Текст книги "У нас уже утро"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
– Понимаю, – твёрдо повторил Доронин.
– Что же вы намерены делать? – вдруг спросил Русанов, точно всего предыдущего разговора не существовало.
– Я приехал работать, – ответил Доронин, – и честно выполню любое задание, которое будет на меня возложено.
– Да поймите же, что этого мало, мало! – воскликнул Русанов. – Вы приехали сюда не просто работать. Вы приехали как один из полпредов Советской власти, как один из строителей нового мира. Не только голова и руки – сердце ваше нам нужно, понимаете, сердце!
– Я понял вас, – тихо сказал Доронин. – Мне только трудно так… сразу…
– А я и не требую, – шутливо сказал Русанов, – чтобы вы в двадцать четыре часа отдали своё сердце сахалинской рыбе. Всему своё время.
– Кстати, почему именно рыба? – вдруг оживляясь, спросил Доронин, – Почему не использовать меня на главном направлении? Почему рыба, а не уголь или нефть? Неужели только потому, что я когда-то работал в Саратове? Но ведь с тех пор рыбная промышленность, наверное, стала неузнаваемой…
– Почему именно рыба? – задумчиво переспросил Русанов. Он подошёл к карте Сахалинской области. – Вот, посмотрите, – сказал он, очерчивая пальцем край острова, – это наше западное побережье. Сопки… впрочем, у нас везде сопки… Скалы… Здесь прекрасный рейд. Маленький городок – он чище остальных. На сопках лес… хвойный и лиственный, – посмотришь – Россия! Воздух хороший, свежий, много йодистых испарений, для здоровья прекрасно… Здесь расположен рыбокомбинат, – впрочем, какой там комбинат!… Флот никудышный, оборудование растащили японцы. Но зато рыбы!… Прямо-таки несметное количество. Только вся она, – Русанов усмехнулся, – в море. Её надо взять. Люди есть. А организации пока никакой.
Он в упор посмотрел на Доронина, сдвинув брови.
«Я его понимаю, – думал Доронин, – очень хорошо понимаю. На его месте я говорил бы то же самое. Ему сейчас нужны работники именно на рыбу. И он прав, посылая меня туда…»
Русанов же, внимательно следя за выражением лица Доронина, думал о том, что должен убедить этого человека – не заставить, нет, а именно убедить – в важности поручаемого ему дела. Доронин понравился Русанову ещё там, на пароходе. И сейчас ему нравилось, как Доронин с ним разговаривал.
«Такого надо в огонь, в самое пекло, – думал Русанов. – Тихая заводь – смерть для него. Ответственность, большую ответственность на его плечи, чтобы руководил людьми, чтобы отвечал за их судьбы. А справится ли? Справится! Партия, Ленинград, блокада, ордена – все это перетянет. Жизнь перетянет! Надо только убедить его, заставить загореться!»
Один из стоявших на столе телефонов резко зазвонил.
Русанов поднял трубку:
– Сахалин слушает, Русанов у телефона.
Он секунду помолчал.
– Здравствуйте, Николай Леонтьевич! Только сегодня вернулся. Да, обо всём договорились. Рыбу будем отгружать на трёх пароходах. Как говорится, было бы что! И насчёт угля договорённость имеется. Словом, в вопросах транспорта полная ясность!
«Наверное, Хабаровск», – подумал Доронин.
– Хочу ещё раз попросить вас, Николай Леонтьевич, – продолжал Русанов. – Ко мне позвонили из министерства, говорят, что оборудование для шахт будут отгружать только в первом квартале. Это нас совершенно не устраивает. Как же мы будем работать до этого? Японскими обушками? Да нас донбассовцы засмеют!
Несколько секунд он слушал, потом сказал:
– Ну, спасибо, спасибо! Как у вас погода? А у нас то лето, то осень. Что? В сердце? Нет, в сердце осени нет, Николай Леонтьевич. Просил бы передать Анастасу Ивановичу нашу благодарность за помощь и, главное, за кадры. Что? Прибывают, уже прибывают. Какой народ?
Хитро прищурившись, Русанов взглянул на Доронина и продолжал:
– В общем, хороший народ, наш, советский… Ну, желаю всех благ. Уж извините, ночью, может быть, побеспокою.
Доронин сидел, опустив глаза. Он уже давно понял, что Русанов говорил с Москвой. Секретарю обкома не пришлось даже повышать голос, будто Москва была совсем рядом.
Русанов положил трубку.
– Те люди, что встретились вам на пирсе, – медленно заговорил он, – рыбаки с одного из восточных комбинатов. Трое из них – явные рвачи. Такие обычно бегут, едва получив аванс, Но двое – честные люди. На комбинате плохо, директор не сумел сплотить людей, создать для них хорошие бытовые условия… Он вёл себя как плохой хозяйственник. И он не был политиком. Говорю «не был», потому что он уже снят с должности.
– Правильно, – вырвалось у Доронина. Русанов, чуть сощурившись, улыбнулся:
– Завтра приезжает уполномоченный Министерства рыбной промышленности, и мы встретимся ещё раз. А пока желаю вам хорошего отдыха. Передайте моему помощнику, чтобы он направил вас в общежитие обкома.
Поздний вечер. Раскисшая от дождя грязь хлюпает под ногами. Доронин идёт по чужому городу.
Странный, призрачный, мутный свет течёт из прикрытых вощёной бумагой окон. Тихо кругом – только чавкают по грязи деревянные башмаки японцев. Где-то слабо, но надрывно визжит паровоз. Потом откуда-то медленно выползает луна, и далеко впереди возникают сопки. Они стоят – невысокие холмистые горы, облитые неярким желтоватым светом. Из-за сопок поднимается туман.
Наконец Доронин находит общежитие обкома. В большой, заставленной койками комнате жарко, шумно и оживлённо. Все места заняты. Через несколько минут должна начаться лекция о международном положении. Входит лектор – немолодой, седоватый человек в очках. Все затихают.
Доронин слушает лекцию, – речь идёт о последних событиях в Японии. «Выход в Тихий океан», «Курилы», «японский плацдарм», «американцы на Хоккайдо» – все эти слова, не раз слышанные им на материке, вдруг приобретают для него сейчас особую конкретность.
Лекция окончена. Комендант ищет место для Доронина. А тому кажется, что он не на острове, не на краю света, а в самом обычном обкомовском общежитии перед открытием партийной конференции.
Молодой парень читает вслух постановление Совета Министров и ЦК партии об образовании Совета по делам колхозов.
Завязывается оживлённый разговор. Люди спорят о том, как практически будут складываться отношения местных советских и партийных органов с представителями Совета, которые, согласно постановлению, подчиняются непосредственно Москве.
Незаметно для себя Доронин втягивается в спор и доказывает, что практически этот вопрос может приобрести остроту только при наличии крупных недостатков в деле руководства колхозами. При правильной же линии и представитель Совета, и местные органы будут работать в одном направлении и между ними не будет никаких разногласий.
В это время входит комендант и сообщает, что для Доронина наконец найдено место.
Под общий доброжелательный хохот Доронин устраивается на японском бильярдном столе – низком и широком.
Стены комнаты состоят из лёгких ширмочек и экранов. Доронин отодвигает одну из ширм, и комната из квадратной сразу превращается в узкую и длинную… Доронин отодвигает другую стенку, и перед ним открывается ниша. В ней лежит несколько подушек. Он перетаскивает их на бильярдный стол. Потом, любопытства ради, отодвигает поочерёдно все ширмы, раздвигает стены – и комната на его глазах меняется, то вытягиваясь в коридор, то снова превращаясь в квадрат. На ширмах нарисованы причудливые пейзажи: уродливо изогнутые деревья, растущие у подножья замысловатых гор. Горы сменяются драконами, драконы – иероглифами…
Наконец Доронин укладывается. Все уже спят, и он лежит в полумраке и тишине, окружённый горами, карликовыми деревьями, драконами и иероглифами. Но он не спит.
Перед глазами Доронина проплывает карта мира. Он видит на ней Сахалин – длинный остров, вытянутый с севера на юг, точно барьер перед материком. Почти ежедневно читал он в газетах сообщения о Японии, об американцах. Но тогда всё это было так далеко, что казалось почти нереальным. А теперь все это так близко…
Доронин дремлет. На мгновение перед ним возникают родной Ленинград, мосты, гранит, Нева… Потом все это исчезает, точно скрывается в тумане.
…А в другом конце города, в тесном и ещё не приспособленном для работы здании обкома, сидит за столом Русанов. Уже поздняя ночь. Только что он ещё раз говорил с Москвой. Ему сообщили, что во Владивосток дано указание перегнать на Сахалин пятнадцать сейнеров. Потом ему пожелали спокойной ночи. Но Русанов и не собирается ложиться.
Входит помощник и докладывает, что товарищ Астахов, рекомендованный в секретари Курильского райкома партии, утром уходит в море с оказией.
Русанов просит пригласить к нему товарища Астахова.
В ночной тишине помощник слышит из-за тонкой фанерной перегородки голос секретаря обкома.
– Послушай, – говорит Русанов, – ты приедешь на остров, где очень мало советских людей. Там есть только небольшая группа наших рыбаков. Остальное население – японцы. Мы их репатриируем, возвращаем на родину. Постепенно к вам будут прибывать советские люди. С каждым месяцем всё больше и больше. Учти, что секретарь райкома на Курилах – это не то, что секретарь райкома где-нибудь в Рязанской области. Специфика! И тем не менее ты будешь обязан делать всё то, что делают рязанцы, москвичи, киевляне… И ещё очень многое сверх того. Ты должен будешь сплотить, закалить ту группу людей, которая там уже имеется. Создать из неё ядро, партийный и советский центр, вокруг которого будут группироваться новые люди, приезжающие на остров. Ты должен проявить бдительность, во сто крат большую, чем на материке, – не надо тебе объяснять почему. Когда тебе будет трудно, ты не сможешь прийти в обком посоветоваться: мы далеко. Впереди тебя будет только Тихий океан, позади Охотское море, а рядом с тобой будет чужая страна, недавний враг… Ты должен будешь уметь советоваться с нами на расстоянии.
– Радио?
– И радио тоже. Но дело не только в средствах связи. Дело в уменье, в способности даже на расстоянии ощущать волю страны. Слушай, друже, на твою долю выпадает большое счастье…
…Совсем уже ночь… Из кабинета Русанова выходит будущий курильский секретарь, молодой парень в военном кителе. Он проходит мимо помощника Русанова, торопливый, озабоченный… Через час-другой он уйдёт в бурное Охотское море.
А секретарь обкома всё сидит за своим столом…
Да, день сегодня выдался нелёгкий.
Едва Русанов приехал из порта, ему доложили, что на одном из участков загорелся лес. Одновременно принесли радиограмму: Петропавловск-на-Камчатке просит установить, не заходил ли в один из сахалинских портов китобоец, – от него уже вторые сутки нет никаких известий. Затем пришла вторая радиограмма – в Татарском проливе появились косяки сельди. Это был несезонный ход, обычно сельдь идёт весной. Русанов запросил метеосводку. Ожидался шторм. Это значило, что буря разбросает сети и невода и назавтра весь берег будет покрыт мёртвой рыбой. Русанов вызвал своего заместителя по рыбной промышленности: надо было успеть захватить сельдь до шторма. Через час с метеостанции принесли «штормовое предупреждение». Ещё через час его отменили. Потом сообщили, что сила ветра не превышает пяти баллов, – это ещё не шторм, сельдь выдержит…
Секретарь по пропаганде принёс план работы первых политшкол. Обсудив его, занялись проектом организации районной печати. Затем знакомились со сводкой суточной добычи нефти: на том же уровне, что вчера. Спасательная экспедиция, вышедшая вчера в море на поиски рыбаков, которых унесло ветром, радировала: «Всех нашли, возвращаемся домой». С материка приехал лектор по международному положению. Русанов больше часа беседовал с ним. Позвонил по телефону руководитель географической экспедиции дальневосточной базы Академии наук. Прибыли новые люди: Доронин, Астахов…
Григорий Петрович Русанов приехал на Сахалин в конце тридцатых годов. До этого работал на строительстве Комсомольска-на-Амуре, куда был направлен из Хабаровска по партийной мобилизации. Когда он приехал, на берегу реки не было ничего, даже брезентовых шатров, – их доставили на том самом пароходе, который привёз Русанова. Начав свою работу на амурском берегу в качестве рядового строителя, он окончил её в должности председателя горсовета.
На Сахалин Русанов приехал в те дни, когда остров ещё делила на две части граница – пятидесятая параллель, широкая просека, прорубленная в тайге. Областной центр Северного Сахалина находился тогда в Александровске – городе, расположенном на возвышенном плато, в двух километрах от Татарского пролива.
Первое же знакомство с областью поразило Русанова. Он узнал, что ещё в 1925 году, когда Северный Сахалин после пяти лет японской оккупации был возвращён нашей стране, он представлял собою безлюдный, опустошённый, лишённый всякой промышленности край. Население острова не превышало десяти тысяч человек. На одну треть оно состояло из гиляков, тунгусов, орочёнов. Их быт на тысячелетия отстал от быта народностей СССР.
За десять лет северная часть острова превратилась в цветущую область. Нефть, уголь, рыба, лес добывались теперь с помощью передовой техники. Тысячи коммунистов и комсомольцев, приехавших в тайгу, крушили угольные пласты, покоряли море, строили железные дороги, бурили землю…
В первые же недели своего пребывания на Сахалине Русанов объездил северную часть острова вдоль и поперёк. Богатства острова, широкие возможности их освоения захватили Русанова. Он полюбил Сахалин, как раньше любил Комсомольск.
Русанов умел строить города, но теперь ему надо было научиться добывать уголь, нефть, золото, серебро, ловить рыбу, заготавливать лес. И самое главное – нужно было привить людям, съезжавшимся сюда со всех концов страны, сознание великой ответственности за всё, что находилось у них за спиной… Они были на самом краю света, на самом краю советской земли, лицом к лицу с чуждым, враждебным миром. Позади лежала родная страна, и люди должны были помнить об этом днём и ночью.
Русанов не переставал заботиться о воспитании кадров, об их боевой закалке. Он выписывал с материка лучших лекторов, выезжал в Москву и сам отбирал на Сахалин пропагандистов. Так прошёл год. Но мало-помалу Русановым все более овладевало чувство неудовлетворённости. Когда Русанов только что приехал на Сахалин, он не думал о том, что находится там, за широкой таёжной просекой. Карта его области заканчивалась на пятидесятой параллели. Здесь кончался Советский Союз и начинался другой, чужой мир. Русанов представлял себе этот мир по японским концессиям, которые в те годы ещё существовали на Северном Сахалине.
Но чем глубже вникал он в жизнь своей области, тем больше убеждался, что пятидесятая параллель режет живое тело острова, что Сахалин – это единое целое, что проблема его освоения может быть по-настоящему решена лишь в масштабе всего острова.
Нефть была на севере, а уголь залегал на юге, проблему транспорта проще было бы решать, исходя из общего хозяйства острова. Изучение тех путей, по которым рыба идёт вдоль берегов Сахалина, также было бы гораздо проще, если бы остров был полностью советским.
Именно советским! Русанов знал, что японцы хищнически ведут хозяйство Южного Сахалина, нимало не заботятся ни о его будущем, ни о судьбах тех поколений людей, которым предстоит жить и трудиться на этой земле.
Он собрал целую библиотеку об освоении русскими Дальнего Востока, знал наизусть маршрут казачьего старшины Пояркова, впервые в XVII веке вышедшего из устья Амура в море и привёзшего в Якутск описание Сахалина. По нескольку раз перечитывал отчёты о походах русского лейтенанта Шельринга, который некогда на дубль-шлюпке «Надежда» прошёл вдоль восточного берега Сахалина, офицеров Хвостова и Давыдова, поднявших в 1806 году русский флаг на Южном Сахалине…
Русанов был убеждён, что разделение острова является глубочайшей исторической несправедливостью. Русские открыли этот остров, русские осваивали его, расплачиваясь за это своими жизнями. Но бездарное царское правительство не смогло закрепить Сахалин за русским народом.
Выступая на митинге, посвящённом открытию новой буровой в Охе, Русанов сказал об этом. Его предупредили с материка: отношения с Японией были напряжёнными, не следовало давать врагу повод для провокаций.
Он безоговорочно принял это предупреждение, но сердцем ощущал свою правоту. Тогда ему не было ещё сорока лет, и он дал себе слово, что не уедет с Сахалина раньше, чем советские люди превратят его в цветущий край, в остров счастья, каким он видел его в своих мечтах.
Началась война…
Русанов напряжённо следил за тем, что происходило за пятидесятой параллелью. Долгие часы он проводил на заставах, беседуя с пограничниками. Как японцы? Не концентрируют ли силы? Нет ли фактов, говорящих о возможности нападения? Большей частью ему рассказывали то, что он знал и у себя, в Александровске. Японцы «шевелятся», «прощупывают», редкий день проходит без инцидентов.
Русанов проводил ночи в тайге, близ знаменитой просеки. Морской ветер доносил глухое ворчание танков. В чёрном небе гудели самолёты. Где-то далеко-далеко вспыхивали ракеты. Он знал, что в случае нападения сахалинцам придётся принять на себя первый удар врага. Но это не пугало его, потому что он знал своих людей.
Когда Советский Союз объявил войну Японии, все силы были брошены на помощь армии. Отряды сахалинских строителей вместе с армейскими сапёрами прорубали в тайге просеки для танков и пушек, прокладывали горные тропы… Южный Сахалин был освобождён в течение нескольких дней. Русанов часами слушал рассказы людей, побывавших за пятидесятой параллелью, и мечтал о том дне, когда окончится война и остров превратится в одно хозяйственное целое.
…Потом с оперативной группой партийных и советских работников он вылетел на Южный Сахалин.
Вскоре стали возвращаться люди, разосланные им по районам. Сведения, привезённые ими, были крайне неутешительны. Представитель обкома, вернувшийся из угольных районов, рассказывал:
– Честное слово, Григорий Петрович, рассказать кому-нибудь– не поверят! Развал полный. Ремонт не производился, горные выработки запущены, никакой механизации не было. Поверьте, на одной из шахт я нашёл до шестидесяти тысяч тонн поднятого на-гора угля! Он там лет десять лежит, выветрился, пришёл в негодность. Спрашиваю: почему? А у японцев, видите ли, подвесная и узкоколейная дороги не действовали… Позор прямо!
С рыбных промыслов докладывали:
– Плохо, Григорий Петрович. Ловить рыбу нечем. Говорят, что японцы угнали в Японию почти сто пароходов и шестьсот катеров…
Из деревень сообщали:
– С животноводством совсем плохо. Около двадцати тысяч голов скота уничтожили японцы!
Возвращались люди, раздавались телефонные звонки, поступали радиограммы: плохо с жильём, плохо на шахтах, плохо на море, все разрушено, хищнически истреблено, плохо, плохо…
Русанов знал: нужны люди, и не десять, не сто, даже не тысяча человек, а десятки тысяч людей разных специальностей. Только коллектив, большой советский коллектив сможет поднять этот край, столько времени пробывший в неволе, очистить его от скверны.
Русанов попросил разрешения вылететь в Москву. Ему разрешили. Он пробыл в Москве около трёх недель. Докладывал в ЦК партии о положении дел на Южном Сахалине. Перед ним развернули такие перспективы, от которых у него захватило дыхание, ему сказали: страна ничего не пожалеет для Сахалина. Будет оборудование, будут продовольственные запасы. И будут кадры.
Но… помешала погода. Наступила трудная дальневосточная осень. На море бушевали штормы. Вместо трёх пароходов в неделю появлялся только один. Потом и один стал приходить ещё реже – раз в десять, в двенадцать дней…
Люди начали приезжать только с весны. Русанов целые дни проводил на пирсе. Он понимал, что на Сахалин едут с разными намерениями и мечтами. Он радовался, когда видел, что человек приехал сюда, чтобы внести свой вклад в освоение возвращённой земли. И раздражался, когда видел, что человека привела сюда только страсть к наживе и он с враждебным недоверием озирает землю, на которую только что ступил…
Русанов понимал, что многие тысячи переселенцев, приезжающих сейчас на Сахалин, не могут быть одинаковыми и во всём похожими друг на друга. Он понимал, что задача обкома и его, Русанова, в первую очередь состоит в том, чтобы привить этим людям любовь к сахалинской земле, вдохнуть в них пафос борьбы за её освоение, создать из них подлинный человеческий форпост советской державы.
На другой день Доронина вызвал уполномоченный Министерства рыбной промышленности.
Он сидел в маленькой полутёмной комнатке, обтянутой цветной материей, за низеньким японским столиком, поставленным на ящик, чтобы за ним можно было сидеть не на корточках, а на стуле. Большой, грузный уполномоченный странно выглядел за этим детским столиком.
– Наконец-то! – радостно сказал он, когда Доронин представился. – Одним русским человеком больше! Помогайте, включайтесь в работу. Надо установить, что мы имеем на сегодняшний день. Уяснить себе состояние рыбного хозяйства. Предупреждаю: разобраться во всём этом не так просто. Тут существовали какие-то фирмы, какие-то общества: «Сэйсан Гёкай», «Сейдзо Гёкай», «Сэйсан Синко» – трудно понять…
Уполномоченный встал и начал ходить по комнатке, отчего вся она закачалась, как во время землетрясения. Потом присел на столик, словно на табуретку.
– Что надо делать? – спросил Доронин.
– Завтра приезжает самый главный рыбный японец, он болтался где-то по острову. Сходите к нему и попытайтесь выяснить, как они тут работали. Переводчика дадим. Я бы сам пошёл, да надо ехать на восточный берег.
На следующий день «главный рыбный японец» – его звали Сато – действительно прибыл в Средне-Сахалинск.
Он не удрал на Хоккайдо перед приходом советских войск, а продолжал как ни в чём не бывало заниматься своими рыбными делами.
Когда местные органы Советской власти вызвали Сато, он заявил, что не уехал потому, что у него здесь большое хозяйство, значительные ценности, но если ему прикажут бросить все и уехать, то он готов подчиниться. Ему дали время подготовиться к эвакуации.
К этому-то японцу и направился Доронин, захватив с собой Полухина, переводчика из обкома. Они нашли дом рыбопромышленника без всякого труда. Каждый из японцев, к которым обращался Полухин, точно знал, где живёт Сато.
В большой комнате почти вплотную друг к другу стояло множество письменных столов. Только посредине оставалось небольшое пространство, где помещалась железная печь. Около неё хлопотал маленький японец. Когда Доронин и Полухин вошли, он только что снял с печки кипящий чайник и наливал чай в маленькие чашки, расставленные на лакированном подносике. Он делал это очень ловко. Чай тоненькой тёмно-зелёной струйкой мгновенно заполнял чашечки. Ни одна капля не проливалась на поднос. Разлив чай, японец подхватил свой подносик и начал искусно лавировать между столами. На каждом из них он оставлял чашку чая.
Доронина удивило то, что японцы, склонившиеся над столами, не обратили на его приход никакого внимания. Точно не он с переводчиком, а два невидимых призрака вошли в эту переполненную людьми комнату. Маленький японец разносил чай, ни разу не взглянув в их сторону. Остальные продолжали что-то писать. После тех преувеличенных знаков внимания, которые японцы оказывали на улице каждому русскому, Доронина удивил такой приём.
– Спросите их, где этот самый Сато, – сказал он переводчику.
Полухин обратился с этим вопросом к одному из японцев. Тот поднял голову, встал, с трудом вылез из-за стола, присел, прижимая руки к коленям, и с сияющей улыбкой ответил что-то. Затем он неторопливо вернулся на своё место и снова склонился над бумагами.
– Что он говорит? – нетерпеливо спросил Доронин.
– Вам переводить дословно? – осведомился Полухин.
– Конечно.
– Он говорит, что не осведомлён о своём хозяине, господине Сато. Он в отчаянии, что не может услужить господину русскому. Его хозяин, господин Сато, сам распоряжается своим временем и своим местопребыванием. Но если бы он, скромный канцелярист, имел возможность оказать какую-нибудь услугу господину русскому, то он считал бы себя счастливейшим из смертных.
– Чёрт знает что, ерунда какая-то! – растерянно пробормотал Доронин.
– Да уж действительно ерунда, – невозмутимо подтвердил Полухин, – я потому и спросил, переводить ли дословно.
– Ну, а этот что скажет? – Доронин кивнул в сторону маленького японца, который в эту минуту возвращался к печке с пустым подносом в руках.
Японец застыл на месте. На его лице тотчас заиграла лучезарная улыбка. Весь вид его выражал величайшую готовность выслушать и понять каждое обращённое к нему слово.
Потом он поставил поднос на стол, присел, прошипел что-то и заговорил. Ответив на вопрос переводчика, он взял свой поднос и, по-прежнему улыбаясь, направился к печке.
– Он говорит примерно следующее, – сказал Полухин. – Он мелкий служащий в этой славной конторе. Хозяин даже взглядом не удостаивает его при встречах. Как же он может знать, куда сейчас привёл хозяина его мудрый ум? Но если господину русскому угодно чашку хорошего чая, то он будет считать себя…
– Перестаньте переводить мне эту дребедень, – решительно сказал Доронин. – Что, они издеваются над нами, что ли?
– По-моему, это смесь национальной вежливости и саботажа, – пожал плечами Полухин.
– Хорошо, – сказал Доронин, – я с ними сейчас поговорю сам.
И он резко отчеканил, точно отдавая команду:
– Где Сато? Предлагаю ему немедленно явиться.
Все японцы тотчас повернулись к нему. На их желтоватых лицах промелькнула растерянность, но затем сразу появились улыбки. Более двух десятков улыбок сияло теперь вокруг Доронина. Это были улыбки радости, понимания, вежливости, готовности…
Полухин вопросительно посмотрел на Доронина и, увидел на его лице решимость во что бы то ни стало добиться своего. Но в эту минуту одна из четырёх стенок комнаты отодвинулась, и на пороге показался человек. Невысокий, в жёлтой, наглухо застёгнутой куртке и узеньких брючках трубочкой, он стоял, поблёскивая очками, и на длинном и сухощавом лице его тоже сияла безмятежная улыбка.
Это было настолько неожиданно и театрально, что Доронин опешил. А японец в очках произнёс короткую фразу, присел, положил руки на колени, снова выпрямился и продолжал стоять на пороге, чуть подавшись вперёд.
– Господин Сато, – сказал Полухин, – к услугам господ русских.
– Скажите ему, – обратился Доронин к переводчику, – работник Министерства рыбной промышленности хочет с ним поговорить.
Полухин произнёс несколько фраз, выслушал ответ Сато и сказал:
– Господин Сато к услугам господина министра.
– Тьфу, чёрт! – выругался Доронин. – Объясните ему, что я вовсе не министр. Будет министр ходить к нему с визитами!…
Но Сато уже приглашал Доронина за ширму. Он стоял сбоку от прохода, изящным и лёгким жестом указывая дорогу. При этом он так изогнулся, словно хотел устлать собственной персоной путь, по которому пойдёт русский гость,
Доронин и Полухин шагнули в темноту.
Сделав несколько шагов, все трое оказались в маленьких сенях. Полухин, прислонясь к притолоке, стал снимать ботинки. Доронин с недоумением посмотрел на него.
– Чего же вы ждёте? Снимайте сапоги. – Полухин кивнул в сторону нескольких пар туфель, стоявших у двери; Сато почтительно ждал.
«Ладно», – подумал Доронин и стал стягивать сапоги.
Они вошли в небольшую квадратную комнату. Доронин осмотрелся. Посредине комнаты стоял низенький столик. На полу лежали соломенные циновки. Сато жестом пригласил Доронина сесть. Тот поискал глазами стул или табуретку, но ничего подобного в комнате не было. Полухин опустился на циновку, поджав под себя ноги. Доронин с трудом последовал его примеру.
Теперь они сидели треугольником: с одной стороны Доронин и переводчик, с другой – Сато. После того как все расселись, Сато произнёс несколько слов.
– Он спрашивает, как ваше самочувствие и здорова ли ваша семья, если она у вас есть. Словом, все ли у вас в порядке.
– Передайте, что всё в порядке, – угрюмо сказал Доронин. – Можно приступать к разговору?
Но Сато опять что-то говорил.
– Он интересуется, не страдали ли вы морской болезнью, если шли морем, и воздушной болезнью, если летели на самолёте.
– Послушайте, – сказал Доронин, – у меня мало времени. Скажите ему, что я прошу изложить мне принцип организации рыбного лова у японцев. Только покороче, пожалуйста.
Как только переводчик заговорил, улыбка исчезла с лица Сато и он хлопнул в ладоши. Тотчас же одна из стенок комнаты стала отодвигаться. На пороге появился мальчик-японец. Он был одет так же, как и Сато: наглухо застёгнутая жёлтая курточка и узенькие брючки. Мальчик сделал шаг в комнату и, приседая, издал короткий шипящий звук.
На лице Сато снова засияла улыбка.
– Он представляет вам своего сына, – сказал Полухин.
– Очень приятно, – буркнул Доронин.
Мальчик стал отступать, пятясь задом, исчез за ширмой, но через минуту появился снова. Он нёс маленький лакированный столик на коротких выгнутых ножках. На столике стояли три крошечные чашки и чайник. Поставив столик на соломенную циновку, мальчик снова исчез, а Доронин подумал, что этот столик, так же как и серое портовое здание, очень похож на таксу.
Сато стал разливать чай. Чай Доронину не понравился. Пить его из крошечной чашечки было очень неудобно. Содержимого чашечки хватало на один большой глоток.
Наконец с церемонией чаепития было покончено. Доронин выжидающе посмотрел на переводчика, но перегородка снова раздвинулась, и на пороге опять показался мальчик. В руках он держал другой столик, сплошь уставленный чашечками, мисочками и тарелочками. При виде этого Доронин почувствовал себя Гулливером, попавшим в страну лилипутов.
Кое-как орудуя поданными ему палочками, он неуверенно ел рис, горох, вяленую рыбу и пахнувшую морем траву. С непривычки всё казалось ему удивительно невкусным. Трапеза происходила в полном молчании. Когда тарелочки и мисочки наконец опустели, Доронин вздохнул с облегчением.
Маленький японец, разносивший чай в конторе, бесшумно появился из-за ширмы и убрал столик. Полухин спросил Доронина:
– Как же формулировать ваш первый, вопрос?
– Спросите его, – сказал Доронин, – как был организован у них рыболовецкий процесс.
По интонации, с какой Сато отвечал переводчику, Доронин пытался уловить содержание ответа. Однако это было совершенно бесполезно. Справляясь о здоровье русского гостя, представляя ему сына и теперь отвечая на деловой вопрос, Сато говорил с совершенно одинаковой интонацией и с совершенно одинаковой улыбкой.
– На Карафуто – так они называли Южный Сахалин – было три рыбных организации, – перевёл Полухин. – Они назывались: «Сэйсан Гёкай», «Сейдзо Гёкай» и «Сэйсан Синко»…
– Что это такое? – спросил Доронин. – Частные фирмы?
