Текст книги "Свет далекой звезды"

Автор книги: Александр Чаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Но мое опасение было напрасным. После первого же удара Востряков, согнувшись, отпрянул назад, а когда Ольга сделала шаг вперед и снова занесла свой светящийся хлыст, нырнул вот в эти кусты… Раздался хруст сломанных сучьев, шум веток – Востряков убегал…

На другой день он и вовсе исчез с нашего горизонта.

– Ну, вот и все, что я хотел рассказать, – сказал Гладышев. – Вижу, я очень задержал вас.

– Нет, – сказал Завьялов, сосредоточенно глядя на подернутые пеплом угли.

– С ухой уже ничего не получится. – Гладышев поглядел в котелок. – Она остыла, а разогретая уха – профанация.

– Неважно, я совсем не хочу есть.

– Надо было нам покончить с ухой раньше. Впрочем, как можно обедать, не выяснив, есть ли бог.

– Простите? – отозвался Завьялов.

– Да нет, это просто цитата, – усмехнулся Гладышев. – Тогда, может быть, выпьем?

Он взял в руки четвертинку.

– Знаете, мне не хочется, – сказал Завьялов. – Вы не обидитесь? Мне кажется, я сейчас действительно вижу Ольгу. Нет, «вижу» – это не то слово. Не могу найти подходящего… Ну, словом, она где-то здесь рядом. Спасибо за то, что вы привели меня сюда… А водка может все это развеять. Вы понимаете?

– Да. Но мне кажется, вам грустно. А между тем следовало бы радоваться. Вы же нашли ее!

– Нет, мне совсем не грустно. Может быть, чуть-чуть. От сознания, что мы столько лет были не вместе.

– Завтра вы увидите ее. И передадите привет от меня.

– Да, да. Обязательно. У меня уже есть одно такое же поручение.

– Что ж, – сказал Гладышев, – тогда давайте возвращаться.

Он затоптал тлеющие угли, вылил из котелка остывшую уху, вытер его листом и сложил свой складыш…

– Все, – сказал он, перекидывая за спину полупустой брезентовый мешок, – пошли.

Через несколько минут они уже стояли на холме у длинного деревянного здания. И Завьялов снова увидел Таежное. Далекие горы тихо спускались в воду, и мыс, возвышающийся над поверхностью озера, был похож на огромный утюг. Одинокая лодка застыла на свинцовой воде. В ней стоял человек и почему-то держал длинное весло на весу, как держит свой шест гребец на китайских картинах.

Они спустились на шоссе.

– Теперь вы пройдете метров сто до автобусной остановки, – сказал Гладышев. – Прощайте. Вряд ли доведется увидеться еще раз.

– Не спешите предсказывать, – ответил Завьялов. – Ведь все человеческие дороги переплетаются. Я еще раз убедился в этом. Спасибо вам.

– За что?

– За ваш рассказ. За Олю.

– Она спасла мне жизнь, Завьялов. А может быть, и нечто большее.

– Что может быть дороже жизни?

– Вера. Вера в то, что нужно и стоит жить. Что хороших людей больше, чем плохих. Ну, прощайте.

И Завьялов пошел вперед к автобусной остановке. Потом он обернулся и помахал рукой Гладышеву. Уже подходя к остановке, Завьялов обернулся снова. Он увидел Гладышева в последний раз. Константин Георгиевич медленно уходил вдаль по узкой асфальтовой дороге, похожей на ленту, на лезвие, рассекающее тайгу и море.

22. Лукашев выполняет свой долг

В автобусе, кроме кондуктора и сидящей на передней скамейке парочки, никого не было.

Завьялов сел подальше, чтобы не мешать влюбленным. Он не видел их лиц, только спины. Рука юноши лежала на плече девушки. Время от времени он приподнимал руку и медленно, едва касаясь, проводил ладонью по ее волосам. Тогда она чуть отклоняла голову назад. Наверно, они были счастливы.

И Завьялов, одиноко сидящий на заднем кресле, тоже был счастлив. Это был автобус счастливых. Пусть он не торопится, пусть едет медленно, – Завьялову хотелось подольше остаться наедине со своей радостью. Он чувствовал себя, как бегун, который уже видит перед собой заветную ленту финиша, который далеко вырвался вперед и знает, что никто не может отнять у него победу.

Завьялов не спешил, потому что Оля была уже рядом с ним. Они сидели друг возле друга, так же, как те влюбленные впереди.

Он говорил с ней, и она отвечала. Никто не слышал ее голоса, кроме него. Только он. Между ними уже не лежали долгие годы. Время не разделяло их. Теперь он снова с ней. Не с призраком, не с бесплотным изображением на журнальной странице, но с ней, сегодняшней и живой Олей.

Завьялов был счастлив. Как тогда, когда впервые сел в самолет и взялся за ручку управления. Как тогда, когда сбил первый самолет врага. Как тогда, когда увидел Олю на фронтовом аэродроме. Когда лежал рядом с ней в густой траве и звезды смотрели на них. Когда узнал, что она жива. Когда почувствовал теплый ветер на своем лице и понял, что вся жизнь впереди. Он был счастлив. Когда-нибудь они соберутся все вместе: Оля, он, Коростылева, Арсентий Павлович, Прохоровы – мать и дочь, Осокин, Константин Георгиевич… Кто еще? Да, да, и фоторепортер Слава Филонов, и Павлик Шевлягин, и те, кого он сейчас забыл, но вспомнит, как только придет счастливый день встречи.

Он вел тихий, неслышный разговор с Ольгой.

«Мы соберемся все вместе, хорошо?» – спросил Завьялов.

«Да, да, конечно», – ответила она.

«Здесь у тебя, на берегу озера, в тайге, может быть, на том самом месте, где ты уже была и где я только что был. Или у меня в Москве…»

«Да, да, – повторила она, – здесь, на Таежном, или у тебя в Москве».

«Нам надо еще о многом подумать, решить, где мы будем жить. Наверно, ты не сможешь уже жить там, где слишком тихо? Не объясняй ничего, я все знаю…»

«Да, да, я не смогла бы…»

«Но ведь я бывший летчик, нет, нет, не бывший! Это оговорка, я сегодняшний летчик, я тоже буду жить там, где самолеты…»

«Я знаю, я все знаю…»

«Нас уже нельзя разделить, мы уже вместе на всю жизнь, мы слишком долго были разделены, нас разделили трудные годы. Но они прошли, теперь настало новое время, наше. Оно не кончится никогда, это наше доброе время, время честных людей».

Он поднял руку и медленно провел ладонью по ее гладким, зачесанным назад волосам – как и тот влюбленный, сидящий впереди. И он ощутил мягкость волос Оли и движение головы, которую она чуть откинула назад, – как и та, что сидела впереди…

Лукашев стоял у окна, спиной к двери. Он обернулся, когда Завьялов, задыхаясь, – он почти бежал от автобусной остановки до горкома, – вошел в кабинет.

– Садитесь, Владимир Андреевич, – сказал Лукашев, указывая на жесткое кресло, стоявшее у стола.

– Я все знаю, все! – радостно воскликнул Завьялов, едва сдерживая свое волнение. – Она здесь, совсем недалеко, вы ведь тоже узнали о ней, да, узнали?

– Да, я узнал о ней, – медленно и почему-то не глядя на Завьялова, произнес Лукашев. – Сядьте. Я прошу вас, садитесь.

– К черту!

Зачем ему садиться?.. Неужели этот человек не понимает, что у Завьялова нет времени, что он считает минуты, секунды…

– Видите ли… – начал Лукашев, но Завьялов весело и возбужденно прервал его:

– Да не томите вы, ради бога! Я ведь все знаю, для меня уже нет никакой тайны. Я все знаю! Она работает у стендов, с новыми двигателями, испытывает новые виды топлива. Видите, я все знаю!..

– Ну, следовательно, вы знаете больше, чем я могу вам рассказать, – сказал Лукашев, подошел к столу и начал перебирать на нем какие-то бумаги. Он аккуратно отодвинул их в сторону, положил в пластмассовый стаканчик карандаши, ручку. – Между прочим, ее усиленно отговаривали, – все еще не глядя на Завьялова, произнес Лукашев. – Женщин на этой работе почти нет. Она требует больших специальных знаний. И мужества… Ольге Алексеевне предлагали пойти в лабораторию. Но она сказала, что хочет быть у двигателей, что ее сердце рядом с работающим двигателем бьется спокойнее. Вы, наверно, слышали: медики изобрели особый аппарат, он работает четко и ритмично. Его каким-то образом подключают к усталому человеческому сердцу, и оно начинает биться нормально, в унисон с ритмом этого аппарата. Может быть, Ольга Алексеевна именно это имела в виду…

– Я знаю все это, – прервал его Завьялов. – Я знаю о ней в сто, в тысячу раз больше, чем вы!..

– В таком случае, – Лукашев впервые за этот разговор посмотрел Завьялову в глаза, – вы должны узнать и конец. Вы летчик, Завьялов, и вам известно, что некоторые материалы и в жидком и в твердом состоянии обладают свойством гореть и взрываться…

Прошли секунды. И вдруг Завьялов выпрямился и откинулся назад. Так было с ним, когда в первый раз в его жизни зенитный снаряд разорвался в десятке метров от самолета и яркая вспышка на миг ослепила его. Самолет сильно тряхнуло, и какую-то долю секунды Завьялов не воспринимал ничего, кроме яркого света в глазах и грохота в ушах. Он, тогда еще совсем молодой летчик, инстинктивно шарахнулся в сторону от разрыва, отвернув ручку управления влево. Вернее, ему это показалось, потому что человеку в узкой кабине истребителя отшатнуться некуда. Это был его первый боевой вылет, он возвращался с задания, ведомый командиром звена, летел в ясном, безоблачном небе. Ни одного вражеского самолета не было в поле видимости, небо не грозило, казалось, никакой опасностью. Но мгновенно все изменилось: они нарвались на хорошо замаскированные зенитки.

И теперь, как и тогда, сплошной красный цвет залил все перед глазами Завьялова. Потом тот красный туман стал рассеиваться, и стены, стол, кресла начали приобретать свои реальные очертания. Завьялов увидел, что Лукашев стоит рядом и поддерживает его за локоть.

– Не надо, – сказал Завьялов, и голос его прозвучал резко, даже грубо.

«Нет, – сказал он себе, – нет, здесь что-то не то».

Он произнес эту фразу мысленно, но вместе с тем, кажется, и вслух. И очень спокойно, так спокойно, как будто не случилось ничего чудовищного, а так – какое-то недоразумение, мелкая неполадка. Что он сказал, этот человек? Зачем? Ах, да, он же ровно ничего не знает! Он куда-то звонил, с кем-то связался, этот молодой человек, почему-то держащий его под руку… А он, Завьялов, только что сам был на том месте, где недавно стояла Оля. Сейчас он все объяснит. Сейчас, как только перестанет качаться эта комната, как только успокоятся стрелки приборов, как только выровняется самолет… сейчас все придет в норму, все станет на свои места. И тогда он спросит…

«Нет, ничего не надо спрашивать, – сказал себе Завьялов, – я не буду ничего спрашивать. Я сейчас уйду из этой комнаты. А потом снова войду. Мне это только кажется, что я стою здесь. Это неправда. Сейчас все пройдет. Он что-то путает, этот Лукашев. Больше ни о чем не надо его спрашивать. А то он что-нибудь еще напутает. И тогда уж ничего не поправишь. Не надо. Не надо. Я сейчас уйду. Я сам поеду к ней. Я все узнаю».

Завьялов сделал шаг в сторону и спросил:

– Когда?

– Недавно. Всего два месяца назад, меня еще не было в этом городе, – сказал Лукашев. – Проводились очень сложные, ответственные испытания. Товарищи утверждают, что, располагая топливом, над созданием которого работала Ольга Алексеевна, можно подняться на сотни километров. – Он добавил: – Взрыв произошел неожиданно. Такие взрывы всегда происходят неожиданно…

Наступило молчание.

–‑ Но… как же так? – спросил Завьялов. – Значит, когда я видел ее на странице журнала, она уже… ее уже не было в живых? И когда Соколов… Осокин… и сейчас, вот только сейчас этот Гладышев… А ее уже не было в живых?

«Нет, нет, нет! – мысленно прикрикнул он на себя. – Ты опять спрашиваешь, опять начал спрашивать, хотя и знаешь, что еще один вопрос, и ты убьешь ее. Убьешь навсегда. Молчи, уходи, беги отсюда туда, на поляну, где, может быть, еще тлеют угли костра!..»

– Это случилось двенадцатого мая, Владимир Андреевич, – тихо, но решительно сказал Лукашев. – Она погибла при исполнении служебных обязанностей. Ее похоронили там, где хоронят этих героических людей, чьих имен мы до поры не знаем… Вам звонили от моего имени в гостиницу?

– Да, – беззвучно ответил Завьялов.

– В то время мне уже все рассказали. Но я не мог говорить об этом по телефону. Это было бы слишком жестоко. Я просил вас приехать на берег Таежного… Вы были там?

– Да.

– Когда, рассказывая о своих поисках, вы упомянули о длинном деревянном здании, я сразу понял, что речь идет о бывшем клубе этого института. И мне захотелось, чтобы вы увидели его. Вам удалось его увидеть?

– Да. Я был там. Я говорил с человеком, который знал ее.

– Мне хотелось, насколько возможно, отдалить теперешнюю минуту… Дать вам возможность… хоть немного почувствовать ее живой. Это все, что было в моих силах, друг… Прости меня.

– Простить? За что?

– За то, что не смог принести тебе радостной вести. Иногда мне кажется, что все можно обратить человеку в радость, стоит только очень захотеть, не щадить себя, действовать решительнее, смелее, честнее, и тогда все можно обратить человеку в радость… Но, как видишь, этому есть предел.

– Спасибо, – сказал Завьялов. – Тебе не в чем обвинять себя… И это совсем не твой долг – вручить мне похоронную…

– Нет, – медленно проговорил Лукашев, – это мой долг. Это тоже мой долг. Ты вернешься в Москву?

– Да. Первым же самолетом.

– Ты говорил мне, сколько людей встретил на пути к Ольге Алексеевне. Говорил, что запомнишь их всех. Не забывай и меня, Завьялов.

– Да, хорошо, – механически ответил он.

– Я понял, кем была она для тебя, когда ты начал свои поиски.

«Что же здесь понимать? – подумал Завьялов. – Все укладывается в два коротких слова: «да» и «нет». «Да» – как бескрайнее поле, как безбрежное море. «Нет» – как стена. Я уперся в стену. Вот и все».

– Я пережил очень тяжелые часы, – продолжал Лукашев. – Когда мне сообщили о ее смерти и я представил себе, как буду говорить об этом с тобой, то подумал… Знаешь, о чем я подумал? О том, что если бы я выехал из горкома пораньше, то никогда бы не встретился с тобой… Вот так. Видишь, я ничего не скрываю. А потом я стал думать о том, какими словами тебе все это передать. Я сидел на отчетно-выборном собрании, а ты все время был перед моими глазами, я мучился тем, что не могу найти настоящих слов.

– Мне не нужны слова. Можешь ты это понять?

– …и мне вдруг показалось, что я – это ты, – продолжал, не слушая его, Лукашев. – И тогда я понял, чем была для тебя эта женщина. Она была твоей мечтой. Твоей любовью. Затерянным где-то островком. Ты сделал все, чтобы установить его координаты, а потом добраться, доплыть до него во что бы то ни стало. Вначале были только ты и она. И никого между вами. Ведь так было, Завьялов, так?

Завьялов молчал.

– Наверно, тебе кажется, что ты начал свои поиски просто потому, что любил ее, – продолжал Лукашев. – Конечно, в этом все дело. Но, может быть, и не только в этом… Может быть, тебе очень захотелось что-то начать сызнова… вступить в новую для тебя жизнь, в основе которой лежит верность тому, во что ты веришь. Честность. Ясность… Так неужели ты не вернешься к жизни только потому, что женщина, которую ты искал, шла по той же дороге, но погибла, не дойдя до конца? Ее нет, но сердце ее продолжает биться среди тысяч других сердец. Пока ты жив, она тоже жива. Пока существуют эти люди, она будет жива. И когда нас не будет, она останется живой. Так же, как и те люди, которые будут жить после нас. Я, может быть, не то говорю. Наверно, мне что-то совсем другое нужно сказать. Но я не умею утешать. Может быть, еще не привык. Я еще молодой секретарь горкома… Значит, утренним самолетом?..

– Да, – ответил Завьялов, – утренним самолетом…

– Ты ничего больше не хочешь мне сказать?

– Нет. Только, пожалуй, вот что. Улица Маркса, одиннадцать… Ее зовут Валя.

– Валя? Какая Валя?

– Она нуждается в помощи. Поговори с ней. Все поймешь сам.

– Это все?

– Да. Это все.

ОТСЮДА – К ЗВЕЗДАМ!
Вместо эпилога

Осенним утром 1957 года был запущен первый в мире искусственный спутник Земли. И запустили его советские люди.

На короткое мгновение захлебнулись и умолкли, прервав текущие передачи, радиостанции мира, чтобы оправиться от изумления, перевести дыхание и обрушить на человечество многочисленные сообщения о начале новой эры цивилизации.

Мгновенно это русское слово «спутник» вошло в лексикон всех народов мира, и никому не пришло в голову разрушить его очарование переводом на иностранные языки. Спутник – на всех языках «спутник». Для всех людей.

О втором событии, несоизмеримом с первым по значению, знало всего несколько человек. В то утро курсант Московского аэроклуба Павел Шевлягин, закончив курс теоретического обучения, должен был впервые подняться в воздух на учебно-тренировочном самолете ЯК‑18. Накануне он прошел предусмотренную положением «предварительную подготовку», еще раз выслушал инструктора и еще раз ответил на его вопросы. Сегодня, в восемь утра, ему предстояло еще раз беседовать с инструктором, снова пройти подготовку, которая теперь уже называлась предполетной, а затем, надев парашют, сесть в самолет. Это событие было для Павлика Шевлягина огромным, как мир.

Завьялов тоже расценивал это событие гораздо серьезнее, чем обычный вывоз новичка курсанта в первый ознакомительный полет. Еще с осени прошлого года он перешел на летную работу. В течение минувшего года он не сказал и двух слов начальнику отдела кадров аэроклуба полковнику в отставке Симонюку. Теперь, когда новому инструктору нужно было заново оформить документацию, Симонюк ждал, что Завьялов наконец заговорит. Но вновь допущенный к полетам майор запаса Владимир Завьялов, придя в отдел кадров, молча заполнил необходимые карточки и анкету, расписался и так же молча ушел.

О запуске спутника Завьялов узнал рано утром, в электричке, когда ехал на аэродром. Выйдя из поезда, он увидел на перроне Павлика Шевлягина. Павлик ждал его. Едва завидев Завьялова, он бросился к нему с криком: «Спутник, спутник!..»

Они вместе пошли по проселочной дороге к аэродрому.

Павлик говорил без умолку. В его мозгу уже навечно отпечатались все цифры и данные, объявленные в сообщении ТАСС. Он повторял их снова и снова, забрасывал Завьялова вопросами и не сразу заметил, что его инструктор, человек, дороже которого для Павлика сейчас не было никого на свете, необычно сосредоточен и молчалив.

– Что с вами, Владимир Андреевич? – спросил он с затаенной тревогой. – Я… не полечу сегодня?

Завьялов ответил тихо:

– Нет, ты полетишь.

И повторил громче:

– Ты полетишь.

Этих слов было достаточно, чтобы Павлик вновь ощутил всю полноту своего счастья.

У ворот аэродрома они встретили Симонюка.

– Слышал, Завьялов, слышал? Спутник!.. – крикнул он еще издали.

Завьялов ничего не ответил. Только, проходя мимо полковника, он сказал что-то так тихо, что даже Павлик, шедший в двух шагах от Завьялова, не расслышал этих слов.

Но Симонюк их услышал. «Тебе-то какое до этого дело, Симонюк», – вот что сказал Завьялов, впервые с того памятного дня, когда он дал себе слово, что «второго раза не будет».

…Завьялов и Павлик пересекали зеленое поле аэродрома. Из раскрытых окон штаба доносился голос диктора: по радио снова и снова читали сообщение о спутнике.

Небывалое оживление царило у машины-фургона, выкрашенной в шахматную клетку. Здесь, у стартового командного пункта, столпились все: курсанты, инструкторы, обслуживающий персонал аэродрома. Каждого, кто приближался к ним от ворот аэродрома, они встречали, скандируя: «Спут-ник! Спут-ник!» И так продолжалось, пока не собрались все, кому надлежало быть здесь в это утро.

Заместитель начальника аэроклуба объявил о начале полетов. Завьялов и Павлик подошли к самолету, на котором им предстояло лететь. Это был выкрашенный в зеленый цвет учебный самолет. Солнце поблескивало на плексигласе колпаков кабин курсанта и инструктора. Механик доложил Завьялову о готовности машины.

– Начнем, Шевлягин? – спросил Завьялов.

Они стояли у самолета. Их разделяли два зеленых тюка, лежащих на траве, – парашюты, похожие на подушки.

– Слушай меня, Шевлягин, – проговорил Завьялов, начиная традиционную предполетную подготовку. – Итак, взлет я выполняю сам. Ты берешь ручку управления правой рукой, левую кладешь на сектор газа, ставишь ноги на педали. Пока твое дело – только мягко держать ручку управления и смотреть…

Внезапно Завьялов замолчал. Ему показалось, что Павлик его не слушает. Внимание курсанта рассеяно – это недопустимо во время предполетного инструктажа.

Завьялов повысил голос, стараясь говорить требовательнее:

– Со второго разворота обрати все свое внимание на общий вид аэродрома. Ты обязан как бы сфотографировать его глазами. Потом расскажешь мне все, что запомнил. После первого разворота – это будет второй круг над аэродромом – я отдаю тебе ручку управления… Курсант Шевлягин, куда вы смотрите?!

Но даже и этот резкий окрик не вывел Павлика из того странного состояния, в котором – Завьялов почувствовал это – он находился.

Вот он стоит перед ним, маленький остроносый паренек в синем комбинезоне, с летным шлемом в руках, и смотрит куда-то поверх плеч Завьялова.

– Я вижу его… вижу… – одними губами проговорил Павлик.

– Что ты видишь? Кого?

– Спутник… Смотрите, Владимир Андреевич, смотрите! Видите серебристую точку, видите?

Завьялов обернулся и посмотрел в сторону, куда сейчас указывал вытянутой рукой Павлик Шевлягин.

Нет, Завьялов ничего не увидел. Ничего, кроме подернутого утренней туманной дымкой горизонта, кроме ярко-зеленого, вымытого вчерашним дождем далекого леса.

– Там сказано… – как бы в забытьи продолжал Павлик, – что его можно увидеть невооруженным глазом… Я вижу его, вижу! Смотрите…

– Ничего не различаю, – нетерпеливо сказал Завьялов. – Да это и невозможно – увидеть его днем, при ярком солнце…

– Нет, нет! – со страстной настойчивостью прервал его Павлик. – Смотрите же, смотрите, вон же он, вон там! Неужели не видите?! Маленькая серебряная точка… Как головка булавки… плывет над горизонтом… вот, вот!..

– Да где же, где? – невольно поддаваясь самозабвенной настойчивости Павлика, так же громко крикнул Завьялов. Он до боли напрягал зрение, стараясь разглядеть невидимую серебряную точку, которую так отчетливо видел Павлик.

И вот ему показалось, что он увидел ее. Да, да, он увидел! Маленькая серебряная точка. Искорка, раскаленная добела, плыла над горизонтом. Он видел ее, видел!.. Неудержимая, невидимая сила влекла эту чудесную искру, этот раскаленный кусочек металла вперед. Завьялов говорил себе, убеждал, что этого не может быть, что это всего лишь обман зрения. Но чем больше он уверял себя в этом, тем отчетливее видел серебристую точку, торжественно и победно плывущую над горизонтом. И в его воображении это была уже не маленькая точка, а пылающий шар, из которого вырывались языки пламени, светящийся газ, как из турбин самолета. Напрасно Завьялов твердил себе, что это – самовнушение, что ракета только выводит спутник на орбиту, а сейчас он движется сам по себе, подчиняясь законам астронавтики, и никакого пламени он видеть не может…

Чувство, которое охватило Завьялова в вагоне электрички при первом известии о спутнике, сейчас снова овладело им… Он думал об Оле, только об Оле, сгоревшей в огне нового пламени, которое зажгли люди для того, чтобы осветить путь к звездам. Он думал о том, что это ее жизнь, ее огонь, сила ее рук, биение ее сердца движет сейчас над горизонтом серебристую точку. Оля не погибла. Оля не сгорела, она будет победно плыть вокруг Земли, видная отовсюду…

– Вы видите его, видите? – кричал Павлик.

– Да, да!

– Случилось что-нибудь? – раздался чей-то недоумевающий голос.

Завьялов обернулся. Это подошел техник.

– Что увидели, товарищ инструктор? – спросил он, защищая ладонью от солнца глаза и всматриваясь в небо.

– Нет… ничего, – глухо ответил Завьялов. – Просто Шевлягину показалось, что он увидел спутник.

– Разве его днем разглядишь! – усмехнулся техник. – Его утром, в шесть сорок две надо было смотреть. Или в час сорок шесть. – Он наизусть цитировал сообщения ТАСС.

Взгляды Завьялова и Шевлягина встретились. Они только улыбнулись друг другу, точно связанные общей тайной, гордые тем, что увидели то, что еще не дано увидеть никому.

– Осмотреть и надеть парашют! – отдал приказание Завьялов.

Он пристально следил за тем, как Павлик уверенным движением, точно надевая пальто, продел руку в лямку парашюта, одновременно перекидывая зеленый, закрепленный несколькими белыми резинками тюк за спину. Потом продел вторую руку, пропустил две другие лямки между ногами и щелкнул замком, оказавшимся теперь на его груди.

– В самолет! – скомандовал Завьялов.

Павлик поставил правую ногу на металлическую ступеньку, перекинул левую на ребристый квадратик, укрепленный на крыле самолета, и через мгновение опустился на переднее сиденье кабины – место курсанта.

Завьялов сел позади. Теперь он уже не видел лица Павлика – только его плечи, только покрытый черным летным шлемом затылок и узкую загорелую полоску кожи на шее, между краем шлема и воротником комбинезона. Он не видел глаз Павлика, но знал, что они сейчас впились в многочисленные приборы, укрепленные на щите, – указатели скорости, высоты, поворота и скольжения самолета, вариометр, радио– и гирокомпас, которые обязан видеть летчик во время полета.

Он представил себе, с какой решимостью готовится Павлик охватить взглядом все эти приборы во время полета и одновременно следить за всем тем, что происходит внизу, наблюдать за землей, – задача, которую не удавалось разрешить еще ни одному летчику во время своего первого вылета.

Завьялов улыбнулся. Еще раз взглянул на узкую, коричневую от загара полоску кожи на шее Павлика и вдруг с необычайной силой, всем своим существом почувствовал, как дорог ему этот парень, готовящийся в первый раз взлететь в небо. В какие-то доли секунды он вдруг вспомнил по-детски наивный вопрос Павлика в тот вечер, когда Завьялов ждал Лизу и торопился на вокзал.

Павлик спросил тогда, может ли это быть, чтобы свет погасшей звезды долгие, бесконечные годы шел к людям.

«Может, Павлик, может! – мысленно произнес Завьялов. – Этот свет идет годы, тысячи, миллионы лет. Он проходит сквозь преграды, сквозь метеоритные дожди, пробивая космические туманности, самые черные тучи и самые густые облака. Практически он вечен, этот свет далекой и, может быть, уже погасшей звезды. И не надо думать о том, что звезда погасла. Не надо…»

И все же ему стало грустно. Он заметил, как дрогнула перед ним ручка управления еще стоящего на земле самолета, спаренная с другой такой же ручкой в передней кабине. Это Павлик дотронулся до нее, прилаживаясь, еще раз повторяя те движения, которым его учили, перед тем как разрешить полет. Завьялов тоже положил ладонь на толстую, гладко отполированную ручку, – просто так, чтобы проверить свои ощущения. И ему показалось, что этим своим движением он как бы слился с Павликом, с его сердцем, мозгом, со всем его существом, и у него стало легче на душе.

Он взглянул на крылья машины, на две красных звезды на них. Такие же звезды сопутствовали ему в далекие боевые годы. Затем он поднял голову и посмотрел в небо, ясное, безоблачное, но уже подернутое легкой осенней дымкой. Он ощутил неожиданный прилив радости. Прямо перед собой Завьялов снова увидел плечи и голову Павлика. «Вперед, Павлик, вперед! Начинается новая жизнь. Вперед!»

Но все это он сказал лишь мысленно, а вслух произнес обычную предполетную уставную фразу, обращенную к людям, стоящим внизу, перед самолетом:

– От винта!..

1962