Текст книги "Свет далекой звезды"

Автор книги: Александр Чаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

17. И. Иванов

Первые после возвращения в Москву попытки Завьялова выяснить, куда переехал этот таинственный НИИ‑24, окончились неудачей.

Он побывал в Министерстве химической промышленности, в управлении, ведающем вопросами топлива, в Академии наук. Завьялова вежливо встречали и сочувственно выслушивали историю его поисков. Но как только он упоминал институт и спрашивал, где он теперь находится, люди пожимали плечами и отвечали неопределенно.

Завьялов сознавал всю трудность положения, в котором оказался. У него не было документов, удостоверяющих его родство с Ольгой. Разумеется, к поискам жены, сестры, дочери, сына все отнеслись бы более сочувственно, пришли бы ему на помощь.

– Кто она вам? – спрашивали Завьялова.

– Знакомая… Близкая знакомая… Друг…

– Г-м-м… Так-так…

Завьялов не мог предложить этим связанным служебным долгом людям ничего, кроме не очень внятного рассказа о своих поисках. Но этого было мало, очень мало, чтобы заставить завертеться машину важных государственных учреждений.

Он не обвинял этих людей, ставил себя на их место, понимал, что, приди к нему неизвестный человек, настойчиво добивающийся адреса засекреченного учреждения, он встретил бы такого просителя по меньшей мере настороженно.

Наконец ему сказали: «Хорошо. Напишите письмо этому товарищу… как вы назвали?.. Мироновой Ольге Алексеевне. Укажите свой адрес. Мы попробуем кое-что установить. Кое-что выяснить. Возможно, ваше письмо найдет адресата, если он действительно работает в учреждении, которое вы имеете в виду».

– Сколько пройдет времени, пока я получу ответ? – спросил Завьялов.

– Трудно сказать… Может быть, месяц…

Он написал такое письмо. Оставил конверт незапечатанным в управлении.

…Но когда мысль о месяце бездействия, месяце ожидания показалась Завьялову совсем уж нестерпимой, в его комнате раздался телефонный звонок.

– Можно товарища Завьялова?

– Я слушаю.

– Где вы пропадаете? Я уже два дня вам звоню.

– Кто это говорит?

– Филонов.

– Простите, какой Филонов? Откуда?

– Фотокорреспондент. Мы с вами встречались в редакции «Луча». Ну, вспомнили?

– Да, да, конечно, – взволнованно подтвердил Завьялов. Он плотнее прижал трубку к уху, другое прикрыл ладонью.

– Ну как, удалось вам отыскать ту женщину? – беспечно спросил Филонов.

– Пока нет, – ответил Завьялов. Его волнение мигом утихает. Голос становится сухим. Какого черта этот мальчишка, этот пижон в нейлоновой куртке вздумал ему звонить? Только для того, чтобы поинтересоваться, нашел ли он Олю? Какое ему до этого дело? Что на него нашло? Внезапный приступ вежливости?

– …Тогда дайте мне адрес…

– Адрес? – переспрашивает Завьялов. – Но я же вам сказал…

– Нет, нет, – прерывает его Филонов, – ваш адрес!

– Мой? Но зачем?..

– Не беспокойтесь, я к вам не на обед напрашиваюсь, – снова прерывает Завьялова этот навязчивый парень. – Впрочем, с вас, как говорится, причитается. Ну? Я записываю.

Нет, очевидно, это не бесцельный звонок. Он что-то знает, этот Филонов. Волнение снова охватывает Завьялова. Он поспешно диктует свой адрес. И тут же спрашивает:

– Вам что-нибудь удалось узнать?

– Буду у вас через десять минут, – не отвечая на вопрос, произносит Филонов. И добавляет: – Я на машине.

Раздаются частые гудки. Филонов повесил трубку. Разговор окончен. Проходит несколько секунд, прежде чем Завьялов тоже кладет трубку. Смотрит на часы. Через полчаса его уже не было бы дома. Он ушел бы на работу.

Неужели этот фоторепортер что-нибудь узнал? Только один человек в редакции принял дело Завьялова близко к сердцу – Коростылева. Если бы удалось что-нибудь узнать, позвонила бы, конечно, она. Только ей известен телефон Завьялова.

И все-таки позвонил именно Филонов.

Не надо тешить себя пустой надеждой. Завьялову уже не раз казалось, что он у цели: достаточно пойти по указанному адресу, достаточно постучать в дверь… Теперь он стал опытнее. Уже свыкся с мыслью, что путь еще долог. Не может быть, чтобы последние следы Оли обнаружил именно этот парень из редакции. Если у него действительно есть новости, он мог сказать об этом по телефону. Но он ничего не сказал, кроме дурацкой фразы: «С вас причитается». По-видимому, ничего реального нет.

Завьялов идет в прихожую, отпирает дверь и ждет. И тут же слышит, как кто-то бегом, прыжками преодолевает ступени. Вот он уже здесь, на лестничной площадке… Филонов. Сегодня этот парень совсем не похож на того, которого Завьялов встретил в редакции «Луча». Сегодняшний выглядит моложе, совсем мальчишкой. Он одет в обычную рубашку-тенниску, заправленную в брюки. Он напоминает юного физкультурника, только что вручившего товарищу эстафету и теперь с трудом переводящего дыхание.

– Так вот, – не здороваясь и как бы продолжая разговор по телефону, выпаливает Филонов, – двигайте в Тайгинск самолетом. Немедленно. А то он уедет. Я вам уже два дня звоню. Тайгинск, Арсеньевская, двадцать пять, квартира один. Ясно?

Завьялов растерянно смотрит на Филонова. Почему Тайгинск? Кто уедет? Кто живет на Арсеньевской, 25?

– Вы можете, конечно, послать телеграмму, – продолжает Филонов, – но в ней всего не объяснишь. А письмо его не застанет. Так что дуйте самолетом!

– Но куда, к кому?

– Ах, боже мой, ну, к Иванову же, конечно! К И. Иванову, к тому, кто прислал тот снимок! Только учтите, он со дня на день уедет в Сочи, так что торопитесь! Ясно? Все. Я поехал. Мне машину дали на четверть часа…

С улицы через открытое окно донесся нетерпеливый автомобильный гудок.

– Все! – крикнул Филонов. – Теперь я поехал.

Завьялов перехватил его уже у самой двери. Он встал, загораживая выход, и твердо сказал:

– Вы никуда не уйдете!

– Как это не уйду? Я обещал вернуть машину через пятнадцать минут. Там фотобригада ждет, ей на объект надо!

– Бригада поедет, – сказал Завьялов. – А вы останетесь. Потом я вас сам отвезу, куда вам нужно. На такси. Я тоже опаздываю на работу. Возьму такси и отвезу вас. Здесь рядом стоянка.

Говоря это, Завьялов повернул ключ в выходной двери, вынул его и положил в карман. Потом шагнул из прихожей в комнату и закрыл за собой дверь на крючок. Быстро подошел к окну и крикнул:

– Водитель!

В открытое окно кабины просунулась голова шофера.

– Товарищ Филонов задержится! Приедет на другой машине. А вы поезжайте. Счастливого пути.

Он помахал шоферу рукой, открыл дверь в прихожую и впустил разъяренного Филонова. Сейчас корреспондент был похож на задорного, драчливого петушка. Лицо его и даже уши покраснели, топорщился маленький, жесткий вихор.

– Вы… что это за шутки со мной играете? – задыхаясь от возмущения и обиды, произнес Филонов.

– Нет, дорогой мой друг, это ты со мной шутки играешь, – миролюбиво ответил Завьялов. – Все, что ты мне сказал, похоже на исковерканную телеграмму. На худой конец, ты мог прочитать этот текст по телефону. Зачем тебе понадобилось приезжать ко мне?

– Немедленно выпустите меня!

– Конечно. Но сначала ты мне скажешь то, что хотел, ясно, толково. Тогда я тебя не только выпущу, но и доставлю в редакцию. Ведь не может же быть, чтобы ты приехал ко мне только для того, чтобы произнести всю эту невнятицу.

– Просто я торопился очень, – глядя в пол, сказал Филонов. – Мне… просто мне хотелось посмотреть, как вы обрадуетесь… А вместо этого…

– Но, милый ты мой парень, – мягко проговорил Завьялов, – то, что ты мне сказал, – это какие-то сапоги всмятку! Сумбур какой-то. Ты видел этого Иванова, да? Почему же ты прямо не спросил его, где он сделал тот снимок?

– Да не видел я его совсем! – перебил Завьялова Филонов.

– Ну-ка сядь, дружище, – уже совсем ласково проговорил Завьялов, – сядь, сядь. Тебе сколько лет?

– Двадцать три, – все еще хмурясь, ответил Филонов.

– Значит, мне было еще меньше, когда я встретил ту девушку. Ничего, что я называю тебя на «ты»?

– Называйте, – буркнул Филонов.

– Ты сказал, что хотел доставить мне радость, что же, спасибо тебе за это. Но радость человеку надо вручать бережно. Ее нельзя совать в руки не глядя, кое-как… словом, ты меня понимаешь. А теперь расскажи все по порядку. Итак, ты встретил Иванова…

– Да не видел я его совсем, этого проклятого Иванова, можете вы наконец понять? – воскликнул Филонов. – Он письмо прислал, ясно?

– Покажи мне это письмо.

– Черта с два выдадут мне его на руки! После вашей истории у нас такие строгости завели… Да и ничего нет в его письме, ничего ценного для вас, кроме адреса. Пишет, что работает на Крайнем Севере, куда завербовался из этого своего Тайгинска. Через десять дней собирается в отпуск, заедет денька на два домой, в Тайгинск, а потом – в Сочи. Вот я и рассчитал по дате письма, что сегодня он уже должен вернуться в Тайгинск…

– Послушай, я не понимаю, почему он все это написал вам, этот Иванов? Ни с того ни с сего?

– Как это «ни с того ни с сего»? К ним на Север почта пришла, вот он «Луч»-то со своей фотографией и увидел. Очень благодарен, а гонорар просит перевести по тому самому адресу, Арсеньевская, двадцать пять, квартира один. И если, пишет, хотите, чтобы деньги меня застали, то учтите: я через десять дней выеду. Ну, и так далее. Коростылева это письмо при мне получила, я в отделе был. Прочла, показала мне и сразу к телефону – вам звонить. А я говорю: дайте мне номер, я сам хочу позвонить. Два дня звонил – только длинные гудки в ответ. Ясно?

– Да, – сказал Завьялов, – теперь ясно. Все ясно, кроме, пожалуй, одного… Впрочем, это к делу не относится. Просто мне захотелось спросить: почему ты вдруг принял такое участие в моем деле? Подряд два дня звонил, а теперь сам приехал…

Филонов молчал.

– Ну, не хочешь говорить, не надо. Во всяком случае, большое тебе спасибо.

– Нет, я скажу, – неожиданно решился Филонов. – Я запомнил, как мы в первый раз встретились. У Коростылевой. Я сказал, что снимок не мой. А вы на меня посмотрели… так посмотрели…

– Ну, это тебе показалось.

– Нет, не показалось! Вы меня с головы до ног оглядели. С презрением таким. А я понял, почувствовал, что вы хотели мне сказать: стиляга, мол, в нейлоновой куртке ходишь, нет для тебя ничего святого, человеческого горя понять не умеешь, пижон, фотограф…

– Ну, это ты преувеличиваешь, – смутился Завьялов.

– Нет, я правду говорю. Вы тогда ушли, а меня такое зло взяло! Почему, думаю, по какому праву? Я не стиляга, я институт с отличием окончил и пижоном никогда не был. Та куртка, если хотите знать, – моя первая хорошая вещь, я ее в комиссионке купил. А до этого у меня всего имущества – две пары брюк и один пиджак. Я без отца-матери рос, на стипендию жил…

– Погоди, погоди, парень, – мягко остановил его Завьялов. – Ну, может быть, мне тогда показалось, что ты как-то безразлично к моему делу подошел. Вот я и подумал: молодой человек, настоящего горя не испытал, а в глазах уже равнодушие…

– У кого это в глазах равнодушие? – с дрожью в голосе воскликнул Филонов. – Да вы хоть раз-то в них заглянули, в мои глаза? Вы на курточку мою глядели, а не в глаза! Вы просто так, с маху решили, что я ничего, кроме московских бульваров, не видел! А я, если хотите знать, в Верхоянске, у полюса холода целую зиму провел, снимки для журнала делал… А однажды меня ребята к металлической конструкции подвесили.

– Но за что же?

– Да я их сам попросил. Иначе мне первый поезд Буран – Тайгинск по-новому никогда бы не снять. Подумайте, сколько первых поездов наши фотографы за сорок лет Советской власти наснимали? Уже восприятие у читателей притупилось. А мне хотелось тот поезд так здорово снять, в таком ракурсе, чтобы он не был повторением… Эх, да что вам говорить! Понимаете вы теперь, почему я к вам пришел?

Завьялов молчал. Ему было стыдно.

– Ладно. Прости меня, не разобрался. Словом, теперь я все понял.

– Ах, опять ничего вы не поняли! Вам кажется, что я пришел, чтобы вас угрызение совести помучило? Чепуха все это! Мне радость вам хотелось доставить, понимаете, радость! Я, если хотите знать, сам бы в Тайгинск полетел, если б на то моя воля!

Некоторое время они оба молча сидели в тишине, нарушаемой только автомобильными сигналами, доносившимися с улицы.

– Когда я ее найду, – тихо проговорил Завьялов, – и привезу сюда, то позову тебя. Придешь?

– А как же!

– И мы посидим вместе, втроем. Был у меня еще один парень… Твоего возраста. Прийти напрашивался, только я его не позову.

– Почему?

– Долго рассказывать. А тебя позову. Хорошую ты выбрал себе профессию.

– Для меня редакция – вся жизнь. Эх, кабы побольше времени, если бы я был свободен!..

– Свободен!.. – тихо, как бы про себя, повторил Завьялов. – Послушай, – неожиданно спросил он, – а тебе хочется быть свободным?

– Что?

– Ну ни от чего и ни от кого не зависеть? Что тебе захочется, то и делать?

– Я что-то не понимаю… А-а, понял! Ну, конечно, это было бы здорово! Я бы сейчас снова на Север махнул бы! Да что на Север! Я бы так устроил, чтобы везде быть. Понимаете, везде! Новый самолет испытывают – я в нем. Атомный реактор строят – я участвую. Первый совхоз на целине закладывают – я снимаю. В Тайгинск с вами лететь – лечу! Чего улыбаетесь? Вы же сами такую немыслимую ситуацию придумали! Утопия, конечно, один всех дел не переделаешь, да и всем впереди быть хочется, но помечтать приятно.

– Ты уверен, что всем хочется быть впереди?

– Не понимаю вопроса. Ну, конечно же, есть разные люди, скажем, лодыри…

– Нет, я не о том. Ты уверен, что большинство твоих сверстников сегодня разделяет твои мысли, твои желания?

– Сегодня? – переспросил Филонов. – Нелепый вопрос! Я не понимаю вас, товарищ Завьялов.

– Сейчас я тебе объясню. Видишь ли, наши дни – это время большой ломки, большого переосмысления многих проблем… И мне хочется понять, как наша молодежь, – вот такие, как ты, – смотрит на все это. Ну, если выразить ее настроения одним словом, одной фразой…

– Одной фразой? – переспросил Филонов, подумал немного и сказал: – Вся жизнь впереди! Вот. Если одной фразой. Вот вы спросили меня о свободе, я вам ответил. Но, кажется, не все сказал. Думаю, что свобода – это сознание, что ты все можешь сделать. Понимаете? Скажем, построить дом, стать ученым, написать проект каких-то усовершенствований в нашем государстве и добиться его реализации, полететь на Луну, сказать правду о плохих людях, какие бы посты они ни занимали… Нет, нет, вы поймите меня правильно, я отлично сознаю: чтобы построить дом, нужны знания; чтобы стать ученым, надо долго учиться, да и призвание иметь; государственные реформы надо тоже с умом, с пониманием вопроса предлагать… Но сознание, что ты можешь, имеешь неотъемлемое право все это сделать, – это ведь тоже чувство свободы… Верно?

– Я понял. Спасибо, друг. Ну, пойдем. Извини, задержал тебя.

– Пустяки. Мне с той бригадой не ехать. Все дело в машине было. Обещал вернуть вовремя. А отсюда до редакции всего ходу двадцать минут. До свидания!

Завьялов пожал ему руку. Маленькая, но твердая кисть.

– Ах, вот идиот! – неожиданно воскликнул Филонов. – Бейте меня! Ну, ударьте! Я одну вещь забыл. Главную. В том письме есть такая строчка: «Фотоснимок, который я сделал в Тайгинске». Понимаете? «Спасибо за то, что вы поместили фотоснимок, который я сделал в Тайгинске». Конечно, если вы увидите Иванова, он вам все подробно расскажет. Запомнили? Тайгинск? Вот теперь все. Пока!

Он открыл дверь и помчался вниз.

Завьялов постоял на лестничной площадке, слушая, как парень перепрыгивает через ступени.

18. Вперед, вперед!

В первый раз в своей жизни Завьялов летел на реактивном пассажирском самолете. Его век летчика закончился вместе с винтовой авиацией. Завьялов расстался с армией как раз в те годы, когда военно-воздушные силы перевооружались. Он не был знаком с реактивной авиацией, ни с военной, ни тем более с гражданской.

Приехав на Внуковский аэродром, Завьялов вышел на узкую площадку, отгороженную железными перилами от необъятного взлетного поля.

Здесь можно было стоять и смотреть, как взлетают и идут на посадку самолеты, и пассажиры тоненькими цепочками во главе с девушками в форменных фуражках движутся к самолетным трапам или приближаются к аэропорту.

Сегодня внимание пассажиров было сосредоточено на огромном ТУ‑104, стоящем перед зданием аэровокзала.

До сих пор Завьялов видел только снимки этого нового реактивного самолета. Теперь он увидел его вблизи. Два других ТУ‑104 стояли поодаль. Экскурсанты цепочками поднимались по трапам, а потом, спустившись на землю, еще долго стояли возле самолетов, задрав головы, – крошечные, точно лилипуты перед Гулливером…

Обычные винтовые машины – их тоже немало было на аэродроме – казались возле реактивных великанов маленькими, привычно домашними. На них никто не обращал внимания. Самолеты приближались и исчезали в дали взлетной полосы, точно пешеходы, до которых никому дела нет. Люди, выходившие из этих самолетов, едва увидев огромный ТУ, останавливались и долго разглядывали крупную машину.

Завьялову вспомнилась иллюстрация в давно прочитанной книге: земляне в почтительно-тревожном изумлении смотрят на гигантские летательные аппараты, только что спустившиеся из неведомых миров…

Сегодня, невероятные по своим размерам, сигарообразные, с резко скошенными крыльями и таинственными черными отверстиями вместо винтов, эти машины казались Завьялову символами, материальным вещественным воплощением нового времени, нового этапа в жизни людей.

Завьялов стоял, прижавшись к металлическим перилам, и неотрывно глядел на самолет, на котором ему предстояло проделать длинный путь. И думалось ему, что это не случайно: только на такой могучей машине он доберется до Оли, так она далеко.

Теперь он до нее долетит. Теперь это стало возможным. Есть болезни, от которых люди раньше неизбежно умирали. Многие из них уже не страшны: найдены лекарства и противоядия. Есть расстояния, которые раньше назывались непреодолимыми. Теперь их можно преодолеть. Есть задачи, которые считались неразрешимыми. Теперь они доступны для людей…

И вот Завьялов сидит среди нескольких десятков пассажиров в фантастическом ТУ‑104, прислушиваясь к ровному гулу турбин.

Прошло три часа с тех пор, как самолет вылетел из Москвы. Еще несколько часов полета отделяли Завьялова от Тайгинска.

…Все произошло внезапно. Не очень-то удобно было просить у начальства пятидневный отпуск вскоре после того, как он вернулся из очередного, месячного. Однако начальник аэроклуба, бывший военный летчик-штурмовик, Герой Советского Союза Шумов выслушал Завьялова и разрешил ему пятидневную отлучку. Он не задал ему никаких дополнительных вопросов, когда Завьялов сказал: «По семейным обстоятельствам», – хотя знал, что старший инструктор одинок.

Наступали сумерки. Зарево, зажженное уходящим за линию горизонта солнцем, казалось рекой расплавленного металла. А там, внизу, на земле, была отчетливо различима с высоты в девять километров подлинная земная река. Она извивалась узкой, тускло поблескивающей лентой и где-то у горизонта впадала в ту несуществующую, похожую на раскаленный металл безбрежную реку.

Земля все больше темнела и вскоре стала одноцветно-серой, почти черной. Кроме узкой, цвета лунного камня реки, отсюда, из окна самолета, уже ничего нельзя было различить.

А потом облака и вовсе закрыли землю. Самолет летел теперь над белой клубящейся поверхностью. Несмотря на надсадный гул турбин, Завьялову казалось, что они летят в тишине и нет ничего вокруг, кроме клубящихся облаков внизу и холодного, безжизненного, одноцветного неба над ними.

«Плохо быть пассажиром, – думал Завьялов. – Летчикам в их кабине все представляется иным. Вообще ощущения людей, которые ведут или везут, совсем иные, чем у тех, кого ведут или везут. Лучше вести, чем быть ведомым. Неважно, скольких людей ты ведешь. Их может быть много или мало. Их может быть только двое. А может быть, ты ведешь только самого себя. Все дело в ощущении сознательного движения, если можно так сказать, – в чувстве паруса, мотора или турбины, в том, чтобы отдавать себе отчет, куда и зачем идешь или летишь, для какой цели. Понимать, что означает этот то высокий, то низкий гул турбин, что за ним кроется – мощь, опасность или у тебя просто заложило уши и поэтому кажется, что турбины стали гудеть иначе… Знать карту. Знать приборы. Иначе будет казаться, что ты идешь или летишь в никуда. Это легко может почудиться, когда не видно земли, не видно привычного неба, ничего нет, кроме таинственного, непонятного для непосвященных гула турбин».

Летчики, которые сидят сейчас в кабине и ведут самолет, они все знают. И он, Завьялов, тоже знал бы, если бы сидел в кабине. Дороги есть повсюду: и на земле, и в море, и в воздухе. И все они переплетены между собой.

Когда он начал свой поиск, то думал, что дорога проста: к ней, к Оле, и с ней вместе – обратно.

Ему вспомнилась сказка: девочка идет разыскивать своего маленького брата, украденного бабой-ягой. Долог путь. Да к тому же встретившаяся ей на пути пересохшая речка просит расчистить ее русло, птица-мать просит поднять упавшего на землю птенца, горы и лес тоже просят девочку помочь в их бедах… Она торопится, она очень торопится, но помогает и речке, и птице, и горам, и лесу… Но когда на обратном пути, с маленьким братцем на руках, девочка бежит, преследуемая бабой-ягой, то полноводная река расступается перед ней, птица несет ее по воздуху, деревья откидывают свои ветви, горы сдвигаются с мест, чтобы пропустить девочку с братцем, а потом сомкнуться, стать непроходимой стеной на пути бабы-яги…

Коростылева, Прохорова, Лиза, Соколов, Осокин, Виктор и Павлик. Павлик Шевлягин… Сколько людей, сколько судеб, счастливых, несчастных! Их невозможно обойти…

Сначала он ошибся, вообразив, что его дорога обособлена от других. Теперь он знает, что все дороги переплетены – и на земле и в воздухе. Человек не одинокая звезда. Да и это только с земли так кажется, что звезды одиноки. Стоишь, задравши голову вверх, и думаешь: только я и вон та далекая звезда, а между нами пустыня. Какая ошибка!..

Теперь, когда он найдет ее, они уже не вернутся обратно. Вообще нельзя возвращаться обратно. Они пойдут дальше, вперед. Завьялов понял это не сейчас. Просто не сразу признался себе в этом. Человеку не дано все понять сразу. Опыт других – великое дело. Но он еще никогда и никого не научил до конца. Есть дороги, по которым ты должен пройти сам. Есть нечто, что должны увидеть только твои глаза. Их не заменят тысячи чужих. Ты знал, что все изменилось вокруг. Ты читал об этом в газетах. Порозовевшие лица людей и метеорологические приборы показывали «теплый ветер». И все же ты должен почувствовать его дыхание на своем лице, своими глазами увидеть перемены. Нет, не просто чувствовать и смотреть. Ты должен стать частью того, что ты видишь и чувствуешь. Потому что все перемены – это ты, и теплый ветер – это тоже ты, и звезда, которой ты хочешь достичь, и земля, и люди на ней, и ветры, и бури – это тоже ты. Нельзя достать звезду с неба и унести ее с собой.

Прошел еще час. Самолет по-прежнему летел над облаками. Что происходит там, внизу? Может быть, идет дождь? Вспыхивают зарницы и какие-то города, или села зажигают свои огни? Мчатся автомашины и поезда, громыхают телеги по проселочным дорогам? И люди, такие крошечные, если их представить себе с этой высоты, идут, встречаются, расходятся, говорят друг с другом, спорят, соглашаются, любят, ссорятся, мечтают, строят…

А здесь, на высоте девяти тысяч метров, безоблачно и спокойно. Всегда есть в жизни «спокойное пространство», заповедник в районе бурь. В жизни – это значит в душе человеческой. Только существуют люди, уже давно забросившие куда-то ключ от этого заповедника… А другие всегда держат двери открытыми. Павлик Шевлягин, к примеру. Он, наверно, будет считать дни, оставшиеся до его, Завьялова, возвращения. Никто не заменит его для Павлика. Вообще никто не может заменить никого. Люди могут доделать то, что не доделал ты, помочь тому, кому не помог ты. Но то, что полагается сделать тебе, должен сделать ты, и никто другой. Осокин прав. Это иллюзия, это утешение эгоиста – думать, что твой уход пройдет незамеченным, люди сомкнут ряды, и все будет как прежде.

Да, с виду все будет как прежде. Но это лишь потому, что груз, который ты нес на своих плечах, переложат на свои плечи другие. И слова, которые должен был сказать ты, произнесут другие. И тех, кого должен был любить ты, полюбят другие, и тех, кого предстояло наказать тебе, накажут другие. И к тем, кто ждет тебя – только тебя! – придут другие.

Самолет начинает медленно снижаться. Но понятие «медленно» теряет свой обычный смысл, когда речь идет о реактивной авиации, потому что восприятие человека не способно уловить разницу между такими скоростями. И только рваные клочья облаков мелькают в окне, и кажется, что самолет камнем несется вниз, к земле.

Завьялов прильнул к окну и стал смотреть вниз. Там уже угадывались очертания земли, сначала неясные, а потом все более различимые, и вот наконец появились цепочки огней, похожие на звездочки обеих Медведиц.