сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)
Не делая качественного сравнения между тенденциями и контртенденциями – Ницше, со своей стороны, всегда предпочитал действие, – мы можем подтвердить, что история, как правило, поощряет тенденции, а контртенденции обычно обречены на провал. Это в природе вещей: любая контртенденция подразумевает ограни-чение доступа к информации – стратегия, которая в долгосрочной перспективе есть не более чем беспочвенная попытка принимать желаемое за действительное. Контртенденции базируются на людских страхах и опасениях по поводу тенденций и способны лишь задержать ход исторического процесса, но несущественно повлиять на него. Едва только информация начинает распространяться, контртенденция теряет свою силу, и тенденция начинает побеждать на всех уровнях. Однако не стоит забывать, что сегодняшняя контртенденция зачастую является вчерашней радикальной и инновационной тенденцией, в соответствии с духом своего времени.
Демократия и национализм были когда-то социально-полити-ческими тенденциями, отвечавшими развитию производительных сил и поддерживавшимися ростом информационного обмена. Но сегодня силы, стоящие за прежние социальные институты, являются контртенденциями. Несмотря на отдельные успехи, эти силы обречены нп поражение в целом. Интернет – это факт. Массовые коммуникпции все быстрее становятся интерактивными. На сугубо национальном уровне мало что представляет реальный политический интерес. Глобализацию, отход от религии и плюрализм остановить невозможно.
По приблизительной оценке, буржуазной демократии помнен им больше двухсот лет, однако миф о 'вечности' и 'незыблемости' демократических устоев оказался весьма эффективным и привлекательным. Этот миф поддерживался еще и тем, что буржуазная демократия – тенденция своего времени – оказалась невероятно успешной в деле невероятного подъема благосостояния общества. В легкой горячке конца капиталистической эры буржуазная демократия, в особенности после патетического краха коммунизма в Восточной Европе, стала рассматриваться не только как предпосылка, а одна ли не как гарантия процветания, несмотря на то, что оспорим, moi довольно нехитрый тезис легко. Если мы обратим критический и юр и сторону Азии, то увидим, что едва ли благодаря демократический добродетели Сингапур, это постыдно диктаторское однопартийное государство, демонстрирует невероятный экономический pocт на протяжении нескольких десятилетий. Аналогичным образом отнюдь не демократия проложила путь к экономическому чуду в Бангладеш. Но несмотря на это, миф продолжает жить.
Американский политолог Фрэнсис Фукуяма высказал идею, что буржуазная демократия знаменует собой 'конец истории' в гегелевском смысле – завершение исторического процесса. Историю должно рассматривать как процесс развития, общий для всех людей, длительную борьбу между различными социальными системами и философскими убеждениями, конфликт, существующий до тех пор, пока все варианты не испробованы и все неудовлетворительные решения не отброшены. Фукуяма утверждает, что альтернативы буржуазией демократии не выдержали испытания. Главным аргументом в пользу демократии является ее способность увязывать вместе все возможные противоречивые интересы в условиях продвинутой, глобальной рыночной экономики. Кроме того, демократия, с ее теоретическим равенством, из всех альтернатив наилучшим образом удовлетворяла потребности граждан в признании и уважении. Фукуяма прав и неправ одновременно. Буржуазная демократия, безусловно, наиболее подходящая социальная конструкция во многих отношениях, но – только в рамках капиталистической парадигмы. Когда обстоятельства меняются, история вновь приходит в движение.
В идею буржуазной демократии был вложен столь значительный идеологический капитал, что любая попытка подвергнуть идею критике и любые дискуссии о возможных недостатках демократической теории с негодованием и отвращением отвергались и клеймились как ересь огромными силами, охранявшими этот миф. Вокруг демократии и ее ритуалов соорудили культ, содержащий поразительно иррациональные элементы, массовое движение, сплачиваемое верой в то, что магическая сила политически корректных процедур может решить или, по крайней мере, ослабить все серьезные социальные проблемы. Считается, что сами по себе формы демократии являются залогом здорового политического содержания. Согласно этой самой могущественной демократической догме, корректный метод принятия решений всегда приводит к мудрым решениям. Самоназначенные представители политической добродетели убедили себя и всех, кто прислушивался к ним, что нет разницы между корректным методом принятия решений и мудростью этих решений. И даже если кто-нибудь, обладающий плохими манерами, напоминает, в качестве наиболее сильного примера, что нацисты пришли к власти как раз в результате демократических парламентских выборов, ответ, как правило, содержит разные путаные объяснения насчет 'демократической незрелости' немцев и специфики тогдашней ситуации. То, что демократия как таковая редко или никогда не является гарантией мудрых решений, не признается.
Исключения только подтверждали это правило. Как только демократическая зрелость населения достигает приемлемого уровня, демократия, как хорошо смазанная политическая машина, начинает генерировать мудрые решения. Такая вера в демократический процесс столь же непоколебима, сколь и безосновательна. В этом больше от религиозной веры, чем от эмпирического знания. В соответствии с аксиомой, избиратели не могут проголосовать неправильно, а если вдруг они это делают, как австрийцы, приведшие к власти крайне правых в конце двадцатого столетия – результат, вызвавший протесты всего Европейского Союза – это немедленно объявляется ошибкой и корректируется соответствующим образом.
Буржуазия прославляет демократию, как если бы она была чем-то священным, но только до тех пор, пока демократические принципы не входят в противоречие с ее собственными интересами. Церемониальная риторика демократии вся пронизана духом лицемерия. В лучшем случае – хрупкий компромисс между конфликтующими политическими силами, а в худшем – способ легитимизации выгодных властной элите решений, демократия превозносится как нечто справедливое и вечное, находящееся в согласии с законами природы. Феодализм допускал веру людей во что угодно, коль скоро они верили в Бога. Буржуазная терпимость позволяет голосовать за кого угодно до тех пор, пока люди так или иначе голосуют за демократическое государство в одной из его санкционированных разновидностей.
Как в случае с другими противоречиями внутри господствующей парадигмы, данное противоречие есть признак того, что капиталистическая парадигма отжила свое. Спустя всего десятилетие после признания буржуазной демократии кульминацией исторического развития осознание ее кризиса стало очевидным. Апатия в отношении утопии растет, и с демократии постепенно снимаются все покровы. Поскольку технический прогресс продвигает совершенно новую экологию, демократическое 'признание', на котором Фукуяма строил большую часть своей аргументации, обесценивается. Собственно, Фукуяма был первым, кто обратился к этой проблеме с изрядной долей старого доброго ницшеанского сомнения. Есть ли вообще, вопрошает Фукуяма, смысл добиваться всеобщего признания? Кого удовлетворит что-то доступное всем? Возвращая к жизни дух Ницше, Фукуяма подчеркивает, что всеобщая терпимость и исчезновение ценностей будут иметь роковые последствия для общества. Может ли чувство самоуважения допустить, чтобы его вытеснило стремление к достижениям? Возможно ли всеобщее признание вообще? Можем ли мы надеяться, что когда-нибудь избавимся от системы ценностей и иерархии достижений?
Абсолютно 'уравновешенная' (equal) личность не обладает способностью к моральным оценкам, поскольку это требует наличия каких-то начальных представлений о добре и зле, что вступает в противоречие с основным принципом 'политкорректности' (последней отчаянной попыткой отмирающей демократии быть одинаково 'хорошей' для всех) – исключительной терпимостью. Когда общество начинает расценивать все явления как 'равноправные' и ставит во главу угла равномерное распределение ресурсов, оно теряет импульс для творческого развития. Стабильность сопровождается стагнацией, что ведет к коррозии демократии, в ее обоих – активном и пассивном – состояниях. Стабильность, однако, не самая главная из всех проблем. Мы знаем, что стабильность – это химера, научная абстракция. Стабильность не присуща сложным системам, и в этом смысле Фукуяма допустил большую ошибку, спутав реальность с моделью.
Демократия стала вызывать беспокойство. Она требует все большего внимания в форме образования и воспитания, в связи с чем всевозможные государственные и научные институты настаивают на увеличении бюджетов. Мы больше не можем воспринимать демократию как данность – предупреждают они. Демократия должна быть укреплена любой ценой – таков лозунг всех тех, чья власть зиждется на демократии, и кто по понятным причинам не заинтересован в плюрализме. Пропаганда заявляет, что единственной альтернативой демократии является зловещая диктатура, несмотря на то, что диктатура, как учит история, на самом деле легко устанавливается все теми же демократическими средствами. Зато плюрархия гонима всеми возможными способами. Может даже создаться впечатление, что плюрархия вовсе не существует, что она не может даже зародиться. Весьма забавно, что интернет преподносится как инструмент, который будет способствовать окончательному триумфу демократии. В действительности же, интернет отвечает за новую информационно-технологическую среду, в которой плюрархия расцветает благодаря естественному отбору, а демократия обречена на поражение. Кризис существующей формы правления налицо. С этого момента демократия становится синонимом кризиса, затрагивающего её саму, а равно и уходящую парадигму в целом. В результате смены парадигмы ранее немыслимое становиться предметом размышления. Информационное общество будет развивать новые политические структуры. Одна из главных политических проблем: в тех областях, в которых политики хотели бы принимать решения, уже не осталось ничего такого, по поводу чего можно было бы это делать. Рынки и экономика изменились. В этой ситуации рост федерализма становится для демократии последней каплей, поскольку развитие все больше направлено на создание глобального государства. Проект глобального государства не представляется невероятным, не в последнюю очередь потому, что на кону судьба целого политического класса. Вслед за Всемирной Торговой Организацией может последовать Всемирная Налоговая Организация и т. д. Но усилия напрасны, и не потому что попытка мобилизовать энтузиазм избирателей всего мира потребует колоссальных усилий, но потому что плюрархия станет свершившимся фактом еще задолго до того, как подробный план создания глобального государства будет просто нанесен на бумагу. В виртуальном мире политики окажутся бессильными.
Даже виртуальный мир, пусть и спонтанно, образует некоторые глобальные структуры. Электронная элита сформируем новый всеобщий язык, основанную на английском сетевую латынь, который станет глобальным языком общения нетократии. Такая сильно модифицированная версия английского языка, в котором субкультурные диалекты выйдут на первый план, стандартные фразы будут намного короче, неологизмы будут поощряться, а придаточные предложения выйдут из употребления, станет универсальным сродством общения глобальной сети.
Впечатляющее англо-саксонское лидерство в сфере музыки и индустрии развлечений указывает на центральную роль, которую играет общий язык в условиях медиализации общества. Ужо сейчас заметно, что англоязычные страны на разных континентах занимают ведущие, по сравнению со своими соседями, позиции в информационном процессе. Это справедливо для Великобритании, Ирландии, Канады, Австралии и Южно-Африканской Республики. Эти страны являются лидерами в распространении англо-саксонской интернет-культуры, и это еще без упоминания роли Соединенных Штатов. Подобным образом Гонконг, Сингапур и Индия находятся ни ведущих ролях в Азии. В Европе первенство принадлежит Нидерландам и Скандинавии, где уровень владения английским языком так высок, что английский в сущности стал вторым родным языком. Конвергенция глобальных коммуникаций все более требует появления общего языка общения, что, конечно, пойдет на пользу англо-саксонской медиа-индустрии, которая и до появления информационного общества была чрезвычайно хорошо развита, а теперь это основной поставщик содержания для интернета.
Вполне логично, что маленькие страны с ограниченными внутренними рынками легче адаптируются к необходимости мыслить и действовать глобально, чем страны с обширными внутренними рынками. Относительная бесполезность их национального языка вынуждает их приспосабливаться и постепенно переходить к использованию сетевой латыни, основанной на английском языке. Те же страны, которые решились бросить вызов английскому языку в качестве национального языка интернета, а именно страны, в которых используется французский, испанский, немецкий, арабский, японский и китайский языки, испытывают серьезные затруднения при попытках встроить свои национальные сети в глобальную сеть. По этой причине первоначально весьма ограниченное число людей из этих языковых областей по-настоящему принимают участие в глобальных сетевых проектах. Без 'продвинутого' программного обеспечения в области переводов языковые различия будут оставаться коммуникационным барьером.
Местные и региональные языки и диалекты сохраняют свое значение для большой части населения, но постепенно переходят на второстепенные позиции. Родные языки будут продолжать иметь хождение среди консьюмтариата, а для нетократии они превратятся в разновидность занятного и сентиментального хобби, став еще одним своеобразным развлечением. Подобно тому, как туристы средней руки прошлых времен, находясь на отдыхе за границей, козыряли взятыми из разговорников выражениями, так и нетократы, проводя летние отпуска в своих напичканных техникой загородных домах, будут забавляться изучением характерных выражений местного языка, причем с известной отстраненностью и изрядной иронией. Пористая структура англоязычной сети будет, конечно, содержать некоторое количество диалектов, которые, однако, не будут иметь географической привязки, а скорее принадлежать различным виртуальным субкультурам, и будут в основном выступать в роли 'маяков', позволяющих отличать членов своего племени от всех прочих.
Важнейшей причиной, по которой Соединенные Штаты оказались так удачно приспособлены к виртуальной культуре, является присущее этой стране плюралистическое отношение к географическому пространству, что еще со времен первых переселенцев было весьма характерно для американского менталитета. Принятие решений большинством голосов никогда не имело в массовом сознании американцев столь глубоких корней, как в Европе благодаря концепции 'границ продвижения' (Frontier), то есть нескончаемого покорении неизведанных земель. Если американец в пределах видимости не обнаруживал ни одного соседа, это значило, что можно вбить в землю очередной колышек (обозначающий границы своей земли) и так продолжать движение дальше и дальше на запад, открывая все новые земли. Когда же переселенцы достигли Тихоокеанского побережья, они продолжили движение на Аляску и Гавайские острова. Тяга к постоянному месту проживания никогда не была сильна в американской культуре. В ней всегда существовало экспрессивное и непреодолимое стремление познать неизвестное, постоянная готовность сорваться с места, романтизация кочевого образа жизни. Позднее это еще раз проявилось в космических проектах 1960-х и 1970-х годов. Когда Земля была вся открыта и размечена, неизведанным и не колонизированным оставался только космос. Космос стал последней 'границей продвижения' (Final Frontier).
