Текст книги "У нас уже утро"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
ГЛАВА X
Едва устроившись на новом месте, Ольга Леушева с головой ушла в работу. Ей не хватало суток. Она организовала амбулаторию, вытребовала из области ещё одного врача, начала проводить поголовную диспансеризацию населения, открыла курсы медицинских сестёр и сама на этих курсах преподавала.
Каждый день по два, а иногда и по три раза Ольга появлялась в райкоме у Костюкова.
– Вы что, товарищ Костюков, хотите эпидемии сыпного тифа? – грозно спрашивала она, входя в кабинет секретаря райкома.
Это значило, что ей необходим транспорт просто для того, чтобы доставить из области соответствующие медикаменты.
– Вы что, холеры не боитесь? – спрашивала она в другой раз, и Костюков понимал, что сейчас речь пойдёт о баках для кипячёной воды.
На этот раз Ольга убеждала Костюкова добиться, чтобы один из трёх рентгеновских аппаратов, полученных областью с материка, был передан в её амбулаторию.
– Допустим, у вас завтра будет язва желудка, – кричала Ольга, – или туберкулёз, или рак. Мы даже диагноза не сможем поставить.
– Почвму именно у меня? – улыбаясь, спросил Костюков.
– Я к примеру, – отмахнулась Ольга. – Это может случиться с любым человеком.
Она успокоилась только тогда, когда Костюков обещал позвонить в облздравотдел, а если понадобится, то и самому Русанову.
Выходя из райкома, Ольга столкнулась с колхозником, которого послал Жихарев. Он объяснил ей, в чём дело.
Ольга решила ехать сама. Приём больных она передала другому врачу – пожилой женщине, которой эта поездка была бы не по силам. Шёл снег – она надела валенки и ватную куртку под пальто.
Когда Ольга уже совсем собралась, колхозник смущённо сказал, что ей предстоит ехать одной. Он, по распоряжению Жихарева, должен остаться, чтобы получить на комбинате крючки для ярусов.
– Как бы не опоздать на поезд, – озабоченно сказала Ольга.
Обрадованный колхозник проводил её на вокзал и объяснил, как добраться от станции до места.
В вагоне было темно. За окнами завывал ветер.
«Что там такое с этим японцем? – думала Ольга, усаживаясь подальше от двери. – Неужели сотрясение мозга? Задета ли черепная кость?»
Она мысленно пересчитала медикаменты, уложенные в санитарную сумку. Нет, кажется, ничего не забыла.
Поезд тронулся, мерно застучали колёса, и Ольга заснула.
…Она проснулась, почувствовав, что поезд остановился Протяжно выл ветер. В окне то появлялись, то исчезали светлые пятна, точно мимо вагона кто-то ходил с фонарём.
«Станция, должно быть, – подумала Ольга. – Уж не проехала ли я?»
Она посмотрела на часы. Поезд отправился в половине четвёртого, а сейчас было ещё только шесть часов. Значит, полчаса ещё можно подремать. Но прошло пять, десять, пятнадцать минут, а поезд не трогался с места. «Что-то неладно», – подумала Ольга, взяла сумку и вышла в тамбур. Спустившись по ступенькам, она сразу по колено провалилась в сугроб. Ветер бросил ей в лицо пригоршню сухого, колючего снега. Кроме тусклых огоньков у паровоза, ничего не было видно.
Держась рукой за стенки вагонов и с трудом передвигая ноги по глубокому снегу, Ольга добралась до паровоза. Кучка людей окружила проводников, стоявших с фонарями в руках.
– Почему мы не едем? – спросила Ольга.
– Ждём, пока колеса на лыжи сменят, – угрюмо ответил кто-то с паровоза.
«Занос», – поняла Ольга.
– Идите спать, гражданка, – сказал Ольге один из проводников, поднимая фонарь и освещая её лицо. – Сутки здесь простоим, дело верное.
– Сутки? – растерянно переспросила Ольга. – Но это невозможно!
– Ещё как возможно, – невесело рассмеялся проводник.
Ольга осмотрелась. Впереди, освещённый фонарём паровоза, ровно искрился снег. Казалось, что никаких рельсов здесь никогда и не было. Справа белой, постепенно темнеющей стеной поднималась сопка. Одинокое дерево, стоявшее на её склоне, предостерегающе, точно причудливый светофор, подняло мохнатые лапы.
– Кто здесь начальник поезда? – громко спросила Ольга.
– Я начальник поезда, – отозвался человек в чёрной форменной шинели с поднятым воротником.
– Скажите мне точно, когда пойдёт поезд. Я врач и спешу к тяжелораненому.
– Плохо дело, товарищ, – сказал начальник, – сами видите, как занесло. Снегоочиститель надо требовать, а связи никакой. Японская техника! Полагаю, что раньше завтрашнего вечера не выберемся.
– Сколько отсюда до станции?
– Километров восемь, десять, не больше. Да вы не пешком ли вздумали?
– А что вы думаете, раненый будет ждать, пока вас здесь откопают? – недовольно сказала Ольга. – Объясните, как идти.
– По линии нельзя, все замело, – растерянно пробормотал начальник. – Вот разве по телеграфным столбам…
Ольга торопливо соображала. До станции восемь, самое большее – десять километров. Ближайший телеграфный столб – вот он, совсем рядом. Расстояние между столбами невелико. Через два часа начнётся рассвет, тогда всё будет прекрасно видно. За час она сделает четыре, нет, пожалуй два километра. Значит, через четыре-пять часов будет на месте. Вопрос ясен.
Ольга поднимает воротник пальто и решительно идёт к столбу.
– Куда вы? – кричит начальник поезда. – Вы что, в самом деле пешком?
Ольга ускоряет шаг. Вот он, первый столб, совсем близко. Да и снег не так уж глубок, немного выше щиколотки. Ольга подходит к столбу и зачем-то дотрагивается до него рукой. Теперь скорее ко второму, он уже виден отсюда. Впрочем, торопиться не надо, а то быстро устанешь.
Расстояние между столбами метров сто, не больше. Ольга идёт к третьему столбу. Она оборачивается. Фонарь паровоза кажется отсюда едва заметным светлым пятном. «Назад, назад, ко мне!» – зовёт это пятно.
«Вперёд!»-говорит себе Ольга и направляется к четвёртому столбу. Она считает шаги. Между первыми столбами было двести тридцать шагов. Ещё двести тридцать шесть шагов – и она уже у четвёртого. Здесь снег гораздо глубже.
Теперь Ольга идёт в полной темноте. Слева дует резкий ветер, там море. Справа сопки. Надо идти спокойнее, медленнее. В конце концов, пусть она пройдёт лишний час, но зато не собьётся с дороги. Вот и пятый столб, всё в порядке. Она уже прошла полкилометра.
Ольга проваливается в сугроб. Снег набивается в валенки. Он одновременно и жжёт и леденит. Вдруг ей приходит в голову мысль об Астахове. Как было бы хорошо, если бы они шли сейчас вдвоём! Тогда она чувствовала бы себя совершенно спокойно. Что, если она собьётся с пути? «Чепуха, глупости, – твердит она себе, – всего восемь километров по прямой, к тому же скоро рассвет…»
Двести шагов. Двести двадцать. Двести тридцать. Сейчас должен быть столб. Он где-то рядом. Двести сорок шагов. Двести пятьдесят. Столба нет…
– Только без паники, – вслух говорит Ольга.
Она пристально глядит во все стороны. Столба нет.
Воет ветер. Что-то шумит – не то море, не то деревья. Ольга неуверенно делает ещё десяток шагов. Столба нет. Большие пальцы ног начинают мёрзнуть. К тому же выясняется, что валенки жмут. Сумка оттягивает руку. Может быть, повернуть обратно? Но куда? Позади такая же тьма, как и впереди. Отступить, струсить? Нет, вперёд!
Ольга делает ещё несколько шагов и натыкается на столб. Победа!
Пальцы на ногах больше не мёрзнут. Сумка становится легче. Ольга идёт вперёд, считая шаги.
Как он себя чувствует, этот японец? Интересно, догадались ли там положить его и следить, чтобы он не делал лишних движений?
Надо во что бы то ни стало расширить курсы медицинских сестёр. В каждом колхозе, на каждом рыбозаводе должен быть медицински грамотный человек…
Вот чёрт, она сбилась со счёта! Сколько шагов она сделала? Сто, полтораста, не больше. Нет, больше, вот уже столб. Острые иглы хвои впиваются в её лицо. Это дерево. Ольга пугается и поспешно делает несколько шагов в сторону. Снова дерево. Она по пояс проваливается в сугроб. Заблудилась!…
Ольга с трудом выбирается из сугроба. Ей становится страшно. Поспешно, безотчётно, только чтобы двигаться, она делает несколько шагов. Сучья трещат под её ногами. Куда идти? Ольга нащупывает в кармане коробку спичек. На секунду тьма расступается. Где-то вверху слышен шорох, точно кто-то пробегает по верхушкам деревьев. Спичка гаснет…
Усталая, испуганная, отчаявшаяся, Ольга садится прямо на снег. Теперь ей больше всего на свете хочется быть в Москве. Чтобы горели огни Арбата и мигали разноцветные светофоры.
Начинает светать. Небо покрыто слоистыми тучами. Оно точно распухло. Далёкие сопки тонут в белесой мгле. Кругом деревья. Маленькие снежные смерчи, точно змейки, пляшут между ними. Никаких столбов не видно. Колючая снежная пыль забивается в рот, тает на языке. Надо ждать рассвета, тогда легче будет ориентироваться. Ольга встаёт, собирает сухие сучья, обламывает несколько еловых веток, оросает их на снег и снова садится.
Через несколько минут Ольга начинает мёрзнуть. Она вскакивает и пританцовывает на месте. Но это не помогает. Почему-то особенно мёрзнут руки – от кисти до локтя.
«Сколько сейчас градусов? – думает Ольга. – Как бы не отморозить лицо».
Нет, ей не надо было уходить из поезда… Но если бы она осталась в вагоне, то должна была бы скрыть это от Астахова при встрече. А теперь она сможет прямо смотреть ему в глаза. Впрочем, если бы он увидел её сейчас, то, вероятно, сказал бы, что нужно было остаться…
Нет, он никогда не сказал бы этого! А встретятся ли они вообще когда-нибудь?…
Ольга смотрит на часы. Уже восемь. Она блуждает больше двух часов.
Светает. Распухшее небо давит на землю. Кажется, что оно скоро совсем опустится на деревья. Начинается снегопад. Неужели там не додумались приподнять ему голову? Ей так и не удалось выяснить, было ли у него ушное кровотечение.
От сопок дует резкий ветер. Он надвигается огромной, невидимой массой, со скрежетом продирается сквозь деревья, вздымает снежные вихри, заволакивающие лес. Начинается пурга.
Ольга не выдерживает и плачет. Ей кажется, что всё пропало, что она никогда уже не выберется из этой тайги. Ведь она даже приблизительно не знает, в какую сторону надо идти.
Мокрое от слёз лицо нестерпимо болит. Неистовствует ветер. Снежная пыль, похожая на туман, висит в воздухе.
– Нет, – кричит Ольга, – мы ещё посмотрим, кто кого!
Она хватает пригоршню снега и начинает тереть лицо. Теперь слёзы текут уже от боли. Когда лицо начинает гореть, она открывает сумку и достаёт из неё бутылку спирта. Секунду подумав, делает глоток прямо из бутылки. «Чёрта с два я здесь замёрзну!» – приговаривает Ольга.
Ветер, словно испугавшись её решимости, внезапно затихает. Медленно оседает снежная пыль. Вытянув мохнатые лапы, застывают в неподвижности деревья. Последнее чёрное облако проносится по посветлевшему небу.
Ольга слышит шум. Он то нарастает, то стихает. Нет, это не ветер. Это – море. Раньше его не было слышно из-за ветpa. Оно должно быть слева. Оно и шумит слева. Значит, надо идти, ориентируясь на шум слева.
С трудом передвигая ноги, Ольга делает первые шаги…
Ночью у японца начался бред. Он лежал в землянке у Жихарева, то и дело сбрасывая с себя полушубок и выкрикивая какие-то японские слова. Белая повязка на голове оттеняла желтизну его кожи.
Ваня уже несколько часов подряд неподвижно сидел у изголовья брата. Когда больной начинал бредить, Ваня с ужасом смотрел на него своими лихорадочно блестящими глазами. Мария каждый раз терпеливо объясняла ему, что с минуты на минуту из района должен приехать врач. Но Ваня будто совсем разучился понимать даже те немногие русские слова, которые были ему известны. Он только послушно, с выражением ужаса в глазах кивал головой.
За Васей ухаживали Жихарев и Мария. Кроме того, не проходило и получаса, чтобы в землянку не заглянул кто-нибудь из колхозников.
Жихарев с тревогой посмотрел на часы.
– Врач-то, видно, не приедет, – тяжело вздохнув, сказал он. – Пурга с ног валит. – И с неожиданной злостью добавил: – Ну, погоди, дай только колхозу на ноги встать, я тут такую больницу построю!…
Доронин сидел на скамье, прислушиваясь к исступлённому вою пурги. Он предполагал утром выехать отсюда, но теперь об этом нечего было думать. Пурга усиливалась, снег заносил землянку.
Общее настроение быстро передалось Доронину, и он вместе со всеми колхозниками напряжённо следил за состоянием Васи.
Несколько раз он выходил из землянки и с нетерпением вглядывался в берег, точно густой пеленой прикрытый падающим снегом. Но врача всё не было, а Васе становилось всё хуже.
Под утро ему стало совсем плохо. Его непрерывно тошнило, губы посинели, и пульс едва прощупывался на его тонкой, точно плеть, руке.
Вместе с Жихаревым и Марией Доронин всю ночь провёл у постели японца. Над землянкой по-прежнему неистовствовала пурга. Холодный ветер проникал в комнату, и огонёк подвешенной к потолку керосиновой лампы дрожал и вытягивался.
К утру ветер утих, небо прояснилось, но снегу намело столько, что дверь землянки не открывалась.
Ольга пришла днём. Когда она, с трудом волочившая ноги по глубокому снегу, увидела людей, силы окончательно оставили её.
Колхозникам пришлось чуть не на руках нести Ольгу до землянки Жихарева. Войдя, она упала на скамью. В этой промёрзшей, занесённой снегом женщине Доронин не сразу узнал ту весёлую и разговорчивую девушку, с которой когда-то ехал на пароходе.
– Где больной? – спросила Ольга, с трудом выговаривая слова. Губы её потрескались и нестерпимо болели.
Она подошла к лежанке, все ещё не выпуская из рук своей сумки.
– Помогите раздеться, – почти шёпотом попросила она. И тогда все разом бросились к ней: Доронин, Жихарев,
Мария, Ваня, колхозники, которые привели её сюда. Буквально в минуту с неё сняли пальто, ватник, кто-то стянул валенки и надел ей на ноги другие, сухие и тёплые. Эта забота тронула Ольгу, она попробовала улыбнуться, но вместо улыбки на её красном, сведённом морозом лице появилась жалкая гримаса.
Японец лежал неподвижно. Ну, конечно, они не догадались приподнять ему голову! Ольга скатала валиком ватную куртку и, осторожно приподняв голову больного, подложила под подушку. «Крови на подушке нет», – отметила она про себя.
– У него кровь из ушей не шла? – на всякий случай спросила Ольга.
– Нет, – ответила Мария, – я всё время при нём нахожусь.
Ольга пыталась прощупать пульс у раненого, но это ей не удалось – не слушались пальцы.
«Вот ещё горе», – с раздражением подумала она.
– Снимите, пожалуйста, с него повязку, – обратилась Ольга к Марии. – У меня… пальцы не гнутся.
Мария ловко сняла повязку. На виске японца чернела рваная рана с неровными краями. Так, ясно. Рану надо немедленно обработать и зашить. Но как? Этими деревянными пальцами?
Ольга прикрыла рану старой повязкой и скомандовала:
– Вскипятите воду!
Прильнув ухом к жёлтой костистой груди японца, она выслушала сердце. Пятьдесят шесть ударов в минуту. Достав из сумки бутылку со спиртом, она протянула её Доронину.
– Лейте мне на руки и трите, – приказала она. – Трите так, чтобы… кожа слезла.
Доронин начал растирать её руки. Но Ольге казалось, что он жалеет её, боится сделать ей больно. Почему этот человек так пристально смотрит на неё?
Наконец Ольга почувствовала, что рукам стало жарко. Она попробовала согнуть пальцы. Всё в порядке!
– Спасибо, – сказала она и поставила ванночку с инструментами на железную печку.
Потом, впрыснув японцу камфару, промыла рану риванолом, срезала рваные края. Вдев в иголку шёлковую нитку, она зашила рану, засыпала её стрептоцидом и наложила тугую повязку. Подняв тонкую руку японца, она нащупала пульс. Шестьдесят восемь. Что ж, терпимо.
Ваня с тревогой следил за каждым её движением.
– Больше ничего не нужно, – сказала она. – Пусть он полежит спокойно. Не тревожьте его.
Отойдя от лежанки, Ольга заметила, что человек, растиравший ей руки, продолжал пристально смотреть на неё. Она не выдержала:
– Что вы на меня уставились?
– Я пытаюсь вспомнить ваше имя. Лена… нет, Ольга. Верно?
– Верно, – удивлённо сказала Ольга. – Откуда вы меня знаете?
– «Анадырь» помните?
Ольга мгновенно вспомнила всё: и «Анадырь», и тесный твиндек, и своего сумрачного соседа, мучительно страдавшего морской болезнью.
– Помню, помню! – воскликнула она, протягивая Доронину все ещё красную ладонь,
Доронин крепко пожал ей руку.
– Как же вы сюда добрались? – спросил он.
– Ой, ужас был… – ответила Ольга, ещё не зная, заплачет она сейчас или засмеётся, – заблудилась, думала – замёрзну…
– Послушайте, товарищ доктор, – вмешался в разговор Жихарев. – А может, вы в нашем колхозе останетесь? Тут ведь шесть колхозов в округе. Мы вам отдельный дом поставим… Нам такие люди во как нужны!
Ольга счастливо улыбнулась.
Потом её накормили жареной рыбой, напоили чаем и уложили спать. Она уже засыпала, как вдруг еле слышный шорох заставил её открыть глаза. У её изголовья стоял на коленях маленький японец.
На другой день выяснилось, что железнодорожное движение ещё не восстановлено. Колхозники во главе с Жихаревым отправились помогать железнодорожным бригадам, расчищавшим путь.
Ольга проспала часов восемнадцать. Вася уже пришёл в себя и тихо разговаривал с братом, не отходившим от его постели. Ольга категорически запретила ему двигаться, и Ваня бдительно следил за тем, чтобы этот запрет не нарушался.
Доронин вошёл в землянку, когда Ольга, осмотрев больного, доедала оставленную ей жареную камбалу.
– Ну, как выспались? – спросил Доронин.
– Я же проспала почти сутки, – улыбнулась Ольга. – Садитесь. С больным, кажется, всё в порядке. Через неделю привезёте его к нам в район, чтобы снять швы. А я вас так и не спросила: вы, значит, тут работаете?
– Не совсем. Мы с вами почти соседи. Я работаю на западном рыбокомбинате.
– Ах, вот как! Послушайте, на вашем комбинате возмутительно относятся к вопросам санитарии. Во-первых, от вас никто не выделен на районные курсы медсестёр, хотя на этот счёт было специальное указание райкома и райсовета. Во-вторых, ваши люди не являются на медосмотры. Если так будет продолжаться, я пожалуюсь Костюкову. Удивительная некультурность!… Что вы на меня так смотрите?
Доронин никак не мог поверить, что беспомощная девица на пароходе, готовая разреветься от пошлых острот Весельчакова, и эта повзрослевшая, даже, кажется, ставшая выше ростом девушка – одно и то же лицо.
– По правде говоря, разглядываю вас, – улыбнувшись, ответил он.
– Нашли что разглядывать! Я боялась, что нос отморожу и он у меня отвалится. Нет, уж обратно я пешком ни за что не пойду.
– Ну, а если сейчас придёт нарочный и скажет, что в районе умирает человек и надо оказать ему помощь?
– В районе есть врач. Когда пойдёт поезд, не слышали
– Говорят, завтра.
– Вот завтра и поеду.
Во всём её облике появилось нечто новое, какое-то спокойное достоинство. Доронин с интересом наблюдал за ней.
– Перестаньте на меня так смотреть, – рассердилась Ольга.
– Вы очень изменились, – задумчиво сказал Доронин. – Откровенно говоря, там, на пароходе, я не думал, что из вас выйдет толк.
– Скажите пожалуйста! – протянула Ольга. – Это почему же?
– Я очень жалею, что у нас на комбинате нет штатной должности врача, – не отвечая на её вопрос, сказал Доронин.
– Заведите пока хоть медсестру.
– Я не к тому. Просто я пригласил бы вас к себе на работу.
– Ну, прямо нарасхват! – засмеялась Ольга. – Этот товарищ тоже приглашает… Кстати, кто он такой? Председатель, колхоза?
– Да.
– Я заставлю его выделить человека на курсы медсестёр. И вас тоже.
– Я выделю человека, как только вернусь, – серьёзно ответил Доронин.
– Вы говорите, что я изменилась, – вдруг сказала Ольга, – а ведь я и сама себя иногда не узнаю…
– С каких же пор?
– С тех пор как приступила к работе.
– Не жалеете, что поехали на Сахалин?
– Нет. До тех пор, как начала работать, жалела, между нами говоря, даже насчёт обратного парохода справлялась. А теперь будто все так и должно быть. А вы не жалеете?
Доронин улыбнулся. Он никак не ожидал, что Ольга, именно Ольга, задаст ему такой вопрос.
– Пока терплю, – шутливо ответил он.
ГЛАВА XI
На следующий день движение на железной дороге возобновилось, и Доронин снова тронулся в путь.
Он побывал ещё в четырёх колхозах и везде видел деятельных, энергичных людей, совсем недавно приехавших с материка, но уже успевших по-хозяйски обосноваться на суровой сахалинской земле. Ещё вчера они жили в землянках, в полуразрушенных японских сараях, не имея ни судов, ни орудий лова. Но стоило им получить первый кунгас, первую шлюпку, первые несколько пар сетей, как они сразу же сколачивали бригады, трудились от зари до зари и… жаловались на то, что им не хватает флота. Флот – это было сейчас самое главное для всех рыбаков Южного Сахалина.
Тем большую радость испытал Доронин, когда, вернувшись на комбинат, узнал, что из Владивостока прибыли новые суда. Они пришли своим ходом, – в такое время года это было поистине героическим подвигом!
Венцов и Вологдина уже разработали подробный план использования нового флота, – теперь все рыбаки были обеспечены судами и могли встретить путину во всеоружии.
Доронина ждала и ещё одна радость: прибыли рыбаки, завербованные им в порту, и среди них тот самый Дмитрий Алексеевич, который так ему понравился.
Фамилия Дмитрия Алексеевича была Весельчаков.
Дмитрий Весельчаков и его приятель заявили в обкоме, а потом в главке, что хотят работать на западном берегу.
Просьбу Весельчакова удовлетворили, а приятеля направили на восточное побережье, где была тоже острая нужда в людях. Приехав утром на комбинат и устроившись в общежитии, Дмитрий сразу же пошёл на пирс, осмотрел флот, поговорил с Вологдиной и стал подбирать себе команду.
Днём он зашёл к парторгу. Нырков посмотрел его кандидатскую карточку и сказал:
– Ещё один Весельчаков. Надеюсь, другого сорта.
Дмитрий заинтересовался однофамильцем, и Нырков коротко объяснил ему, что это явный рвач и вообще чуждый человек, хотя и неплохой рыбак.
– Откуда он у вас взялся? – спросил Дмитрий.
– Кто его знает! – с сердцем ответил Нырков. – Шатался по морям как неприкаянный. Вот и занесло его к нам.
Дмитрий ничего не сказал, но что-то в лице его дрогнуло.
Вечером он пришёл в полуразрушенную, но зато отдельную лачугу, в которой жил старый Весельчаков. Хозяин спал на койке, укрывшись своим тяжёлым пальто. Он лежал на спине. При тусклом свете фонаря его большое красное лицо казалось багровым.
Дмитрий долго стоял, пристально глядя на спящего, потом тронул его за плечо.
Весельчаков открыл глаза.
– Чего надо? – спросил он, увидев перед собой незнакомого человека.
– Вас зовут Алексей Степанович?
Весельчаков разом поднялся. Он слегка побледнел. Глаза его часто мигали.
– Вам чего? – изменившимся голосом неуверенно повторил он.
– Здравствуй, отец, – сказал Дмитрий, глядя ему прямо в глаза.
Весельчаков поднял руки, отступил на шаг, потом опустил руки, облизал губы и, точно захлёбываясь, произнёс:
– Ты… ты что это говоришь, а?
Дмитрий молчал.
– Ты… Митя?
– Я, отец.
Весельчаков опустился на кровать.
– Вот… вот ведь какое дело… – растерянно сказал он.
Они не обнялись и не поцеловались. Дмитрий тоже присел на кровать.
– Как живёшь, отец?
– Живу, – опустив голову, сказал Весельчаков. Потом тихо, почти шёпотом, спросил:– Мать как? Жива?
– Жива.
– Замужем?
– Нет.
Весельчаков покрутил головой, точно слепой, и сказал:
– А я вот… здесь нахожусь.
– Вижу.
Они помолчали.
– Что ж, – неестественно громко сказал Весельчаков, – раз такое дело, выпить надо. Ты водку пьёшь?
– Пью.
Весельчаков достал из чемодана, стоявшего в углу, бутылку, два стакана и жареную рыбу.
Когда он разливал водку, было слышно, как горлышко бутылки стучит о край стакана.
– Пей! – громко сказал Весельчаков. – Ты японскую-то уважаешь?
– Не пробовал ещё.
– А настоящей с материка не захватил?'
– Не захватил.
– Ну, давай.
Дмитрий выпил залпом и поморщился. А Весельчаков пил долго, словно боялся возобновления разговора.
– Дрянь напиток, – наконец сказал он, вытирая губы ладонью. – Ты что же… завербовался?
– Завербовался.
Разговор явно не клеился.
– В дому-то старом жили? – не глядя на сына, спросил Весельчаков.
– Старый дом немцы сожгли. Сейчас новый выстроили.
Весельчаков опустил голову:
– А я вот… Завертела меня жизнь…
Они снова помолчали.
– Ты что же, – наливая по второй, громко спросил Весельчаков, – рыбачить здесь будешь?
Дмитрий молчал.
– Тут с умом рыбачить нужно. Народишко хлипкий, настоящих рыбаков мало. Ко мне на сейнер пойдёшь?
– Я… не буду здесь работать, отец, – тихо сказал Дмитрий.
– Не будешь? – переспросил Весельчаков. – Ай переводят?
– Нет. Я сам.
– Это почему?
– Плохо здесь о тебе говорят, отец.
– Обо мне? – встрепенулся Весельчаков. – Кто же это обо мне говорит, а?
– Люди.
– Какие такие люди? – визгливо закричал Весельчаков. – Шушера разная! За рублём приехали, да взять не умеют. А я умею! Вот на меня зубы и скалят.
– Не все за рублём приехали, – негромко, но твёрдо сказал Дмитрий.
Весельчаков внимательно посмотрел на сына:
– Ты, может, партийный?
– Кандидат партии.
– Так, – внезапно упавшим голосом сказал Весельчаков. – Значит, начальством будешь. Что ж, валяй, тяни отца, прорабатывай…
Дмитрий молчал.
– Твоё здоровье, Дмитрий Алексеевич, – мрачно усмехнулся Весельчаков, поднимая стакан.
Они молча выпили.
– Я знаю, Митя… – заговорил Весельчаков, придвигаясь к сыну. – Виноват я перед вами. Шутка сказать – пятнадцать лет… Только ты на меня зла не держи… Жизнь – штука трудная… Останься, Митя.
– Не могу я здесь работать, когда об отце моем такая слава. Не могу, понимаешь?
– Стыдишься? – зло сказал Весельчаков. – В чистенькие вышел? А мне стыдиться нечего. Я не ворую, людей не убиваю. Тружусь, и мне за это деньги платят. Меня партия не кормит…
– Партию ты оставь! – резко сказал Дмитрий; он встал с кровати. – Прощай.
Весельчаков медленно поднялся. Колени его дрожали.
– Ну, прощай, коли так, – глухо сказал он. – Вот как встретились, значит…
Дмитрий повернулся и пошёл к двери.
– Митя!… – крикнул ему вслед Весельчаков.
Но Дмитрий уже захлопнул за собой дверь.
Новые суда покачивались в ковше. Рядом с ними японские судёнышки казались убогими и жалкими. Дело было не только в том, что они уже отслужили свой век и наполовину вышли из строя. Дело прежде всего было в огромных технических преимуществах нового советского флота. Снабжённые мощными моторами и новейшим рыболовным оборудованием, советские суда отличались от японских так же, как винтовой пароход отличается от колёсного.
Но странное дело, к чувству радости, которое ощущал Доронин, глядя на сверкающие свежей окраской новенькие суда, примешивалось и какое-то другое чувство. С удовольствием наблюдая за тем, как новые сейнеры и дрифтеры выходят в море, Доронин каждый раз вспоминал о Жихареве и его вёсельных кунгасах. Конечно, пройдёт ещё совсем немного времени, и колхозы тоже получат флот. Главк уже официально сообщил об этом. Но пока что колхозники выходят в море только на кунгасах, да и то по очереди.
И Доронин всё чаще и чаще стал подумывать о том, не отдать ли колхозам несколько новых судов…
«Почему, в самом деле, не сманеврировать? – размышлял Доронин. – С хозяйственной точки зрения это вполне целесообразно, – ведь план рыбодобычи колхозов входит как составная часть в общий план комбината. А с политической тем более: это будет серьёзный шаг на пути к укреплению колхозов».
Нет, он не рассчитывал, что его идея сразу вызовет восторг на комбинате. Он прекрасно знал, что и его люди истосковались по настоящей работе, что им осточертела японская кустарщина, что они с завистью смотрят вслед счастливцам, уходящим в море на новых судах.
Доронин, может быть, колебался бы ещё довольно долго, если бы не одно неожиданное обстоятельство.
Из колхоза вернулся Антонов. В тот же день вечером он явился к Доронину и сказал, что хочет с ним поговорить.
Доронин пристально оглядел Антонова, стараясь угадать, о чём хочет говорить с ним этот высокий худощавый человек со спокойными, чуть прищуренными голубыми глазами, каспийский рыбак, бывший бригадир рыболовецкого колхоза.
– Вот какое дело, товарищ директор, – начал Антонов. – Побывал я в двух колхозах и прямо вам скажу: не могут люди так жить.
Доронин вопросительно поднял брови.
– Вы, товарищ директор, может, не знаете, как на материке колхозные рыбаки живут, так я вам скажу. Вот у нас на Каспии колхоз был… Не скажу – выдающийся, так, средний колхоз… Вы посмотрели бы, как мы там жили. Флота самоходного тридцать единиц. Свой холодильник, засольный цех с гидрожелобами. А здесь что? Вёсельные кунгасы да носилки… Не могут люди так жить!
– Но они не будут так жить, Антонов, – возразил Доронин. – Ведь колхозники прибыли всего месяц назад. Скоро они получат флот и всё необходимое.
– Эх, товарищ директор, – с досадой сказал Антонов, – разве я всё это не понимаю? Но сейчас-то что людям делать? Ведь они сюда трудиться приехали, руки на работу горят, а взяться-то не за что…
Доронин слушал его с волнением. Этого человека беспокоили те же самые мысли, что и его, Доронина.
– Вот меня на новый сейнер назначили, – продолжал Антонов. – Картинка корабль! Машина какая, лебёдка – сети выбирать, кубрик как отделан… А там в шторм на вёслах!…
И Доронину вдруг стало очень стыдно. А он-то боялся, что люди не поймут, не согласятся, не захотят поделиться…
– Послушайте, товарищ Антонов, – решительно начал Доронин, – а что, если мы часть судов отдадим'колхозам, а? Месяц-другой поднажмём на то, что у нас останется, а там и новые суда подойдут. Как наш народ на это посмотрит?
Антонов немного помолчал.
– Такое дело голосованием не решишь, – проговорил он.
– Не в голосовании дело, – уже нетерпеливо сказал Доронин. – Конечно, можно и приказом провести: «с сего числа…» и прочее… Но ты мне скажи, поймут люди, что мы должны помочь колхозам, что это наш долг, долг государственной организации?…
– Что ж, люди у нас сознательные, поймут, – убеждённо ответил Антонов.
Когда они расстались, Доронин пошёл на пирс и разыскал Ныркова, поговорил с ним, а возвращаясь, пригласил к себе Вологдину.
Она пришла радостная, возбуждённая, в коротком меховом полушубке, из-под которого виднелся неизменный синий комбинезон. Доронин знал: она вместе с Черемных весь день занималась осмотром новых судов.
Вологдина вошла и уже с порога крикнула:
– Интересуетесь результатами осмотра? Флот превосходный! У ребят сегодня праздник!
Глядя на неё, Доронин с трудом сдерживал улыбку: такой юной выглядела она в эту минуту.
– Вот и отлично, – сказал он. – Садитесь-ка, побеседуем.
Вологдина на ходу стянула брезентовые рукавицы, распахнула полушубок и села в плетёное кресло.
– О чём будем беседовать?
– О жизни, – улыбнувшись, ответил Доронин. – О наших отношениях.
Вологдина посмотрела на него с нескрываемым изумлением.
– Встретились мы с вами чуть ли не как враги, – уже без улыбки сказал Доронин, – а теперь вот ничего, живём…
