Текст книги "Свет далекой звезды"

Автор книги: Александр Чаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

6. Прогну начать розыск…

– Я должна вас немного огорчить, – преувеличенно бодро сказала Завьялову Коросты-лева, едва он переступил порог отдела иллюстраций. – Письмо все еще не нашли. Дело, видите ли, в том, что секретарь отдела уехала в отпуск, а заменяющая ее девушка недостаточно опытна…

Коростылева сидела за своим маленьким письменным столом, и перед ней были разложены (Завьялов заметил это, едва подошел к столу) все фотографии, помещенные на той журнальной странице.

– Я хотела опросить фотокорреспондентов, которые давали материал для этой полосы, – продолжала Коростылева. – Их четверо. К сожалению, двое из них находятся в заграничной командировке. С одним из тех, что сейчас в Мо. скве, я уже говорила. Он понятия не имеет, откуда взялось фото, которое вас интересует. Второй скоро зайдет, – я попросила, чтобы он явился сюда, как только придет в редакцию… Вот это я и хотела вам сказать.

– Но что же делать? – с отчаянием спросил Завьялов.

– Сохранять спокойствие.

– Но я не могу ждать! – воскликнул Завьялов.

– Почему?

– Я…

Завьялов осекся. Что он мог ответить на этот, казалось бы, простой, но такой бессмысленный, нелепый вопрос? Знать, что Оля жива, и не броситься на телеграф, на вокзал, в аэропорт? Как объяснить это? Как признаться, что Оля для него – потерянная звезда, вдруг снова загоревшаяся в его жизни?

– Вы не должны огорчаться, – сказала Коростылева и дотронулась своими длинными, худыми пальцами до руки Завьялова. – Вы уже убедились, что та, которую ищете, жива. Это совсем недавние снимки.

Наступило молчание. Потом Завьялов спросил:

– Послушайте, а не может случиться так, что это фото попало в журнал… вон из тех папок?

И он показал на стеллажи, заполненные толстыми дерматиновыми папками.

– О нет! – решительно ответила Коросты-лева. – Там Летопись. История. Там все имеет свое имя… И люди и события.

– И плохие и хорошие? – усмехнулся Завьялов.

– Как это и бывает в жизни.

– Й обо все этом напечатано в журнале? – О нет. Процентов двадцать пять, не больше.

– Для кого же вы храните остальные семьдесят пять? – удивленно спросил Завьялов.

– Ну… на всякий случай. И для истории.

– Что это значит? Почему вы не показываете свою Летопись нам, современникам? Ее надо опубликовать отдельной книгой.

– Зачем?

– Чтобы можно было вспомнить прошлое, хорошее и плохое, найти своих родных и близких, вернуться в те времена, когда мы были лучше или хуже…

– Но зачем?

– Вот опять вы спрашиваете: «Зачем?»! – воскликнул Завьялов. – Помните, в «На дне» Горького татарин кричит: «Надо играть честно!» А Сатин спрашивает: «А зачем?» Есть вещи, которые не требуют объяснений.

– О, сколько еще вещей в нашей жизни требует объяснений! – тихо сказала Коросты-лева.

Завьялов внимательно посмотрел на нее. Седые волосы. Усталые глаза. Морщины. Много пережила? А кто не пережил много за эти годы!..

– Вот и надо объяснить, – угрюмо повторил Завьялов. – И, кажется, уже начали объяснять. А как это сделать, не обращаясь к памяти людей? А вы заперли эту память. Уложили ее в свои дерматиновые папки и заперли.

Коростылева покачала головой.

– Вы не говорили бы так, если бы знали, сколько таких папок уже раскрыто за последний год, – сказала она. – Но иногда я задаю себе вопрос: а надо ли это делать? Человеческая память добра, она притупляется и уже не так страшно ранит сердце.

– А вы не бойтесь людей, – прервал ее Завьялов, – они не самоубийцы.

В этот момент дверь отворилась, и на пороге появился молодой человек в серебристой куртке то ли из нейлона, то ли из парашютного шелка.

– Вот и ты наконец! – воскликнула Коростылева. – Познакомьтесь, это товарищ Завьялов.

– Филонов, – назвал себя парень, не подавая руки, и кивнул.

– Речь идет об апрельском номере, Слава, – сказала Коростылева. – Ты для него снимал вместе с Гольцевым, Шапиро и другими. Там есть сюжеты предмайского соревнования. Помнишь?

– Ну, помню, – ответил Филонов и недоуменно посмотрел на Завьялова.

– Прекрасно, – сказала Коростылева. – Подойди к столу. Ты знаешь, где сделан этот снимок?

– Понятия не имею. Что за снимок?

– Мы тоже не знаем. На конверте проставлена только фамилия: И. Иванов. Я надеялась, что ты знаешь…

– А что, собственно, случилось? Какой-нибудь режимный объект врезался? Это длинное здание на заднем плане? Да? А вы из какой организации, товарищ? – обратился Филонов к Завьялову.

– Нет, нет, Слава, ты совсем не про то, – остановила его Коростылева, – речь идет о розыске человека. Женщины.

– Жена? Дочь? – деловито осведомился Слава.

– Дочь, – буркнул Завьялов, не скрыв раздражения.

Филонов, делая вид, что не замечает тона Завьялова, сказал:

– На этом снимке я что-то не вижу детей. Помнится, я снимал четырех близнецов…

– Товарищ Завьялов разыскивает женщину, погибшую во время войны, – сказала Коростылева, с укором посмотрев на Филонова. – Ему сообщили, что она погибла, а он убежден, что узнал ее на этом снимке.

– Когда возвращаются те корреспонденты из-за границы? – спросил Завьялов Коростылеву, чтобы прекратить этот никчемный разговор.

– Вопрос нескольких дней.

– Вы разрешите позвонить?

– Конечно. Я сама вам позвоню. У вас есть телефон?

– Есть. – Завьялов вырвал листок из блокнота, записал номер и положил на стол. – Но разрешите позвонить мне самому. Очень трудно сидеть в бездействии и ждать.

– Конечно, конечно… Мы сделаем отпечаток с этого негатива. Я думаю, вам приятно будет иметь фотокарточку. Она будет готова завтра. Оставим у секретаря редакции на ваше имя.

– Спасибо.

Все. Завьялов может уходить. Он крепко жмет руку Коростылевой и, проходя, слегка кивает этому мальчишке Филонову. Что может помнить такой парень? Ветер в голове. Серебристая нейлоновая куртка. Молнии. Пижон! Разве он знает, что такое страдание, боль?.. Мальчишка! Как их теперь называют, таких? А-а, стиляга!

Завьялов медленно, очень медленно спускается на первый этаж.

Его ждало еще одно разочарование. На третий день он позвонил в редакцию, и ему сказали, что фотокорреспонденты еще не вернулись. А еще через два дня Коростылева сама позвонила Завьялову. Корреспонденты вернулись, смотрели фото и утверждают, что понятия не имеют об авторе снимка. Она очень сожалеет. Будет стараться установить, откуда этот И. Иванов. Разумеется, сейчас дело усложнилось. Потребуется время. А пока… Почему бы Завьялову не обратиться в отдел розыска лиц, пропавших без вести? В подобных случаях так все делают. Ведь он знает имя, отчество, фамилию и, наверно, год рождения этой женщины. Она советует ему обратиться… Надеется… Желает ему… Разговор окончен.

Прошла неделя с тех пор, как Завьялов вернулся в Москву. Что ему удалось узнать за это время? Что найти? Только эту вот фотокарточку. Правда, снимок ясный, четкий. Девять на двенадцать. Вот он перед ним на письменном столе. Старик в шубе, женщина в шляпке, и между ними она. Ах, если бы можно было заставить эту женщину в шляпке еще чуть отклонить голову!

Завьялов прикрывает пальцами старика и женщину. Теперь видна только Оля. Совсем близко, совсем рядом… «Симонюк не верит, что я найду тебя. Он считает, что тебя вообще не надо искать. Он не верит в теплый ветер. А я… я верю».

Внезапно Завьялов встает и резким движением кладет карточку на стол изображением вниз. Довольно! Ему не нужно это окаменевшее изображение. Надо искать настоящую, живую, а не окаменевшую Олю. Черт с ними, с этими фоторепортерами, которые сами не помнят, что снимают!

Коростылева тоже будет искать. Хороший человек! Искренне хочет ему помочь. Не надо пренебрегать ее советами. Она говорила о какой-то организации, отделе розыска…

…Завьялов сидит на длинной деревянной скамье в плохо освещенном коридоре и ждет своей очереди. Ждет уже давно, когда откроется эта плотная, окрашенная коричневой краской дверь с черной табличкой «Прохорова К. М.».

Наконец Завьялов входит. Маленькая комната. Маленький канцелярский стол. За ним женщина в форме лейтенанта милиции. Очевидно, это и есть «Прохорова К. М.».

– Садитесь, – сухо говорит женщина.

Ей лет под пятьдесят. Худощавое, с выдающимися скулами лицо, холодные, колючие глаза. Волосы завязаны в пучок.

Завьялов садится.

– Слушаю, – говорит Прохорова.

– Я хочу разыскать человека, который, как я считал, умер, – начинает Завьялов. Обстановка действует на него угнетающе, и он старается соответственно этой обстановке говорить официально. – Ее зовут Ольга Алексеевна Миронова. Сведения о смерти я получил в 1944 году. А теперь увидел ее фото в журнале. Место и точное время съемки установить не удалось. Мне хотелось бы…

– Документы, – прерывает его Прохорова.

Завьялов покорно вынимает паспорт и кладет его на стол, но Прохорова даже не дотрагивается до паспорта.

– Я прошу документы, удостоверяющие степень вашего родства. Кем приходится вам гражданка, которую вы разыскиваете? Жена, дочь, сестра?

– Знакомая, – говорит после паузы Завьялов.

– Гражданин, мы не разыскиваем знакомых. Отдел занимается розыском только прямых родственников. – Прохорова решительным движением придвигает к Завьялову его паспорт и бросает нетерпеливый взгляд на дверь.

– Но… но это моя… фактическая жена, – поспешно говорит Завьялов. – Из-за войны мы не успели оформить наш брак! Мы познакомились в 1941 году…

– Закон о признании только зарегистрированных браков вышел в 1944 году. У вас было время оформить свои отношения.

– Да, но…

Нет, он не может больше произнести ни слова. Только с ненавистью смотрит на эту костлявую женщину. Даже если бы он знал, что в ее силах найти Олю, и тогда не смог бы заставить себя говорить в эту минуту. Теперь голос Прохоровой доносится до него как бы из-за стены:

– и… мы не можем тратить время и средства на поиски просто «знакомых»…

Завьялов берет паспорт, сует его в карман. Резко встает, идет к двери. И вдруг снова слышит ее скрипучий, высокий голос:

– Вы, конечно, считаете, что я не права? Завьялов оборачивается. Он вдруг замечает

румянец на впалых щеках Прохоровой. От раздражения? От стыда?

– …Тысячи людей до сих пор не могут найти своих детей, отцов, матерей, – продолжает Прохорова, – а вы через двенадцать лет вдруг вспоминаете о какой-то своей знакомой! И вам кажется справедливым требовать, чтобы мы начали ее розыск, оторвали от дела десятки людей, расходовали наши и без того небольшие средства. И все это только потому, что вам показалось, будто вы увидели женщину, с которой были знакомы, просто знакомы пятнадцать лет назад! И вы считаете, что я не права?

– Я не задумываюсь над тем, правы вы или нет, – медленно отвечает Завьялов, – меня это не интересует. Но я хочу сказать: когда в самолете находится один из двух людей, которые полюбили друг друга, а потом в этот самолет попадает зенитный снаряд или его прошивает пулеметная очередь и он сгорает в воздухе… Я хочу сказать, что это достаточно уважительная причина, чтобы не зарегистрировать брак вовремя. Будьте здоровы!

– Подождите!

Он останавливается уже у самой двери.

– Вернитесь и сядьте, – говорит Прохорова. В ее голосе звучат властные нотки, и Завьялов возвращается, садится на стул.

– Расскажите все с самого начала, – говорит Прохорова, придвигает к себе лист чистой бумаги, берет остро отточенный синий карандаш. – Итак, Ольга Алексеевна Миронова?.. Она служила в армии? Звание, возраст, фронт, номер части?…

И Завьялов рассказывает ей все с самого начала. Ему очень трудно говорить, но, чтобы сказать «да», «она служила в армии», «да, в кадрах», назвать фронт и номер ее полка, чтобы произнести все это, ему не надо делать усилий. И он отвечает коротко, сухо, как на до^ просе. Вопрос – ответ, вопрос – ответ…

О большем Прохорова не спрашивает. Ее не интересуют чувства. Только факты. И даты.

Наконец Прохорова откладывает карандаш в сторону и говорит:

– Еще один вопрос. Не хотите – не отвечайте. Если Миронова, как вы уверены, жива, то, значит, самолет тогда не разбился. Или она спаслась каким-то чудом? Так?

– Очевидно, – соглашается Завьялов.

– Тогда почему же она вам не писала? Ведь до этого, по вашим словам, вы все время переписывались?

Опять этот проклятый вопрос!

– Меня продолжительное время не было в части, – говорит Завьялов, глядя вниз, на пол.

– Но ваши сослуживцы знали, где вы находитесь? Они могли бы переслать письмо.

– Туда, где я был, писем не посылают, – сказал Завьялов.

Она понимает его по-своему.

– Но из любой секретной командировки в конце концов возвращаются. Вот вы же вернулись. А писем от нее не было? Так?

– Так.

– Вам не приходило в голову, что это – осложняющее обстоятельство? Оно плохо вяжется с вашим предположением, что Миронова жива. Или…

– Я был на оккупированной территории, – резко говорит Завьялов, глядя прямо в глаза Прохоровой. – Товарищи думали, что меня уже нет в живых.

Ничего не отражается на лице Прохоровой, ни удивления, ни сожаления, ни осуждения.

– Так думали ваши товарищи, – невозмутимо повторяет она. – Но ведь Миронова не могла этого знать? Вы исключаете такую мысль: может быть, кто-нибудь из ваших друзей написал ей, что вы погибли?

Завьялов подумал немного.

– Исключено. Я один знал номер ее полевой почты. Кроме того, я попал на вражескую территорию только через месяц после извещения о ее смерти. Обычно в течение месяца я получал от нее не меньше двух писем.

– Вот видите, – говорит Прохорова, – все данные говорят о том, что вы ошиблись и этот человек… эта Ольга Алексеевна Миронова погибла.

– Нет!

Прохорова пристально смотрит ему в глаза и после недолгого молчания говорит:

– Хорошо. Пишите заявление. Вот вам бумага. Пишите: «В отдел по розыску лиц, пропавших без вести. Прошу начать розыск гражданки Мироновой Ольги Алексеевны…»

Он шел по улице, повторяя про себя: «Прошу начать розыск гражданки Мироновой Ольги Алексеевны… Прошу начать розыск…»

Эта фраза его гипнотизировала. Нелепая фраза: «Начать розыск гражданки…» Все это ужасно противно, и эта холодная, безликая комната, и похожая на допрос беседа, и эти тусклые, оловянные глаза. «Прошу начать розыск гражданки…»

Но у него не было другого выхода. Да и этот путь – его последняя надежда. Он должен будет снова прийти туда, в эту комнату. Прохорова не уверена, что можно рассчитывать на какой-нибудь результат раньше, чем через две-три недели. Так и сказала: «Разумеется, можно наведаться и раньше, если есть время…»

Если есть время!.. У него есть время даже на то, чтобы бежать, лететь, идти, ползти… Только бы знать, что он приближается к Оле!

Завьялов дошел до площади Белорусского вокзала. Спустился в метро. Доехал до площади Свердлова. Перешел на станцию площади Революции. Сел в поезд, идущий к Арбатской площади.

Лил сильный дождь, когда Завьялов вышел на улицу. Люди кучками стояли в подъездах и в подворотнях. На улице стало пустынно. Только у газетного стенда, невзирая на дождь, толпились люди. Постановление ЦК о мерах по ликвидации последствий культа личности… Теплый ветер!..

Завьялов шел по тротуару один. Люди, стоявшие в подъездах, прижавшиеся к стенам домов, с недоумением смотрели на медленно идущего под дождем Завьялова.

Он не замечал их взглядов, погруженный в свои невеселые мысли. Внезапно его окликнул звонкий голос:

– Привет старшему поколению!

Это был Виктор, двоюродный брат Завьялова, приехавший из Ленинграда и уже два часа ожидавший его у подъезда.

7. Сколько на свете правд?

– Очень романтическая история, очень… – задумчиво сказал Виктор, и глаза его загорелись. – Значит вы думаете, она жива?

– Убежден в этом.

– Интересно… Ну, а если вы ее отыщете? Тогда что? Поженитесь?

– Не… знаю. Это будет зависеть прежде всего от нее.

– Очень интересно, – повторил Виктор и перевел взгляд на фотокарточку, стоящую на столе. – Это они?

– Да, – ответил Завьялов.

…Двоюродный брат Виктор был единственным из оставшихся в живых родственников Завьялова. Через несколько лет после окончания войны Завьялов неожиданно получил от него письмо из Ленинграда. Виктор, студент первого курса автодорожного института, писал, что только что похоронил отца и остался круглым сиротой.

Завьялов немедленно ответил. Он всегда будет рад повидать своего родственника, с которым ему еще ни разу не довелось встречаться. И послал ему немного денег.

С тех пор он стал почти регулярно высылать Виктору небольшую сумму. Летом 1952 года Виктор впервые приехал к Завьялову на летние каникулы.

Невысокий, худощавый парень в поношенной лыжной куртке и далеко не новых брюках сразу понравился Завьялову. Он был остер на язык, немного самоуверен и вместе с тем по-ребячески наивен. Он прожил тогда у Завьялова около двух месяцев.

Еще раз Виктор заехал к Завьялову в 1954 году, направляясь на производственную практику.

Прошло два года. И вот теперь, уже будучи инженером-дорожником, Виктор снова сидел в комнате Завьялова, на этот раз в приличном, спортивного покроя костюме, и, вытянув ноги, слушал рассказ Завьялова.

Этот парень жил у него семь дней, и Завьялов начал привыкать к Виктору. Все же он никогда не рассказывал ему об Оле. Завьялов уже приступил к работе. Вечерами они беседовали о разных вещах – и больше всего о том, что в эту весну и лето 1956 года волновало весь народ, о предстоящей работе Виктора (он был назначен в Сибирь, в распоряжение одного из облдортрансов), о предстоящем в будущем году молодежном фестивале в Москве.

Но случилось так, что сегодня Завьялов, не выдержав установленного Прохоровой срока, позвонил ей по телефону. Он получил сухой ответ: еще ничего не известно, да и вряд ли что-нибудь выяснится в ближайшее время.

Лаконичный ответ Прохоровой поверг Завьялова в уныние.

Он вернулся домой, увидел Виктора, крутящего ручку радиоприемника, вдруг почувствовал, что не может больше носить свое горе один, и сразу, не колеблясь, рассказал Виктору об Ольге.

– …Красивая, – сказал Виктор, беря в руки фотокарточку и тщательно разглядывая ее. – Сколько же ей теперь лет?

– В сорок первом было семнадцать. Значит, теперь тридцать два.

Виктор осторожно поставил фото на прежнее место.

– Очень интересно, – сказал он. – Прочел бы в газете – не поверил.

– Почему?

– Слишком уж романтично.

– В газетах описываются случаи куда романтичнее.

– Да уж не говорите!.. – согласился Виктор и снова включил приемник, медленно вращая ручку.

Донеслись обрывки слов диктора, потом пение какого-то хора, затем комнату наполнило завывание «глушилки». Виктор резко выключил приемник, сказал:

– Глушат… Не понимаю зачем?

– Много передают антисоветчины, – автоматически ответил Завьялов: мысли его были заняты другим.

– Знаете, Владимир Андреевич, – сказал Виктор, – как-то в общежитии мы слушали радио, поймали одну из этих станций. Видимо, «глушилка» ее еще не настигла. Нас было трое, и все мы сделали вид, будто не знаем что это та станция. Это было давно, года три назад. Вскоре после смерти, Сталина. Диктор говорил об арестах и концлагерях, но не произнес еще ни одного слова, которое прямо указывало бы, что речь идет о нашей стране. Но все мы догадывались, что он говорит о нас, и только делали вид, будто не понимаем что к чему. Потом диктор произнес в первый раз слово «Сталин», и тот парень, что сидел у приемника, поспешно выключил его и очень громко сказал: «Вот сволочи!» И все мы повторили: «Вот сволочи!» И поспешно разошлись. А вот сейчас оказалось, что все это правда.

– Что правда? – спросил Завьялов. Теперь он уже внимательно слушал Виктора.

– Ну… все это. Насчет арестов и вообще. А мы глушили. И сейчас глушат. К чему? Разве мы сами не сможем отличить правду от лжи?

Завьялов пристально поглядел Виктору в глаза. Тот выдержал взгляд. «Ну ответь же, ответь!» – прочел Завьялов в этих широко открытых, совсем еще мальчишеских глазах.

– Когда мой близкий товарищ или человек, в которого я верю, критикует что-то в нашей жизни, – медленно сказал Завьялов, – я слушаю его и часто соглашаюсь с ним. И сам, в свою очередь, критикую. А вот когда критикует враг, то мне хочется дать ему по морде.

– Почему? Разве правда становится неправдой, если о ней говорит враг?

– Ты слишком формально рассуждаешь, Виктор. Разумеется, и враг может назвать действительно существовавшие ошибки и преступления. Это было бы просто нелепо, если бы он не использовал против нас какие-то реальные факты. Но дело не только в фактах.

– А в чем же?

– В том, черт подери, что я не могу обсуждать эти вопросы с позиций элементарной арифметики! – воскликнул Завьялов. – Ты сейчас говоришь так, как будто и голова твоя не думает и сердце молчит. Для меня тоже правда – всегда правда, но из уст врага она никогда не выходит иначе, как в оснащении десятков неправд…

– Откиньте их.

– Опять арифметика! Представь себе: ты работаешь долго, напряженно, делаешь, как ты убежден, очень важное дело, устаешь, даже поесть не всегда успеваешь. А рядом с тобой сидит человек и бубнит: «Ты устал!» И это правда! «Ты голоден». И это тоже правда! «Ты не всегда копал ту землю, которую было нужно копать, и не всегда получал те всходы, какие ожидал», – не успокаивается тот человек. И это тоже правда! «Так брось же свою бессмысленную работу, брось лопату, кирку, перестань трудиться, прекрати! Все тщетно, все ложь – и твои усилия, и твои надежды…» Вот что тебе говорит враг!..

Завьялов умолк.

– А как вы думаете, Владимир Андреевич, – неожиданно спросил Виктор, – если бы жив был Ленин… он велел бы глушить эти радиопередачи?

– Я знаю, только одно: когда русские буржуазные газеты поливали грязью революцию, Ленин распорядился их закрыть. Это исторический факт.

– А если… – начал Виктор, но его прервал звонок входной двери. – Я открою, – сказал он и вышел в переднюю.

«Кто бы это мог быть?» – подумал Завьялов. Он услышал, как открылась дверь и чей-то незнакомый мужской голос спросил:

– Товарищ Завьялов дома?

Завьялов вышел в переднюю. Незнакомый человек в сапогах, в габардиновом пальто и в кепке спросил его:

– Вы товарищ Завьялов? Владимир Андреевич? Мне нужно поговорить… Моя фамилия – Антонов… – Он просунул руку за отворот пальто, вынул красную книжечку и протянул ее Завьялову. – Я из уголовного розыска.

– Откуда? – недоуменно переспросил Завьялов.

– Из милиции, – повторил Антонов, все еще держа свою книжечку в протянутой руке.

Завьялов машинально взял ее и, не раскрывая, возвратил.

– Войдите.

– Мне уйти? – спросил Виктор.

– Пойди погуляй, – сказал Завьялов. Но Антонов прервал его:

– Пусть молодой человек останется. Вас зовут Виктор?..

Они вошли в комнату и остановились посреди нее. «Хоть бы кепку снял», – неприязненно подумал Завьялов.

– Разденетесь? – сухо спросил он.

– Спасибо, – ответил Антонов, но кепку снял, – я ненадолго.

Они сели: Антонов – у стола, Виктор – на своем старом месте, у приемника. Завьялов спросил:

– Что случилось?

– Я бы хотел кое-что узнать, – начал Антонов. У него окающая, медлительная манера говорить.

– Спрашивайте.

– Нет, не у вас. Вот у молодого человека. Вас ведь Виктором зовут?

– Да.

Виктор внешне остался спокоен, только в глазах его появился необычный блеск.

– Вы Горяева Василия знаете? – спросил Антонов.

Секундная пауза. Потом ответ:

– Знаю.

– Давно?

– Познакомились в мой прошлый приезд. Вместе на стадион ходили.

– Это было?..

– В пятьдесят четвертом.

– А в этот приезд видели его? Короткое молчание.

– Видел.

– Да в чем наконец дело? – вмешался Завьялов. – Виктор, кто такой этот Василий Го-ряев?..

– Минуточку! – Антонов приподнял указательный палец и снова повернулся к Виктору. – Где вы его встретили?

– На улице. Он ведь тут рядом, в Кисловском, живет.

– Скажем, жил. А потом?

– Что потом? – переспросил Виктор. Он сидел, выпрямившись, его пальцы цепко обхватили подлокотники кресла.

– Он бывал у вас? На этой, я хочу сказать, квартире?

– Ну, зашел один раз на пять минут. Может быть, на десять.

– Вы знали, кто он и откуда?

– Что значит «кто и откуда»?

– Ну, рассказывал он вам что-нибудь? Про жизнь свою и прочее?

– Ничего он мне не рассказывал. Спросил, как живу, кончил ли институт, что собираюсь делать дальше. Поговорили и разошлись.

– Послушайте, – уже решительно вмешался Завьялов, – объясните вы мне наконец, в чем дело. Этот парень – мой родственник, окончил в Ленинграде институт…

– Автодорожный, – подсказал Антонов, упирая на «о».

– Да, автодорожный, – с раздражением повторил Завьялов. – И я думаю, что пора…

– Ми-ну-точку! – невозмутимо прервал его Антонов и снова поднял свой короткий палец. – Значит, Горяев ничего особенного вам не рассказывал? Ничего, Виктор?

– Нет,

– Хорошо помните? – Отлично.

– Ну, что ж… – Антонов медленно покачал головой, потом повернулся к Завьялову: – Этот Горяев сбежал из-под стражи. Участвовал в ограблении ларька. Был осужден, но убежал.

– Вы что же, хотите сказать, что Виктор имеет к этому отношение?..

– Нет, нет, что вы! Просто Горяева видели вместе с этим молодым человеком, с вашим Виктором. На улице. А еще раз, когда они из этого подъезда выходили.

Виктор сидел все в той же напряженной позе. На щеках румянец. Но взгляд по-прежнему прямой, открытый, даже вызывающий.

– Он говорил тебе что-нибудь о том, что сбежал? – спросил Завьялов.

– Конечно, нет.

– Надеюсь, вы понимаете, – сказал Завьялов Антонову, – что Виктор не мог иметь отношения к похождениям этого бандита. Он не был в Москве два года и…

– Это я понимаю, – охотно согласился Антонов. – Нам только надо было выяснить, знал ли Виктор о том, что за птица этот Горяев. Не знали, Виктор?

– Не знал.

Антонов встал и тщательно надел свою кепку.

– Прошу прощения за беспокойство, – сказал он, подошел к двери, но у порога остановился. – Значит, в Сибирь дороги прокладывать? – спросил он неожиданно.

Виктор молчал.

– Что ж, – добродушно заметил Антонов, – дороги – хорошее дело. Нужное дело – дороги…

И вышел в переднюю. Завьялов пошел следом, чтобы открыть ему дверь. И вдруг ему захотелось задержать Антонова, спросить, сомневается он в правдивости Виктора или верит ему. Но промолчал. Спросить – значит показать, что не доверяет Виктору.

Он открыл дверь. Антонов молча поднес руку к козырьку кепки.

– До свидания, – громко проговорил Завьялов, закрыл за Антоновым дверь и вернулся в комнату.

Виктор стоял у окна, смотрел на улицу и не обернулся.

– Что это за парень? – спросил Завьялов. – Ну, этот Горяев? И почему ты без моего разрешения приводил сюда каких-то темных людей?

Он слишком поздно понял, что сделал ошибку. «Приводил без разрешения…» Глупость какая-то! Как будто он хотел подчеркнуть, что этот дом чужой для Виктора, что он здесь не хозяин.

Но Виктор, видимо, не слышал. Он по-прежнему стоял у окна и не обернулся даже на звук его голоса.

– Виктор, ты меня слышишь? – настойчиво спросил Завьялов.

– Я смотрел, как он выходил из подъезда. Потом пошел по улице, – наконец, обернувшись, сказал Виктор.

– Какое это имеет значение? Ты лучше ответь мне на вопрос: что за тип этот Горяев?..

– Парень как парень, – нехотя сказал Виктор.

– «Парень как парень»! – раздраженно повторил Завьялов. – Хорош парень, который грабят ларьки…

– Он сам не грабил. Его впутали в это дело. Приятели.

– Не грабил?.. Позволь, а откуда ты это знаешь? Значит, все-таки разговор на эту тему был?

Виктор замялся.

– Ну, он мне сказал, что имел неприятности, что его подозревали. А потом все обошлось.

– А потом, значит, «все обошлось»?

– Да, – коротко ответил Виктор, снова сел в кресло и включил приемник, давая тем самым понять, что считает разговор оконченным.

Говорит диктор. Играет какой-то симфонический оркестр. А вот джаз, но слышно плохо. «Глушилка» ввинчивается в уши, как сверло. Снова джаз. Теперь слышно хорошо, без помех.

– Вы, Владимир Андреевич, какой джаз больше любите – современный или традиционный? – неожиданно спросил Виктор.

– Тот, под который можно танцевать, – механически ответил Завьялов.

– А вы любите танцевать?

– Когда-то любил… Послушай, Виктор, ты все рассказал так, как было? Ничего не утаил?

– Нет, – коротко ответил Виктор и чуть сдвинул брови на переносице. Видимо, этот разговор ему был неприятен.

– Хорошо, – сказал Завьялов, – я тебе верю.

Несколько минут они молча слушали радио.

– Когда найдете вашу девушку, – сказал Виктор, – дайте мне знать: я приеду. Я не стесню. Только посмотрю на вас обоих и уеду.

– Как это понимать, «посмотрю»?

– Ну, может быть, я не так выразился. Просто я не представлял себе до сих пор, что в наше время может быть такая любовь.

– Скажи, пожалуйста, Виктор, – неожиданно для самого себя спросил Завьялов, – а у тебя есть девушка? Ну, там, в Ленинграде?

Виктор пожал плечами и ответил не сразу:

– Была. Сейчас нет.

– Поссорились?

– Не сошлись характерами.

– Что-нибудь серьезное?

– Да нет, обыкновенная история. Такая, как в газетах пишут. Его, как душу номада, степь влечет, а ее как раз наоборот: дети, коляски… Словом, она представляла себе нашу будущую совместную жизнь не так, как я. Вот мы и расстались… Ей хотелось одного, мне – другого.

– А чего же тебе хочется?

– Вообще?

– Ну, хотя бы вообще?

– Путешествовать. По всему миру. Вокруг шарика. Все увидеть. Вот.

– А языки ты знаешь?

– Нет, немного. Французский учил. В объеме культа личности.

– Что?!

– Ну, это я так, смеюсь… Знаете ведь, как раньше языки преподавали? Столько-то часов, столько-то слов перевести со словарем – и точка. Разговаривать не умеем, да и зачем? Сами никуда не ездили, приезжающих сторонились… Читать тоже, в общем, ни к чему, современных иностранных книг не достать, а классика, так она вся и на русском имеется. Вот это и есть знания в пределах культа личности. Говорить не умеем, понимать – тоже, читать – столько-то слов за столько-то часов, со словарем… Практического значения не имеет. Так сказать, искусство для искусства… Бодяга… Да и что читать-то? Это ведь только теперь «Юманите» стали продавать. А Бальзака я уж лучше по-русски почитаю. Да и на что он мне нужен там, в Сибири, этот Бальзак?

Завьялов чуть было не сказал назидательно: «Бальзак нужен везде», – но вовремя сдержался. Пока Виктор говорил, он пристально всматривался в его лицо. Что он в конце концов за парень? Так ли искренен, каким кажется?

А Виктор продолжал:

– …Да, путешествовать – моя мечта. Вот появился бы волшебник со своей дирижерской палочкой и сказал бы: «Давай свои три желания, Виктор, пока считаю до трех: раз…» И я бы сказал: «Путешествовать!» И так все три раза. Других желаний не имею. А вы, Владимир Андреевич? Ну, если бы к вам такой волшебник явился и сказал: «Раз…» Впрочем, знаю найти Ольгу. Верно? Два… Тоже знаю: летать. Верно? Ну, а три?.. Ну?.. Говорите быстрее.

– Узнать, правду ли ты сказал Антонову. Молчание.

– Выключи, пожалуйста, радио, – попросил Завьялов.

Виктор послушно повернул ручку настройки; раздался щелчок, лампочки за пластмассовым щитком погасли, наступила тишина.