сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)
'Новая экономика' кажется загадочной и трудной для понимания, потому что общество в целом, и экономисты в частности, имеют довольно смутное представление о том, как работала 'старая экономика'. Общественные науки и политические идеологии получили свое развитие, когда университеты занимали положение, близкое к власти в капиталистической парадигме, и упрямо следовали тоталитарным путем. Экономисты разных стран создавали сложные модели, впечатляющие во всех отношениях, если не принимать во внимание их абсолютно неверное и бесполезное представление об экономической реальности. Уже отправная точка их рассуждений содержала ошибку. Представляли ли они правую или левую часть политического спектра, главенствующая цель оставалась одной и той же – построить всеохватывающую теорию, которая сводила бы экономику до уровня сложной, но все же доступной для понимания и управления игры, в которой нет проигравших. Кто-то выигрывает, и кто-то проигрывает, одно предполагает другое, и все это для того, чтобы избежать ненужных трений и/или социальной несправедливости в перераспределении и регулировании потоков материальных ценностей. Безрадостные размышления о равновесии и порядке были ошибочно перенесены на систему, чье нормальное состояние характеризуется постоянным изменением и ощутимым разрушением и аннигиляцией. При феодализме экономика и даже участие в обороте денежных средств не считались занятием серьезных людей. Производство товаров и торговля, соответственно, не вызывали уважения или интереса как предмет философских размышлений. Крестьяне выращивали зерно и домашний скот, купцы занимались обменом одного на другое, а аристократы взыскивали налоги в виде товаров и услуг. Когда индустриализация, механизация и переход от натурального обмена к денежному достигли критического уровня, это привело к драматическим общественным изменениям и возникновению целого Рида новых проблем. Например, импортировать сельскохозяйственные товары для их потребления быстрорастущим населением или производить их внутри страны? Защищать ли тарифами на импорт интересы местного крестьянства? Скорость изменений была беспрецедентной, и все прежние правила быстро устарели. Так появилась на свет первая экономическая теория, вероисповедание богатства, призванная вернуть общество в казавшееся утраченным гармоничное и уравновешенное состояние. Образ мысли в общественных науках в конце XVIII – начале XIX пока задавался, прежде всего развитием естественных наук, в частности физики. Престиж физики Ньютона был огромным, её достижения грандиозными: раскрытие загадочных совершенных механизмов движения небесных тел. Требовался такой же Ньютон, но философ, который мог бы 'открыть' законы гравитации в экономике и некие вечные принципы, управляющие священным порядком, существующим за кажущимся хаосом. Это была неразрешимая задача, отмечали экономист Майкл Ротшильд и другие, по той простой причине, что ньютоновская физика неприменима в данном случае, поскольку в ней не учитывается временная характеристика. Время, или, другими словами, направление, в котором развиваются физические процессы, попросту отсутствовало в естественных науках вплоть до появлении термодинамики в XIX столетии. Для Ньютона Вселенная есть неизменный вечный двигатель, своего рода космические часы, чей отрегулированный механизм не знает сбоев. Это вечное механическое повторение было сутью теории Ньютона. Она не допускала качественных изменений, так что каждая экономическая теория, построенная на основе этой модели, была склонна рассматривать изменения скорее как недостаток, нежели свойство объекта описания. Целью было достижение равновесия любыми доступными средствами, поэтому изменения, лежащие в природе вещей, воспринимались как его неприятные нарушения. Наука находит то, что ищет. Шотландский профессор философии Адам Смит, центральная фигура классической политической экономии, открыл закон всемирного экономического тяготения – личную заинтересованность. Согласно Смиту, когда каждый человек руководствуется личными интересами, это парадоксально приводит и оптимальным результатам для экономики в целом. Разные люди очевидно, имеют разные таланты и способности, и когда они обладают свободой для развития своих талантов и их применения, экономические показатели растут на благо всех. Поэтому всякие искусственным препятствия наподобие тарифов на импорт, приносят вред, поскольку система является саморегулирующейся. Расширение рынков означает рост производства – суть проповеди либерального оптимизма. Но даже Смит не включил в модель фактор изменений. Его теории описывает воображаемое состояние равновесия, либеральную утопию, а не бурлящую реальность. Система автоматически приходит в равновесие и немедленно сглаживает все возмущения внутри cебя, если ее оставляют в покое. Но идея о том, что система сама по себе может вдруг претерпеть решительные изменения, отсутствовал, в рассуждениях Смита. Это была мысль, которая не могла появиться, по крайней мере, если не отказаться от постулатов учения Ньютона, что было тогда немыслимо. Представление Смита об экономике как хорошо смазанной машине нашло множество рьяных последователей. Но не его оптимизм. Так, Дэвид Рикардо исходил из идеи, что количество ресурсов и товаров на рынке ограничено. Когда население растет, и, следовательно, число потребителей, увеличивается, растущий спрос ведет к росту цен, особенно на продукты питания. Баланс смещается в пользу землевладельцев, то есть производителей продуктов питания. Рост их доходов равен затратам потребителей и снижению доходом рабочих. Нет другого способа увеличить прибыли кроме снижения зарплаты, что, естественно, вызывает социальную напряженность. Благодаря работам Рикардо интерес к экономической теории сильно возрос, так что экономика стала считаться наукой, способной объяснить едва ли не все. Она заменила находившуюся в параличе философию в качестве метанауки. Система Рикардо была теорией, использованной и включенной Карлом Марксом в его исторический материализм: экономическое и социальное противостояние (следствие безжалостной эксплуатации другими) со временем достигает критической отметки, за необходимость радикального переустройства общества становится неизбежной, что в итоге приводит к созданию плановой экономики. Маркс тоже считал экономику машиной, однако не столь хорошо смазанной и отрегулированной, как полагал Смит, а нуждающийся в постоянном контроле и идеологической корректировке. Политической целью была статичная экономика, отрегулированный часовой механизм. Таковы были в целом воззрения на экономику в Учение без малого двухсот лет, которые нашли свое отражение во многих политических теориях, направленных на регулирование рынков и процессов распределения. Все кнопки и рычаги шли в ход в тщетной надежде добиться перманентной стабильности системы. Политические лагеря отличались друг от друга лишь в расстановке акцентов. Для либералов и консерваторов право частной собственности было священным. Правой альтернативой опасениям левых относительно монополий была конкуренция, но фундаментальные проблемы оставались прежними: ограниченные ресурсы и растущее население. Конечно, можно увеличить производительность, к примеру, в сельском хозяйстве, но не в пропорции к потребности в рабочей силе, требуемой для этого, в соответствии с законом сокращающихся доходов, сформулированным Джоном Стюартом Миллем, одним из ведущих идеологов либерализма, примерно в то же время, когда Маркс и Энгельс писали свой 'Коммунистический Манифест'. Рост благосостояния никогда не будет успевать за ростом населения. На что можно надеяться, – так это на достижение социально-экономического равновесия путем обращения к лучшей стороне человеческой природы и сдерживания рождаемости. Идея экономики как игры, в которой суммарная выгода сторон равняется нулю, и страх перед ростом рождаемости принадлежат священнику, экономисту и историку Томасу Мальтусу, чье влияние на развитие общественной мысли на рубеже XVIII-XIX веков трудно переоценить. Мальтус, исповедовавший воздержание и более позднее вступление в брак, умудрился напугать современников угрозой перенаселения, что со временем привело к появлению инструментов контроля рождаемости. Теория Мальтуса основывалась на необходимости баланса между числом людей и количеством ресурсов. Согласно безжалостному принципу Мальтуса, население растет значительно быстрее (геометрически или экспоненциально), чем производство продуктов питания (арифметически). Этот дисбаланс не может длиться долго и должен быть так или иначе ликвидирован. В природе это регулируется голодом или другими катастрофами, а для людей одним из вариантов является война. Нищета и страдания неизбежны в любом случае, а прогресс – химера. Подавая нищим, мы лишь ухудшаем общее положение, поскольку увеличиваем количество ртов. Парадоксально, но Мальтус, этот мрачный крестный отец 'безвыигрышной' философии, значительно способствовал эволюции в виде утверждения теории изменений и развития. Тупик, в который зашел Мальтус в своих рассуждениях, сделал возможным совершенно новый тип мышления. Что сделал Чарльз Дарвин, так это применил историю к истории. Он показал, что изменение – это не отклонение от естественного хода вещей или нарушение равновесия природы, но аутентичное состояние. Биологические виды, которые всегда считались вечными и неизменными, как идеальные геометрические фигуры, на самом деле являются продуктом исторического развития других, ныне вымерших биологических видов. Они развиваются, приспосабливаясь к обстоятельствам. Проблема была в том, что Дарвин никак не мог обнаружить движущую силу процесса – идею, объясняющую причины и механизм изменений. Ему была ясна идея эволюции, которая была революционной сама по себе, но он не понимал, как функционирует сама эволюция. Каждому крестьянину было известно, что можно улучшить качество и продуктивность зерновых культур или домашнего скота, отбирая и культивируя лучшие образцы. Но кто занимался этой селекцией в природе, и как это происходило? Это был большой вопрос. Для начала Дарвин предположил, что одни и те же законы применимы как к отдельным видам, так и к отдельным их представителям: они рождаются, взрослеют и умирают в силу биологической необходимости. Проведя больше года в бесплодных размышлениях, он почти случайно прочел 'теорию населения' Мальтуса (какой написал в дневнике – для развлечения). Внезапно все встало на свои места. Природа сама наблюдала за процессами отбора. Если в популяции рождается больше людей, чем есть необходимой для их обеспечения еды, следствием этого становится увеличение смертности населения, не достигшего еще детородного возраста. Те же, кто остался в живых и сумел произвести потомство, оказывался просто наиболее удачно приспособленным к обстоятельствам. Этот процесс повторяется из поколения в поколение. Кумулятивным эффектом этого процесса становится эволюция вида, поскольку естественный отбор благоприятствует лишь некоторым из возможных вариантов. В то же время окружающая среда непрерывно изменяется под влиянием климатических и геологических факторов, или как результат действия внутренних факторов. Изменение вида меняет условия обитания как свои собственные, так и других видов, что ведет к дальнейшим изменениям. Равновесия не существует, а процесс бесконечен. Ирония в том, что Дарвин совершенно неверно понял теорию Мальтуса. Или, если более позитивно взглянуть на вещи, Дарвин произ вел захватывающую дух гениальную интерпретацию пессимистических воззрений Мальтуса, чтобы наилучшим образом приспособить их к своим собственным взглядам. Борьба за существование, которая для Мальтуса была причиной всех зол, для Дарвина стала движущей силой эволюции, появления все более совершенных организмов. Так биология оказала решающее влияние на экономическую философию, хотя та отвергала биологию и ее исторический метод в пользу Ньютоновой физики и её статичного мира. Примерно то же самое происходило с социологией и другими общественными науками: вечный космический двигатель Ньютона был при капитализме основной базой создания теорий. Отправной точкой изучения общественного устройства стала надуманная система в воображаемом состоянии покоя, любое изменение в которой рассматривалось как аномалия. Мысль оставалась в плену тотализма. Когда Ньютон представил свою теорию, он был провозглашен светочем эпохи. Когда Дарвин представил свою теорию, к нему отнеслись чуть ли не как к преступнику. Теория эволюции трактовалась, за исключением естественнонаучной среды, как чрезвычайно сомнительная в течение длительного времени. Сопротивление ой носило скорее эмоциональную, нежели интеллектуальную подоплеку. Вечное и предсказуемое, уходя корнями и иудео-христианство и тоталитарную философию, всегда находили общий язык с самодовольными западными мечтами о человеческом контроле и могуществе. Так что перемены и событий, конечно, вызовет определенный протест, не в последнюю очередь со стороны классических гуманистов, для которых оскорбителен сам факт, что врожденные способности людей будут сравниваться и ранжироваться. Но трудно будет оспаривать 'естественность' такого процесса. Что может быть более естественно, чем сравнение и ранжирование – ведь в этом заключен естественный отбор, а какой принцип селекции может быть более естественным, чем генетический? Развитие будет безостановочным, по той простой причине, что этот инструмент реально работает, и принцип 'человек на своем месте' чрезвычайно ценен для всех заинтересованных сторон. Будет провозглашено, что некоторые виды работ настолько важны, что в данном случае цель оправдывает средства. И именно здесь прорвет плотину. Когда табу нарушается в одной области, его невозможно сохранять для общества в целом. Особенно плюрархического общества. Связь между сексуальностью и воспроизводством потомства исчезает. Секс становится скорее хобби, проявлением индивидуальности, без каких-либо желательных или нежелательных последствий. Воспроизводство же будет все больше происходить под строгим лабораторным контролем. Кто чей родитель – сложный вопрос в ситуации, когда половые клетки, которые в принципе могут быть откуда угодно, будут помещаться в искусственные утробы. 'Беременности' станут тщательно отслеживаться. К моменту 'рождения' нежелательные сюрпризы будут значительно реже. В результате манипулирования генами станет возможным уже на эмбриональной стадии избежать возникновения к будущем раковых заболеваний, болезни Альцгеймера, аллергии и целого ряда других. Также в значительной степени будет возможно программировать потомство и даже наделять его качествами, которые мы раньше едва ли расценивали как 'человеческие'. Ход событий ускоряется по мере угасания веры в совершенство 'естественного порядка', регулирующего процесс воспроизводства. Методы, применяемые при размножении, на самом деле претерпели существенные изменения в ходе эволюции. Вначале наши предки просто метали икру. Потом они стали откладывать яйца и определять иол будущих детенышей посредством регулирования температуры высиживания. Вообще особое внимание к генам, определяющим пол ребенка, связано с тем, что коль скоро существуют ролевые различия между полами, уже на ранней стадии необходимо сделать правильные поло-ролевые выборы для будущего младенца. Так что единственная эволюционная 'естественная' вещь – это сами изменения. Главный аргумент гуманистов против искусственного оплодотворения и вынашивания состоит в том, что все это расценивается как грубое вмешательство вдела природы. Гуманисты исходят из предположения, что культура и природа – это два совершенно разных явления, противоположных друг другу. Но в информационной парадигме подобное разделение культуры и природы выглядит устаревшим. Культура – это новая версия природы: Природа, 2.0 По-видимому, отмирающие гуманистические институты капитализма будут все сильнее настаивать на введении ограничений применения генных технологий. Будут расти требования установления жесткого контроля со стороны государства и научных экспертов над любыми исследованиями, касающимися всевозможных буржуазных табу. Во многих случаях подобные требования найдут отклик в среде политиков, а в отдельных случаях более или менее серьезные ограничения генетических экспериментов уже введены. Но все это не столь важно. Постоянно ослабевающие позиции государства, по сравнению с растущей силой нетократии и мультинациональных биотехнологических компаний, станут причиной появления непреодолимых препятствий на пути политических методов контроля ситуации. Наиболее продвинутые генетические исследования уже протекают в тиши закрытых от постороннего глаза лабораторий в законспирированных частных владениях. Помимо всего прочего, иудео-христианские представления Запада о святости уникальной личности не являются универсальными. В других частях света, например, в Азии, взгляд на эту проблему значительно менее сентиментальный, так что исследования протекают практически беспрепятственно. Процесс акклиматизации общества едва ли обойдется без потрясений и конфликтов. Радикальные новшества в области медицины всегда вызывали ожесточенные дискуссии и встречали сопротивление со стороны групп, чей моральный авторитет подвергался угрозе. К примеру, пересадка роговицы глаза. Когда стало возможным спасти зрение с помощью роговицы, взятой у только что умерших людей, сопротивление было сильнейшим, и метод был запрещен в Великобритании и в ряде других стран. Его называли неэтичным из-за использования органов мертвых тел. Эти тела в одно и то же время называли и священными, и нечистыми. Сегодня такая операция – рутинная процедура. По мере того, как распространение информации о методе постепенно преодолевало моральные предрассудки, спасение зрения стало более важным делом, чем охранение святости трупов. В обществе, где нет центрального органа, регулирующего нравственность, даже парламента, развернется молчаливая борьба между заинтересованными группами за влияние и право определять допустимые нормы и практики. То, что неэтично сегодня, завтра будет принято повсеместно. Несмотря не на что, люди будут стремиться все более широко применять достижения медицины в целом и генных технологий, в частности. В один прекрасный момент они смогут согласиться и с использованием искусственно выращенных органов с использованием биоматериала, взятого у свиней, если они или кто-то из близких будут отчаянно нуждаться в этом. И если у людей есть возможность выбора, они всегда предпочтут иметь заведомо здоровых детей, без предрасположенности к раку, к примеру. Прагматизм руководит этикой врачевания, а не наоборот. Этика нетократии – это гипербиологический прагматизм. Трудно представить, как люди вообще могли бы выбирать, не имея самой возможности выбора. С исторической точки зрения, запрет на выбор применим только в рамках исключительно жестких религиозных сект (например отрицание электричества сектой амиш1). Этого просто нет в наших генах, что ясно демонстрирует вся история науки. Мы любопытны от природы и исключительно приспособляемы. На основе накопленной информации уже сейчас мы вплотную подошли к возможности создания наших собственных трансгенных клонов, идентичных нам во всем, кроме того, что мы желали бы изменить: без близорукости, облысения, да всего чего угодно. Эти слегка отредактированные копии могут даже выступать в роли живых хранилищ резервных органов на тот случай, если нам вдруг понадобится свежая, не затронутая воздействием алкоголя печень. Потеря любой центральной власти делает все это вполне возможным, даже если большинство граждан и выступали бы против клонирования. В информационном обществе правит не тот, кто голосует, этот, кто потребляет – идея, предложенная зоологом Маттом Ридли. Это то, что произошло с искусственным оплодотворением. Как только выяснилось, что имеется значительное число бездетных семей, которые жаждут иметь детей и могут щедро оплатить свое счастье, как возможность появилась. Сегодня зачатие в пробирке – рутинная процедура. Ближайшее будущее готовит нам целый ряд подобного 'нетократического способа принятия решений' – вне политической системы, вне влияния большинства. Главное в этих быстрых изменениях то, что концепция 'естественного', природного все больше теряет свое значение. Чем больше мы узнаем об истории нашего биологического и культурного развития и устройстве человеческого общества, тем очевиднее представляется искусственным противопоставление природы и культуры, ранее казавшееся очевидным. Природа и культура есть две безумно сложные системы управления информацией. Обе подчиняются одному и тому же закону: закону естественного отбора. Обе демонстрируют одну и ту же внутреннюю логику: движение от простого и частного к еще более сложному взаимодействию во все большем масштабе. При новом взгляде на мир, быстро обретающем форму, и здесь речь не идет об объективной истине, именно новая парадигма определит, в конечном итоге, как следует думать: природа и культура – это две взаимодополняющие стороны одного и того же – эволюции. В начале Земля была чем-то вроде энергетического раствора, в котором простейшие клетки, прапраматери нынешних клеток, дрейфовали и размножались. Первый шаг на пути к кафедральным соборам и струнным квартетам был совершен, когда произошла встреча между некоторым количеством этих клеток и тем, что можно назвать паразитом, бактерией, дальним предком известной ныне митохондрии (организма, который управляет клеточным метаболизмом). Встреча вышла не так чтобы очень теплой: и те и другие стремились друг друга съесть, но в равной степени были друг другу не по зубам. Так или иначе, их противостояние закончилось сотрудничеством, к выгоде обеих сторон, появлением нового типа клетки, в которой разные ее части выполняли разные задачи. Такая клетка, практикующая внутрифирменное разделение труда, стала предпосылкой для появления еще более сложных многоклеточных организмов, в которых теперь уже разные клетки выполняли разные роли. С тех пор процесс естественного отбора невероятно медленно, но настойчиво, создавал все более сложные формы сотрудничества между клетками, избавляясь от конкурентов, которые были менее прочих настроены на сотрудничество. Предпочтительными были гены, наиболее подходящие для интегрированного взаимодействия. Растущая специализация и координация привели к существенному росту производительности. Вместе клетки стали 'разумными'. Они постепенно превратились в то, что биолог Ричард Доукинс назвал 'машинами по выживанию' – все более совершенными живыми существами, которые целенаправленно вели себя разумно в определенных обстоятельствах, например при поиске более теплых мест перед угрозой похолодания. Но, как известно любому бизнесмену, размер – это еще не все. Чем больше организм, тем больше энергии тратится на поддержание координации, вот почему естественный отбор всегда щепетильно относится к сравнительному 'взвешиванию' организмов. Поэтому увеличение размеров не является таким уж очевидным решением проблемы выживания в суровых условиях. Это объясняет, почему сотрудничество между клетками приняло другие, более изощренные формы сотрудничества между отдельным людьми, школами, группами людей и обществами. Общество, которое заботится об интересах своих членов, благоприятствует развитию генов, вовлеченных в координацию на самом высоком уровне, таким образом повышая возможности их выживания и воспроизводства. Модель истории аналогична: один плюс один равняется больше, чем два. Сотрудничество приносит пользу всем участвующим. Естественный отбор предпочитает людей и общества, которые умеют играть в игры 'с ненулевым результатом' (в противоположность играм с нулевым результатом). Когда кочевые племена охотников и собирателей осели на земле и стали ее совместно обрабатывать, предпосылки для 'ненулевой игры' улучшились. Со временем развитие вышло на конструктивную спираль: технологический и экономический прогресс приводит к росту населения, что, в свою очередь, означает лучшие условия для дальнейшего технологического и экономического прогресса. Развитие центров с высокой плотностью населения – городов – стимулирует развитие рынка, и экономическое развитие еще более ускоряется. Связи между городами приводят к возникновению еще более сложной системы взаимодействия. Благодаря технологическим прорывам люди все далее раздвигают границы возможного и развивают все более продвинутые формы взаимовыгодного сотрудничества. Но у каждой силы есть ей противодействующая. История демонстрирует сложное взаимодействие 'нулевых' и 'ненулевых' игр. Все эти многочисленные разрушительные войны с бесчисленными человеческими жертвами есть не что иное, как печальные примеры 'нулевых' игр, если не сказать 'игр с отрицательным результатом'. То, что кто-то выигрывает, кто-то проиграл, при этом огромное количество ресурсом тратится впустую. При этом конечный результат зачастую положительный. Угроза войны объединяет общество и ведет к возникновению союзов с другими обществами, как, к примеру, образовался союз греческих городов-государств в 480-479 годах до нашей эры перед угрозой персидского завоевания. Журналист Роберт Райт, который написал 'Не нуль', одну из тех книг, в которых биологически обусловленный мир проявился наиболее вразумительно, предположил, что у войны есть эффект коагуляции, вынуждающий людей к естественной солидарности; война создает внешнюю угрозу, приводящую к разнообразным формам тесного сотрудничества. Этот тезис проходит параллельно с мобилистической идеей о том, что наше понимание неизбежности смерти и борьба против болезней и старения являются центральным звеном нашей самоидентификации. Переходная ситуация между старой и новой парадигмами выглядит двусмысленно. С одной стороны, разрушение государства приводит к образованию все большего числа субкультур, 'племен' с более узкой идентичностью и лояльностью. С другой, приходящее в упадок государство заменяется надгосударственными образованиями в политике, экономике и культуре. С одной стороны, фрагментация, с другой, интеграция. Райт называет это явление 'фрагмеграцией'. Информационные технологии неуклонно гнут свою линию по направлению к сотрудничеству и 'ненулевым' играм. Различные группы населения в борьбе за право иметь большую свободу самоопределения вступают во взаимодействие с подобными им группами в рамках всемирной электронной сети. Стратегия изоляции не имеет будущего. В виртуальном мире противостояние между локальным и глобальным представляется мнимым. По мнению Райта, нынешняя ситуация выносит на повестку дня старую как мир идею создания глобального государств Конечно, что справедливо для эволюционного развития общества и культуры, то, по убеждению Майкла Ротшильда, справедливо и для развития экономики. Рыночная экономика является 'естественной': бесплановая, но все еще прекрасно структурированная экологическая система находится в состоянии постоянных перемен. Равновесия не существует, как нет и остановок в пути. Законы естественного отбора работают и здесь, поощряя в первую очередь тех, кто наиболее искусен в ведении 'ненулевых' игр и построении стратегических альянсов. Плохо организованные компании, не способные к усвоению новых знаний и, стало быть, к конкуренции по существующим в их конкретных нишах правилам, отсеиваются, освобождая место для новых игроков. Даже потребление предметов роскоши подчиняется эволюционной логике: более сексуальные люди, по определению, более удачливы в поиске партнеров, а в природе сексуальность обычно ассоциируется с наличием массивных рогов и яркого оперения, то есть экстравагантной тратой ресурсов. Рациональность не всегда рациональность, так же, как эффективность не всегда эффективность в привычном понимании, что в природе, что в культуре. Об этом, пусть несколько в иной форме, свидетельствует 'эксклюзивное' потребление нетократов, для которых потребление есть способ проявления статуса, разновидность соблазнительного искусства. Складывается своего рода трансрациональная экономика, движимая интуицией и стремлением к демонстрации избыточности ресурсов. Экономика, которая своей жизнерадостностью и стремлением перешагнуть через рациональность способна свести с ума финансистов, получивших классическое образование, и биржевых аналитиков. Это значит, что мифическая концепция 'новой экономики', такая как 'глобализация', представляет собой в действительности две разные вещи. Во-первых, это старая экономика в совершенно новом свете, в которой, в результате смены парадигмы, все прежние модели и мыслительные процессы заменяются новыми. Новые модели, сконструированные на основе новых идей, должны быть значительно более точными, чем прежние. Во-вторых, новая информационная технология предоставляет всем желающим возможность участвовать в 'ненулевых' играх совершенно нового типа. Сотрудничество принимает неожиданные формы, совершенно новые типы информации становятся ценными, и новые стратегические альянсы становятся все более интенсивными и проникающими повсюду. Производители, дистрибьюторы и покупатели все более тесно связаны друг с другом в электронные сообщества. Подлинное понимание первого феномена рассеет замешательство, связанное со вторым. Власть в информационном обществе в итоге окажется у тех, кто поймет и справится с замешательством.
