стариков брал перевес, то иногородние всем скопом целиком стали на сторону большевиков. Пользуясь расколом, образовавшимся в казачьей среде и завидуя исстари казакам, владевшим большим количеством земли, они стремились использовать наступивший момент для решения земельного вопроса и сведения своих старых счетов с казаками. Они предъявляли притязания уже и на казачьи юртовые земли и проявили склонность к захвату помещичьих и офицерских земель. А вот когда предложат делить землю, только тогда это заденет каждого казака. Это все равно, что попытаться вырвать кусок мяса из пасти тигра! Тогда пламя Гражданской войны полыхнет по настоящему, и уже никому мало не покажется.