Текст книги "Борьба на юге (СИ)"

Автор книги: Александр Дорнбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Глава 8

Было около двух часов ночи, когда поезд подошел к станции Лубны, кипевшей публикой, подавляющее большинство которой составляли солдаты. Станцией пока владели украинцы. Сколоченные наспех из уголовников отряды (или банды) Сичевых Стрельцов. Тут нам объявили, что поезд дальше не идет. Как-то я не привык к нынешним кульбитам железнодорожного сообщения и просто глупо растерялся. Повода для восторгов не было.

Не успели мы выйти из вагона, выгрузить свои вещи и смешаться с толпой, как эта последняя стала проявлять признаки странного и непонятного для нас беспокойства. Мало заметное в начале волнение быстро перешло в настоящую страшную панику. Раздались жуткие крики: "большевики, большевики", и публика бросилась в рассыпную, куда попало, толкая и опережая один другого. Как бы спасаясь от невидимого врага, с резким свистом дернулся и двинулся вперед и наш поезд.

Мы словно оцепенели, смотря на это паническое бегство людей, не видя никаких большевиков, не зная истинной причины происшедшего и только напряженно соображая, как лучше нам поступить: остаться или тоже скрыться. Только вот где? Попали как кур во щи! В этот критический момент, какая то темная фигура, вынырнув словно из-за угла, и быстро пробегая по перрону, видимо обратила на нашу группу свое внимание.

Подойдя ко мне почти вплотную и всмотревшись в полумраке в мое лицо, незнакомец тихо, но довольно внятно, сказал:

– Господин полковник Поляков! Вам оставаться здесь опасно. Вы видели, как украинская стража бросила станцию и бежала. Сейчас сюда было сообщено по телеграфу, что матросский карательный эшелон через несколько минут прибывает на эту станцию, с целью навести здесь революционный порядок. Я могу укрыть Вас в пригородном местечке, где имею комнату, но нам всем надо торопиться.

Можно себе представить, мое изумление, когда я услышал все это, и особенно, когда в говорившем узнал никого другого, как крысиного субъекта из казачьего бюро в Киеве, наружность которого еще тогда произвела на меня отвратное впечатление. На раздумывание времени не было, приходилось немедленно соглашаться или отвергнуть неожиданное предложение. Голова усиленно работала, от множества мыслей прошиб пот: мне казалось, что если это ловушка, то мы легко можем избавиться от нее раньше, чем он приведет в исполнение свой коварный замысел.

– Как видите, я тут не один, – заявил я – со мной еще четыре приятеля.

– Они тоже могут идти с Вами – ответил таинственный незнакомец.

Через минуту, мы гуськом, сгибаясь от тяжести грузов, уже шагали по узким, грязным и темным закоулкам еврейского местечка, прилегающего к станции Лубны, за незнакомцем, которого, кстати сказать, успел так же рассмотреть и узнать и поручик Щеглов. После получасовой ходьбы мы достигли маленького, мрачного домика, входную дверь которого открыл наш таинственный гид, приглашая нас войти. Комната, куда мы попали, была совершенно изолирована и почти пуста. Кроме двух-трех стульев, маленького дивана, да одного стенного надбитого зеркала, в ней ничего не было. Зажженный огарок свечи уныло дополнил все убожество обстановки.

– Здесь Вы в полной безопасности, – сказал наш загадочный проводник. – Сейчас я должен идти и только утром смогу вернуться к Вам, чтобы рассказать обо всем, что произойдет на станции.

С этими словами он, сделав общий поклон, быстро скрылся.

Оставшись одни, мы осмотрелись, обменялись впечатлениями, немного взгрустнули, разочарованные, что вместо столь ожидаемого отдыха, нас постигло неприятное приключение, а затем беззаботно растянулись на полу, каждый предавшись своим мыслям.

Но, не успели мы еще крепко заснуть, как были внезапно разбужены сильной стрельбой, какая, как в первый момент нам показалось, происходила в самой непосредственной от нас близости.

Попались! Стреляли прямо в соседней комнате! Действительно, скоро не было никаких сомнений, что ожесточенная стрельба идет в соседнем с нами помещении – и судя по ее темпу и силе сразу из нескольких винтовок одновременно. Растерявшись от неожиданности, пребывая в легком ступоре, мы притаились, наспех приготовили оружие, мысленно упрекая себя, что попались на удочку и позволили какому-то проходимцу так легко себя одурачить и заманить в ловушку. Нокдаун! Но поздно пить боржоми, когда почки отвалились!

Вскоре заполошная стрельба стихла. Наступила томительная тишина, но всякий сон уже пропал. В комнате стало светать, и причудливые в начале очертания предметов стали принимать свою естественную форму. Переживаний – словно неделю мучились!

Сережа Щеглов пошел на разведку. Вернувшись, он нас обрадовал, заявив, что в местечке все спокойно и никаких, как ему показалось, большевиков тут нет. Почти вслед за ним появился и наш незнакомец. По его словам, ночная тревога была совершенно ложной. Вместо карательного большевистского отряда на станцию прибыло два казачьих эшелона, 11 Донского полка и отдельной казачьей сотни, в которые мы, как он считает, можем поместиться и спокойно продолжать наш путь дальше.

– Я знаю, – прибавил он – что ночью вы, вероятно, были встревожены стрельбой украинского караула Сичевых Стрельцов, помещавшегося в соседней с вами комнате. Вчера я забыл предупредить вас об этом: ночью же, караул, по не выясненным еще причинам, наверное спьяну, считая, что станция и часть местечка, занята большевиками, открыл частый огонь, результатом чего, из жителей было двое убито и несколько ранено.

Веселенькое дельце! В общем – цирк с конями тут обеспечен надолго. Поблагодарив нашего гида за эти сведения и за ночлег, мы все же сочли за лучшее, немедленно отправиться на вокзал и обеспечить себе возможность для дальнейшего следования.

При нашем появлении на станции, нам сразу бросились в глаза казачьи эшелоны, вокруг которых деловито возились казаки, делая уборку лошадей и совершая свой утренний туалет. Заметно было, что они держатся вблизи своих вагонов, не смешиваясь с вокзальной публикой.

Командир отдельной сотни, молодой сотник, к которому я обратился с просьбой принять меня и моих спутников в его эшелон, весьма приветливо и сочувственно отнесся ко мне, но откровенно ответил, что без предварительного согласия своих казаков, находящихся в теплушке, в которой он едет, он не может исполнить мою просьбу.

– Я уверен, Господин полковник, что они согласятся, – добавил он – тем более, что Вы – наш казак.

Его переговоры быстро увенчались успехом и через несколько минут мы уже были в теплушке, располагаясь на отведенных нам местах. В ней размещались, главным образом, казаки старики-староверы.

Никогда из моей памяти не изгладится искреннее чувство признательности и глубокой благодарности за ту заботу и трогательную услужливость, которые проявили ко мне эти рядовые казаки. С чисто отцовской заботливостью, они словно соперничая один перед другим, наперерыв старались предугадать и выполнить мое желание. Чуткой казачьей душой они инстинктивно сознавали неестественность создавшихся условий, всячески стремились смягчить суровую действительность и в то же время выказать мне особенное внимание и уважение.

Мне отвели лучшее место в теплушке, ближе к печи, принесли свежего сена, набили тюфяк, откуда-то появилось подобие подушки, вместо одеяла предложили свои тулупы. И все это делали абсолютно бескорыстно и это тогда, когда офицеры, как изгои, были предметом всеобщей, злобной травли.

Механически нас зачислили на довольствие и в полдень мы уже ощутили столь знакомый и приятный запах наваристых казачьих щей и рассыпчатой каши с салом, принесенных в первую очередь нам. После трехдневной голодовки, мы с жадностью набросились на еду, и этот обед тогда нам показался каким-то небывало вкусным и аппетитным. Бессонные ночи и общая усталость, скоро взяли свое и пообедав, мы разлеглись на удобных нарах, где и проспали до позднего вечера.

Надо сказать, что своим благополучием и наличием удобств, мы в значительной степени, конечно, были обязаны нашему доброму гению, явившемуся нам в образе незнакомца. Из разговоров с ним мне удалось выяснить, что он казак, служит в казачьем бюро в Киеве и часто ездит собирать сведения о казачьих эшелонах, способствует проталкиванию их вперед и вместе с тем помогает офицерам, пробирающимся на Дон, устраиваться в эти эшелоны.

Наслаждаясь отдыхом в теплушке, после мучительного переезда, мы охотно выслушали его рассказ (мы все еще не могли тронуться со станции), не высказав ни сомнения, не проявив особой любознательности. Вот так внешность бывает обманчивой! Мы все чувствовали себя обязанными этому человеку и радовались искренно, что все обошлось благополучно.

Эшелон наш по-прежнему стоял на месте, и никто не знал, когда мы, наконец, поедем. На ж/д станции толпилась весьма разнообразная публика, из которой многие, видимо, уже несколько дней тут ожидали поезда.

Бродя по вокзалу, я обратил внимание на то, что большевистские агенты беспрепятственно и открыто вели здесь свою гнусную агитацию. Какие-то маленькие, по виду невзрачные люди, без царя в голове, одетые в солдатские шинели, шныряли в толпе, взбирались на столы, откуда по тупому заученному шаблону каждый раз произносили дешевые, крикливые фразы из революционного лексикона, восхваляя прелести советского режима и щедро расточая широковещательные обещания, разжигавшие у развесивших уши слушателей больную фантазию и зверский аппетит.

Здесь же, в первый раз в этом мире, я услышал отвратительную клевету и возмутительные обвинения по адресу избранного волей народа Донского Атамана Каледина. Его выставляли исчадьем ада. С изумительной наглостью и бесстыдством, большевистские ораторы разрисовывали его, как ярого противника революции и свободы и как единственного виновника всех несчастий, испытываемых трудовым народом. Дикий вой одобрения достигал наивысшего напряжения, когда агитаторы касались шкурного вопроса, заявляли, что из-за того вы и сидите здесь и не можете ехать домой к вашим семьям, потому что этот проклятый контрреволюционер Каледин с кадетами преградил нам путь.

Так, во мраке кровавого революционного хаоса, наемные большевистские слуги, исподволь мутили казаков и смущали казачью души, обливая клеветой и возбуждая народную ненависть против генерала Каледина.

Имена генералов: Алексеева, Корнилова, Деникина и других, ими упоминались редко. Вся злоба человеческих низов и слепая ярость черни, искусно подогреваемая, направлялась исключительно против Донского Атамана. Кроме радости небольшой кучки городских сумасшедших, красным агитаторам нужна поддержка и широких масс обычных пейзан. А получить ее они могли только обманом.

С общечеловеческой доктриной: " Врать – постыдно", шлюхи-мамаши своих ублюдков видно забыли познакомить! Но, как там говорил Бисмарк? Никогда столько не врут, как перед выборами, во время войны и после охоты.

К моему удовольствию, казаков в толпе было мало. Они держались своих эшелонов и буйный вокзал посещали неохотно. Было только непонятно, что так называемая шароварная "украинская охрана" станции никак не реагировала на эти провокаторские выступления, даже наоборот, многие из этих тупых свинских рож одобрительно поддакивали мерзким ораторам, выражая этим свое сочувствие. При таких условиях, можно было предполагать, особенно вспоминая ночную панику, что Лубны доживают последние дни своей независимости от большевиков. Это же просто стадо мартышек, которым все приелось. Им нужно хлеба и зрелищ.

В совершенно подавленном настроении я вернулся в теплушку. После ужина разговорился с казаками. Их своеобразное мировоззрение на происходящее в России несколько рассеяло мое тоскливое настроение. Вечное Разгильдяйство Российское их еще не коснулось. Убеждений они остались твердых, и все события объясняли по-своему, со "своей колокольни". Несчастье, выпавшее на Россию, считали наказанием, посланным Богом за грехи людей. "Сицилисты", делавшие по их словам революцию и вызвавшие беспорядок, были просто "слуги антихриста" и к ним эти казаки питали жгучую ненависть.

– И чего это, Ваше-скородие, люди еще хотят – рассуждал один казак, степенно оглаживая свою пышную окладистую бороду. – Жили все хорошо, можно сказать в довольстве, жили по закону Божьему и человеческому, и вот в один прекрасный день, все словно очумели. Бросили работу и ну принялись только говорить, да кричать. Пошел раз и я на этот, как его, да "митинг", думал, что там будет, все как у нас, на станичном сходе, так верите, не достоял до конца, противно стало. И чего там только не кричали: Бога и Царя нам не надо, законы долой, отцов не слушай, начальству не повинуйся, этих самых буржуев режь и грабь, становись, значит, разбойником. А вся вина на начальстве: приказали бы нам сразу, поначалу, мы с ними бы по-отцовски разделались, и неповадно было бы другим. Мы-то что, уж тут потерпим, а уж дома то расправимся и научим всех их уму разуму. А только, как у нас дома, мы не знаем. Может быть и правда, что на Дону не все ладно, Люди болтают, что фронтовики и молодежь всем там заправляют, а Атамана они не признают и не слушают. И вот нынче наши ребята слушали, как солдаты ругали Каледина и называли его врагом народа и казачества. Говорили, что придут на Дон, уничтожат Атамана и всех кто с ним. Конечно, мы в дороге уже давно и не знаем, что и как у нас дома и что делает наш Атаман. Когда приедем, увидим. Коли на Дону хорошо, как раньше и Атаман, значит, стоит за порядок, мы поддержим его и по-стариковски разделаемся с ослушниками. Надо только строго наказывать молодежь, не давая ей спуску. Пусть и она послужит так, как мы служили прежде.

Так бесхитростно говорили эти старики, и каждое их слово невольно врезалось мне в душу. В уютной и теплой теплушке, при фантастическом освещении ярко накаленной печи, наша беседа затянулась до глубокой ночи.

Около полудня 11-го января стало известно, что наш эшелон скоро отправляют далее. Действительно, в два часа дня, поезд все же тронулся. Ехали мы медленно, с большими остановками на станциях, иногда часами стояли в поле, ожидая открытия семафора и только ночью 12-го прибыли в Полтаву. Поезд дальше не идет, дорога перекрыта, возможно, там уже красные! Эшелоны с казаками будут ставить на запасные пути, вероятно чтобы там их агитировать, перековывать в большевиков.

Еще во время этого переезда, нас поражало одно чрезвычайно характерное явление, а именно: на станциях и даже полустанках наш поезд буквально осаждали пронырливые рабочие, проникали в вагоны, заводили знакомства, вели скользкую агитацию, а при торможение, начали на ходу выпрыгивать из вагона, напутствуемые соболезнованием, сочувствием и оханьем наших радушных хозяев.

Глава 9

Нас высадили с вещами в чистое поле. Ё-мое, приехали! Полный трэш, угар и содомия, впереди еще треть Украины, еще и с тяжелым грузом, пешком не потопаешь! К тому же идти сейчас необходимо крайне осторожно, как по минному полю! Что делать? Все планы летят козе в трещину! Было около десяти часов вечера, когда мы, стоя у полотна железной дороги, в полукилометре от станции, с унылой тоскою молча наблюдали, как медленно удалялся наш поезд, пока его не скрыла ночная мгла.

Сделалось жутко и мучительно грустно. Резкий, порывистый, холодный ветер, взметавший сухую пыль и пронизывавший насквозь, еще более усиливал тоскливость настроения. Мои спутники приуныли и, видимо, пали духом. Отчаяние одолевало нас. Перед нами, казалось, было всего два выхода: незаметно пробраться на станцию и там пытаться ожидать прихода поезда или эшелона и с ними ехать дальше, или же – отправиться в город, переночевать где-то там на окраине, а затем пешком или на подводе обойдя Полтаву, опять выйти на железную дорогу. Поездка в Полтаву нас никак не привлекала.

Ходили слухи, что там зверски хозяйничает очередной военно-революционный комитет. Вечно пьяные мартышки! И тем, кто этого не понимает, приходится тяжело. Едущие пассажиры подвергаются тщательному осмотру, а все подозрительные арестовываются. Обычно обыскиваемых раздевают до гола, как мужчин, так и женщин. Золото, деньги и особенно николаевские кредитки сразу конфискуются. Платье, обувь, даже туалетные принадлежности отбираются по грубому произволу, смотря, что кому понравится.

Красногвардейцы, взбесившиеся гомункулусы отечественного производства, тут же откровенно примеряют на себя шубы, обувь, шапки, что не подходит – отдают, что приходится в пору – забирают. Считай, что "приподнялись пацаны"! Вздор и дилетантство! В общем, несчастных пассажиров обирают с откровенным цинизмом и совершенно безнаказанно. О протесте нельзя и думать, а для ареста достаточно самого малейшего подозрения.

Все это горькие плоды трех первых Декретов Советской власти. Когда я учился в школе, у нас особое внимание уделялось декоративным Декретам "О мире" и "О земле", но стыдливо умалчивалось о касающихся всех и каждого третьем декрете "О грабеже". Согласно этому Ленинскому Декрету, под предлогом помощи фронту, стихийно созданным группам добровольцев позволялась отбирать у "эксплуататорских классов" деньги, ценности и теплые вещи. Как Вы понимаете, до фронта ничего из награбленного не доходило.

В силу этих соображений, первой вариант со станцией отпадал. Второе решение – остановка в городе, в известной мере также было сопряжено с опасностью, при условии, что так же и Лозовая уже в руках красных. В конце концов, мы остановились на том, чтобы эту ночь провести на станции и за это время разузнать о местонахождении ближайшего парома через Ворсклу, выяснить название деревень в восточном направлении и рано утром, на рассвете, отправиться в дальнейший путь пешком. С целью избежать возможных сюрпризов, на разведку станции пошли Сергей Щеглов и наш прапорщик Милевский, как самые молодые и зеленые. Попытка не пытка? Тем более в нашей ситуации!

Остальные, усевшись у дороги, рядом с багажом и, кутаясь от холода, с нетерпением ожидали их возвращения. Время тянулось ужасно долго. Уже в душу закрадывалось сомнение, а богатое воображение рисовало мрачные картины, как вдруг шум приближающихся шагов вывел нас из этого состояния, заставив насторожиться. Оказались – наши. Они обошли станцию, проникли внутрь, публики там ни души, здание не отапливается и не освещается, за исключением телеграфной комнаты.

Переговорили со сторожем-стариком, но тот на вопрос – когда будет поезд, махнул только рукой, сказав:

– Когда будет, тогда будет. Все ходют и спрашивают!

На замечание – отчего же нет публики, старик сердито ответил:

– А кто же тут в холоде ждать будет, все идут в харчевню и там сидят, а не здесь.

Однако главный вопрос: какая власть сейчас в городе – большевики или нет, остался у аполитичного старика невыясненным.

Обсудив сложившееся положение, пришли к выводу, что ночевкой на станции, мы можем лишь обратить на себя ненужное внимание и вызвать подозрение первого же встречного патруля. Идти в многолюдную харчевню, нам тоже казалось опасным. Следовательно, приходилось ночь провести где-нибудь в городе, заночевав на постоялом дворе или гостинице. В последнем случае я, если бы оказалось нужным, мог предъявить свой документ "уполномоченного властей по покупке керосина", а остальные– солдат, командированных со мною для сопровождения грузов. Порешив на этом, мы все же осторожно двинулись в ночной город, ориентируясь на его тусклые, мало заметные огни.

После получасовой ходьбы мы достигли окраин Полтавы. Зима, ночь, сгинуть проще простого. Дальше пошли медленно, с остановками. Никакого уличного освещения здесь не предусматривалось. Прохожие встречались редко и боязливо нас сторонились. Город был погружен во мрак, видимо все спало, и тишина ничем не нарушалась. Начали искать для себя пристанище. Всюду, куда мы ни стучали, боязливо с рассчитанной предосторожностью полуоткрывалось окно или дверь, высовывалось заспанное лицо с всклокоченными волосами, внимательно осматривало нас, а затем всегда следовал убийственный ответ: "комнат нет, все занято!" и без дальнейших объяснений отверстие опять плотно запиралось.

Мы начинали отчаиваться при мысли, что всю ночь нам предстоит бесконечно блуждать по незнакомому городу в поисках приюта. Неужели же все так переполнено, что нигде нет ни одной комнаты – думали мы. Невольно явилась трезвая мысль, что, быть может, просто своим внешним видом, мы пугаем сторожей и они, боясь пускать в гостиницу ночью такую компанию, отказывают нам.

Мы решили тогда испробовать новое средство. Сбросив свой старый плащ, носимый мной сверху для маскировки, я в буржуйском виде, оставив остальных в стороне, подошел к весьма солидному зданию с надписью "Гостиница-пансион", куда раньше мы не решились стучаться. К моей великой радости, ответ был удовлетворительный.

– Но, со мной, – сказал я – четверо солдат, командированных за продовольствием. В дороге они износились, сильно загрязнились и в крайнем случае их можно поместить и на кухне на полу.

Не особенно охотно, но сторож, самого нелепого и взъерошенного вида, все еще не проснувшись, согласился нас впустить. По моему знаку, ввалилась и вся наша дружная компания, не на шутку перепугавшая сторожа, в душе вероятно, уже проклинавшего себя за то, что согласился на мою просьбу.

Гостиница была небольшая, но чистая, принадлежавшая двум, довольно еще молодым сестрам – полькам. Мне отвели достаточно просторную, не лишенную даже некоторого комфорта комнату. Сережа и прапорщик отправились на кухню. Там они разбудили кухарку, быстро завоевали ее доверие и не прошло полчаса, как я был приятно поражен, увидев Сережу, тащившего шумно кипевший пузатый самовар, пускавший тонкие струи кудрявого пара, а следом за ним, с охапкой дров, шел важно наш бравый прапорщик, начавший тотчас же возиться у печки и старательно раздувать огонь.

Забыв предосторожность, мы беззаботно болтали, по-детски, забавляясь разыгрываемой нами комедией. Наш громкий разговор, смех и непрестанное хождение по коридору, разбудили хозяек и одна из них, как привидение, в каком-то ночном капоте, неожиданно вошла в нашу комнату.

Ее непрошеное появление сильно нас озадачило. Мы ясно сознавали, что не в наших выгодах вызывать у нее недовольство или подозрение, наоборот, нам необходимо во что бы то ни стало, любой ценой завоевать симпатии наших хозяев. Представившись, я стал настойчиво уговаривать хозяйку гостиницы выпить стакан чая и одновременно извинился за поздний наш приход и шум, вероятно, ее разбудивший, причем для вида ругнул "солдат".

По-видимому, подобный прием ей понравился. После повторных просьб, она согласилась выпить чая, сказав при этом, что из-за недостатка сахара теперь приходится часто отказывать себе в этом удовольствии. Они уже хлебнули урезанных пайков.

Воспользовавшись удобным предлогом, я предложил ей принять от нас небольшое количество сахара и чая. Не без колебаний и жеманства, она согласилась и с этого момента наша дружба, казалось, упрочилась. Этот подарок не только подкупил ее расположение, но и развязал ей язык. До глубокой ночи она охотно рассказывала мне о жизни города.

Проявляя любопытство, хозяйка в свою очередь, горела нетерпением узнать все о нас и о цели приезда в город. По заученному шаблону сообщил ей, что я из Подольской губернии, где уже начался голод и где не хватает самого необходимого, откомандирован на Кавказ за керосином, а солдаты назначены для охраны грузов на обратном пути. Перед городом нам передали, что казаки с "кем-то" воюют у Лозовой.

– Мы – люди мирные, в кашу ввязываться не захотели, а потому решили заехать к вам, побыть денек, и дальше спокойно продолжать свой путь – рассказывал я. – О вашей гостинице нам много говорили, рекомендуя ее, как самую лучшую в городе, мирную, чистую, недорогую, спокойную, где мы можем отдохнуть никем не тревожимые.

Мои слова не только не вызвали у прелестной дамы сомнения, но думается, окончательно расположили ее к нам. Выразив нам свое сочувствие, хозяйка подтвердила, что три дня тому назад была слышна сильная стрельба перед Лозовой. Вместе с тем, она дала нам несколько деловых советов, указав и кратчайший путь, назвала деревни, через которые мы должны ехать, объяснила, где легче всего найти подводу, то есть сообщила нам весьма ценные для нас сведения.

В то же время, мы узнали, что в Полтаве правит новая власть, здесь заседает местный революционный комитет, набранный из каких-то тупых гоблинов, но пока особых жестокостей он не проявляет.

Пока текла моя мирная беседа с хозяйкой, сидя за столом украшенном самоваром, а капитан и есаул наслаждались чаепитием, разлегшись на полу, как подобало солдатам, Сергей Щеглов и прапорщик завоевали симпатии кухарки и горничной. Они до сыта их накормили, напоили чаем, приготовили постели и молодые люди, по их заявлению, ничего не прогадали, отлично выспавшись в теплой комнате, рядом с кухней. Помня мои указания, они хитро, слово за словом, выпытали у своих собеседниц все, что нас интересовало, и их сведения оказались совершенно одинаковыми с услышанными мной от хозяйки.

Следующий день было воскресенье. Резонно полагая, что в праздник в украинских деревнях может иметь место повальное дикое пьянство и буйство с эксцессами, мы решили покинуть Полтаву в понедельник, посвятив воскресенье разведке и пополнению наших скудных припасов, необходимых в пути. Заодно я скинул некоторые золотые вещички, доставшиеся мне в Киеве в качестве трофеев, где я боялся их реализовывать.

Мы даже побывали в городе, но не группой, а по одному или по двое. Отыскали дорогу к парому, потолкались на базаре, но ничего особенного не нашли. Часто встречались бродячие одичавшие солдаты, частью вооруженные, много пьяных и бросалось в глаза полное отсутствие каких-либо видимых органов охраны и правопорядка.

Быть может, благодаря добрым отношениям, установившимся между нами и хозяйкой или просто случайно, но никаких документов в гостинице у нас не спросили.

Весь день мы отдыхали, приводили вещи в порядок и очень огорчались, что за неимением запасной смены белья, мы не можем переменить уже сильно загрязнившееся наше белье, устраивать же в гостинице стирку, мы не решались. Мало ли, может быть, нам придется убегать, не бежать же зимой с голой задницей?

Вечером рассчитались за гостиницу, поблагодарили хозяйку и рано легли спать, намереваясь в пять часов утра, то есть на рассвете, незаметно выйти из города.

Утром было еще темно, когда мы осторожно, сгорбившись под грузом, без шума, крадучись, как воры, вышли из гостиницы и направились, обходя город, прямиком к парому. Мистер Пипкин в тылу врага, да и только! Шли парами, на небольшом расстоянии, я с Сережей, капитан с прапорщиком, а в хвосте угрюмо плелся наш есаул, ставший в последние дни молчаливым и замкнутым. Эта перемена в нем от нас не ускользнула, но, не зная причину ее, мы полагали, что он переживает какую-то душевную драму, с чем делиться с нами не считает нужным.

К парому со всех сторон тянулись люди. Вмешавшись в толпу, мы заняли на нем места и через несколько минут переправились на другую сторону. От места причаливания парома шла только одна дорога, по ней двинулись все путешествующие. То же сделали и мы с таким расчетом, чтобы избегать надоедливых разговоров и праздных вопросов, а в то же время и не отделяться далеко от толпы, дабы своей изолированностью не привлекать на себя излишнее внимание. Все же мы среди большевиков! Часов в 8 утра, вдали за холмом, слева показалась мельница, а затем немного правее маленькие домики деревни, что в точности соответствовало описанию хозяйки гостиницы, и, следовательно, мы находились на верном пути.

Мы уже выбились из сил из-за тяжелого груза. Дороги забиты. Везде уставшие, озлобленные солдаты. Правил не знают, ума обычно нет. Умышленно замедлив шаг, позволив другим нас обогнать, мы последними подошли к большой деревне. На наше счастье, в самом ее начале мы встретили крестьянина, которого я попросил указать, где бы можно было нанять подводу до деревни Степановки (если память не изменяет, – она так называлась).

– Да вот мой сосед может вас отвести – ответил тот, показав на одну хату, а сам, куда-то спеша, удалился.

Пошли договариваться. Собака на привязи, завидев меня, яростно метнулась к навстречу, натянув цепь, испуганные куры, копающиеся в грязи, бросились врассыпную. Отыскали соседа. Последний, наглая морда, согласился, но заломил высокую плату. Сгноил бы засранца! Долго и упорно торговались, полагая, что этим мы убедим его в нашей финансовой несостоятельности, и оградим себя от возможных с его стороны подозрений. Наконец, когда обе стороны исчерпали все свои доводы и достаточно утомились, уговорились на плату с головы.

В момент отправления, вдруг неожиданно крестьянин ошеломил нас своим идиотским вопросом:

– А что вы за люди и зачем едете в Степановку?

Я поспешил ответить, что мы все – солдаты, возвращаемся с фронта домой, они юзовские, а мы мариупольские, при этом я неопределенно махнул рукой в воздухе. По железной дороге мы доехали до Полтавы, а дальше уже поезда не шли.

Все это я старался говорить с тупым и равнодушным видом, тщательно подбирая соответствующие простонародные киношные выражения, щедро используя лексикон Тургеньевских крестьян, не спеша, с большими паузами и постепенно переводя разговор на трудности и неудобства переезда теперь по железной дороге. Не могу сказать насколько поверил селянин моему рассказу, но только пытливо оглядев нас еще раз, мужик предложил нам грузится и садиться на подводу.

Деревня была огромная, и мне показалось, что мы никогда из нее не выберемся. Чем ближе подвигались мы к ее центру – обширной площади, тем более становились предметом всеобщего внимания. Очевидно присутствие новых, незнакомых лиц в деревне, составляло явление незаурядное, вызывавшее крайнее любопытство всех ее обитателей. На каждом шагу слышалось:

– Откуда вы, люди добрые, – куда держите путь? – какие вы будете?

Приходилось строить приветливую мину и, широко улыбаясь, отвечать:

– Мы с фронта, – идем домой, – мы юзовские.

Иные, более энергичные, не ограничивались одними вопросами, подбегали к подводе, останавливали ее, вступали в разговор и с нами и с нашим возницей. Не проходило и минуты, как нас окружала праздная, жадная до зрелищ толпа, среди которой были и солдаты и бабы. Те же вопросы, то же испытующее и подозрительное оглядывание нас с ног до головы. Мы были окружены тупыми, суровыми, сермяжными лицами злобных украинских орков, совсем не тронутыми даже мимолетной тенью разума.

Временами становилось совсем жутко: раздавались замечания явно не в нашу пользу, и, судя по ним, нельзя было сомневаться, что в наш маскарад, они не особенно верят. Обычно положение спасало какое-нибудь шутливое, острое словечко, брошенное мной в толпу, по поводу кого либо из присутствующих, чаще всего бабы, тут же вызывавшее смех и делавшее в момент ее центром общего внимания, – пользуясь этим мы толкали возницу в бок, наша подвода трогалась, а мы снимали шапки и, надрываясь во все горло кричали: "Прощайте, товарищи".