Текст книги "Пассажир без билета"
Автор книги: Александр Аронов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
Глава II
Встреча друзей
Осинский не вышел из своей каморки и на второй день. Лежа на койке, он пытался по доносившейся музыке угадать, кто выступает на манеже:
«Галоп» – это прыгуны или дрессировщица собачек, «Марш гладиаторов» – силовые жонглеры, крафт-акробаты, «Вальс» – лошади или «рамка»... А вот кто работает под марш Дунаевского из фильма «Цирк»?.. Могут воздушники... Могут гимнасты... Могут эквилибристы... А может, и Дадеш!»
Мысль о друге заставила его приподняться. Он почувствовал, как к лицу прилила кровь.
«Сандро! Вот кого бы сейчас увидеть!.. Неужели Шурка в Москве?.. Какой же я дурак, не спросил про него у конюха! Про Волжанских спросил – недавно были здесь проездом, – а про Шурку не спросил... Если в финале раздастся выстрел, значит, это Дадеш! Только Дадеш!..»
Он прижался ухом к шершавой, холодной стене, напряженно вслушиваясь. Громко колотилось сердце. И вдруг действительно раздался выстрел. Он набросил на плечи шинель и рванулся к рабочему занавесу, притаился за ним...
Красный парадный занавес был широко распахнут. Дадеш стоял посреди ярко освещенного манежа и раскланивался. Осинский видел его спину в накидке, спину шпреха во фраке, спины униформистов в зеленых мундирах с золотом. Они стояли по бокам прохода в две шеренги. Дальше, через манеж, виднелись знакомые лица оркестрантов, затылок дирижера. Директор стоял в центральном проходе, рядом с главной билетершей тетей Катей. Цирк был переполнен военными.
– Браво, Дадеш! – кричали они снова и снова.
Шпрех не отпускал Сандро, заставлял его кланяться еще и еще. Наконец улыбающийся, разгоряченный Дадеш вернулся с манежа. В развевающейся накидке он шел прямо на рабочий занавес. В правом ухе поблескивала золотая сережка. Следом за ним униформисты несли столик, мольберт, мишени и ружья.
– Сандро! – окликнул его Осинский.
Дадеш не услышал: мимо с грохотом пронеслась бочка со свастикой, нарисованной черной краской. Верхом на бочке восседал Карандаш в фашистской форме и маске гитлеровца. Раздался хохот, аплодисменты. Бархатный занавес задернулся. За кулисами стало темнее.
– Шурка! – снова глухо позвал Осинский.
Теперь Дадеш услышал, обернулся, несколько мгновений, словно не веря своим глазам, глядел в упор, потом радостно вскрикнул, кинулся к Осинскому, чуть не сбив его с ног.
– Левка! Дружище! Живой-здоровый! Когда прибыл? Откуда? Насовсем? На побывку? Проездом? В отпуск? Где воюешь?
– Отвоевался я, Шурка... Все...
– Как так отвоевался? – не понял Дадеш.
Осинский не смог ответить, улыбнулся криво, быстро заморгал.
На манеже с треском разорвалась бочка, раздался взрыв хохота.
– Броню тебе дали? Отозвали с фронта? Надолго? Насовсем? Что не отвечаешь?
Оркестр грянул галоп. Снова раскрылся красный занавес, и мимо друзей, смешно прыгая на костылях, проскакал Карандаш. Фашистская форма на нем висела клочьями. Из лохмотьев валил дым. Знаменитый клоун сбросил маску, радостно кивнул Осинскому: «Привет, Лева, заходи!» – и побежал раскланиваться.
– Руку я... потерял... – тихо сказал Осинский, глядя в глаза Сандро.
В зале снова захлопали, засмеялись чему-то.
– Правую? Левую? – медленно спросил Дадеш.
– Левую.
– Посторонись! Посторонись! С дороги! – крикнул сзади старый джигит на лошади.
Друзья отскочили в сторону, прошли в фойе. По нему тоже разъезжали всадники в лохматых папахах, нарядных черкесках с газырями, в черных бурках. Цокали копыта.
– Левая рука не так страшно, не горюй, – все так же медленно сказал Дадеш. – Я без обеих не горюю.
В оркестре затрещала барабанная дробь.
– Берегись, Дадешка, задавим! С приездом, Левка, заходи после представления! – весело крикнули джигиты и с гиканьем промчались мимо, выхватив из ножен клинки, стреляя на скаку из ружей.
– Что же мы здесь стоим? – спохватился Дадеш. – Поднимемся ко мне, поговорим!
– Нет, наверх не пойду. Разгримируйся и выходи на бульвар. Я буду ждать.
На улице было свежо, сеял мелкий, как пыль, дождь. Осинский поежился, перешел дорогу, вышел на пустую, темную аллею и опустился на облепленную осенними листьями скамью. Мимо, стуча сапогами, прошли по лужам патрульные.
Осинский достал из кармана кисет, сложенный гармошкой обрывок газеты, положил все на колени и стал скручивать цигарку. Налетевший ветер вырвал газету и обдал дождем. Подошел Дадеш, сел рядом.
– Ты Волжанскому написал про руку?
– Нет.
– Так... Курить будешь?
– Буду.
– Возьми портсигар в кармане. Папиросы особого сорта. Сам клею, сам набиваю. Таких не достанешь. Наркомовские! Вкусный табачок, верно?
– Вкусный. Крепкий.
Они курили молча, жадно затягиваясь. Дадеш сказал:
– Напрасно ты Володьке не написал. Глупо. Очень глупо.
– Не напрасно. Я теперь калека. О чем писать? Не могу я быть обузой.
– Ты тронутый, даю честный слово! Понятно, да? Они же тебе как родные, слышишь?
– Слышу. Тем более.
– Что городишь? Что городишь? Вах! Слушать противно! Какая может быть обуза? Какой ты, к черту, калека? Убогий, что ли? И что вообще значит калека? Калека – тот, кто работать не может, на чужой шее сидит, попрошайничает, побирается, понятно, да? Я себя и то калекой не считаю! Без обеих-то рук! Никак не считаю, слышишь! Я такое могу, что другому и с тремя руками не сделать! И с четырьмя! Даже нитку в иголку сам вдеваю! Попробуй-ка вдень ногами! Попробуй! Оторви мне сейчас ногу, и то калекой не буду! Нипочем не буду, слышишь? Понятно, да? Оторви мне обе ноги, – зубами смогу рисовать, не пропаду, никому обузой не буду! И ты никому не будешь, уверен!
Осинский не ответил.
– Противно на тебя смотреть, слышишь? Понятно, да? Раскис, как барышня!
– Ничего не раскис.
– Раскис, раскис, вижу! Оказывается, два дня, как вор, от людей прячешься! Как упрямый ишак! Курить будешь еще?
– Да.
– Возьми в кармане. С одной рукой горы ворочать можно! Зачем вторая вообще нужна? Одной человеку за глаза хватит! Понятно, да? И не стыдно тебе? Эх, мне бы одну руку! Я бы вам всем показал! А теперь ты разве на гитаре сыграть не сумеешь, это верно. Так под чужой аккомпанемент будешь петь! Ты все сумеешь, слышишь? Даже рыбачить, слышишь? Понятно, да, ишак ты упрямый?
Он долго еще кричал, потом сказал чуть спокойнее:
– Напиши Волжанским, я тебе говорю! Вместе придумаете что-нибудь!
Осинский отрицательно покачал головой.
– С кем-нибудь из начальства говорил?
– Нет. О чем говорить?
– Зачем к Кузнецову не пойдешь? Он тут, в цирке, живет! Поможет, найдет выход, точно тебе говорю, понятно, да?
Двери цирка распахнулись. Из них повалил народ.
– Хочешь, ногами работать научу? Как я? Номер на двоих сделаем?
– Нет.
– Значит, с цирком покончено?
– С цирком – все, – медленно повторил Осинский.
– Ничего у тебя не выйдет! Ничего! – снова вспылил Дадеш. – Кто опилки хоть раз в жизни понюхал, из цирка не уйдет!
– Уйду!
– Чего же ты вообще хочешь? – вконец рассердился Дадеш.
– На рыбалку съездить.
– На рыбалку, говоришь?
– На рыбалку...
– Дело...
Они долго молчали. Дождь кончился.
– Еще покурим?
– Покурим.
– Ты бы попробовал все-таки на правой стойку сделать, слышишь? Может, получится... Поймаешь темп...
– Давай не будем об этом.
– Давай не будем.
Они вернулись в цирк. Все давно разошлись, было пусто, холодно, неуютно.
– В художники пойду или в фотографы, – неожиданно сказал Осинский.
– Тебе видней. Мою точку зрения знаешь... Спокойной ночи, что ли?
– Спокойной ночи.
– Вот, возьми на ночь, – протянул Дадеш ногой портсигар и вдруг хмыкнул.
– Ты чего?
– Придумал хорошую загадку. Слушай: три удочки, три руки, три головы, пять ног. Что такое?
– Три удочки, три руки, три головы, пять ног?.. Не знаю, не могу отгадать.
– Подумай, подумай!
– Бесполезно. Не могу.
– Очень простая загадка. Это ты, я и твой конюх на рыбалке.
Осинский невольно рассмеялся, сказал:
– Дурачок.
– Но смешно ведь?
– Смешно... Завтра пойду к Кузнецову.
– Вот это – дело!
– А потом с ним на рыбалку, да? Четыре удочки, четыре головы, пять рук, семь ног, верно? Еще смешней получится!
– Правильно. Еще смешней. Потом возьмешь отношение от цирка на протезный завод. Протез пойдем заказывать вместе. Я мастеров знаю. Хороший сделают. Перчатку красивую тебе подарю, понятно, да? Спокойной ночи! Высыпайся и чтобы завтра, как штык, на репетиции был! Хватит от людей прятаться, слышишь?
– Спокойной ночи. Слышу. Буду.
То, чего так опасался Осинский, не произошло. На репетиции артисты искренне обрадовались его появлению, никто не стал выражать соболезнований.
«Шуркина работа», – подумал Осинский.
А когда в зале неожиданно появился заместитель начальника Главцирка Кузнецов, Осинский понял, что и тут «поработал» Дадеш.
– С приездом, Левушка, – приветливо сказал Кузнецов. – Вечером прошу пожаловать в гости, обязательно.
За чаем Кузнецов спросил:
– Чем заниматься думаете?
– Не знаю, Евгений Михайлович.
– Я разговаривал о вас с начальником главка. Он думает о Строгановском училище, вы ведь неплохо рисуете. Но мне кажется, ваше место в цирке. Как вы сами полагаете?
– Конечно, в цирке было бы лучше. Только что же я смогу делать? Может быть, что-нибудь типа лягушек?
– Вот именно. И я так полагаю. Вы подумайте еще, спешить не надо. Когда решите твердо, – заходите. В чем вы нуждаетесь?. Говорите прямо.
– Ни в чем. Вот только протез хорошо бы заказать...
– Конечно, конечно... Мы напишем письмо в Институт восстановительной хирургии. Я завтра созвонюсь с ними.
Узнав об этом разговоре, Дадеш сказал:
– Сегодня после представления назначается первая репетиция. Хочешь – на манеже, хочешь – на конюшне, хочешь – даже на бульваре под дождем! Хочешь – я буду тебе пассировать, хочешь – лучшего акробата-стоечника пригласим, хочешь – сам, без пассировки. И учти: спорить бесполезно!
– Лучше вдвоем: ты да я. У меня в комнатке. Конюх на несколько дней в деревню уехал.
– В комнатке так в комнатке, мне все равно. Уверен, что получится. Главное – вспомнить, поймать нужный темп! Как закончу номер, зайду к тебе, начнем репетировать. Раз в комнатке, значит, и конца представления ждать нечего!
Глава III
Исполнение желаний
Осинский не стал дожидаться Дадеша. Он вошел в комнатку, зажег свет, разделся. Долго не решался встать на руку. При первой же попытке закололо сердце, задрожали пальцы. Пришлось сесть на койку, отдышаться.
– Спокойнее, спокойнее, – сказал он вслух, – это же пустячный трюк! Да, надо запереться: вдруг войдет кто-нибудь.
Он поднялся, закрыл дверь на крючок, снова подошел к койке, встал на корточки, уперся здоровой рукой о пол, раненой – о край койки.
«Ну, что же ты, Левка? Не медли, делай рывок!»
Он оттолкнулся от пола ногами, задрыгал ими в воздухе.
«Сбился... Потерял баланс... – подумал Осинский с тоской. – Что же делать?.. Что делать?.. Потерял чувство... Совсем...»
Он стоял у стены, бледный, дрожащий.
«Ну, успокойся, успокойся. Это от волнения не получается...»
Вторая, третья, пятая, шестая попытки тоже не удались.
«Ну, давай еще! Еще пробуй! Смелей!»
Трюк удался после двух десятков попыток.
– Ай да Пушкин! Ай да молодец! – радостно воскликнул Осинский, стоя на руке.
Он долго стоял так, словно боясь, что не сможет повторить трюк.
– Теперь без опоры, – решил он, вставая на ноги, – на манеже койки не будет, опираться не на что!
Трюк удался с пятого раза.
– Ну, хватит, можешь и отдохнуть, заслужил, – сказал он себе и, замирая от счастья, уселся на койку.
В дверь постучали.
– Минуточку, Шурка! – крикнул Осинский и, желая обрадовать и удивить Дадеша, на цыпочках подошел к двери, бесшумно снял крючок, подбежал к койке и после третьей попытки повторил стойку. – Входи!
В комнату, пыхтя, вошел конюх с мешком картошки, нагруженный свертками.
– Вот черт неугомонный! – воскликнул конюх.
– Вернулся? С приездом!
Они расцеловались.
– Гостинцев из деревни привез! – сказал конюх.
Снова раздался стук.
– Ты, Шурка?
– Я.
– Минуточку подожди, мы тут мебель переставляем, не войдешь. – Он подбежал к койке и после второй попытки встал на руку. – Теперь можно входи!
Дадеш сделал вид, что вовсе не удивлен.
– Стоишь?
– Стою, Шурка, стою, милый!
– Ну и стой, кто тебе мешает! Разве я против?
Осинский подбежал к Сандро, обнял так, что затрещали кости.
– С ума сошел, даю честный слово! Задушишь, медведь! Ну что, уверовал в себя?
– Уверовал. Но будто заново ходить учусь, будто младенец!
– И ума, как у младенца, не больше! Точно! Гляди, сколько ссадин, сколько синяков! И из культи кровь проступила, гляди-ка! Совсем ишак, даю честный слово!
– Ничего. Это от напряжения. Получилось, а это – самое главное!
– Получилось... А я что говорил? Я знал, что получится, только не знал, что ты такой законченный ишак!
Он долго еще распекал Осинского, а в заключение сказал с улыбкой:
– А сейчас, ребята, ко мне! Заранее шашлык приготовил по этому поводу. Конечно, что за шашлык не из вырезки, что за шашлык не на шампурах, а на примитивной сковородке, срам один! Пародия, даю честный слово! Не вымоченный в уксусе! Позор на мою голову! Но все-таки шашлык. Считай, что шашлык репетиционный. После войны настоящим угощу!
– А у меня к шашлыку тоже кое-что найдется. Спирту есть немного. В госпитале хирург подарил на дорогу.
– И у меня найдется, – сказал конюх. – Яичница. В три десятка. Обожремся.
– Еще гостей позовем! Пир будет горой! – сказал Дадеш. – Ну, одевайся быстрее! В трусах, что ли, пойдешь?..
На другой день Дадеш и Осинский пришли к Кузнецову.
– Пожалуй, смогу, Евгений Михайлович! – сказал Осинский.
– Давайте тогда запросим Волжанского. Он в Ереване.
Составили телеграмму:
«ОСИНСКИЙ ВЕРНУЛСЯ ИНВАЛИДОМ ТЧК ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ ВОЗМОЖНОСТЬ ВОЗВРАЩЕНИЯ ВАШ НОМЕР ЗПТ СООБЩИТЕ ИСПЫТАТЕЛЬНЫЙ СРОК ТЧК КУЗНЕЦОВ».
Ответ из Еревана пришел в тот же день.
«В ЛЮБОМ СОСТОЯНИИ ЗПТ БЕЗ РУК ЗПТ БЕЗ НОГ ЗПТ БЕЗО ВСЯКОГО ИСПЫТАТЕЛЬНОГО СРОКА СОГЛАСЕН ВОЗВРАЩЕНИЕ ОСИНСКОГО НА ПРЕЖНИХ УСЛОВИЯХ ТЧК ВОЛЖАНСКИЙ».
– Ну, вот, Левушка, все в порядке, – дрогнувшим голосом сказал Кузнецов. – Будем оформлять!
– А я что говорил! – воскликнул Дадеш каким-то низким, незнакомым голосом. – Иначе и быть не могло! Все правильно! А он не верил! Поглядите на него, Евгений Михайлович, ревет белугой! Есть хоть платок-то? Возьми у меня в кармане! Чудак, даю честный слово. Плачет!
– А вы сами почему плачете, Сандро? Почему отвернулись?
– Я не плачу, Евгений Михайлович. Просто вчера шашлык жарил, много луку резал...
Глава IV
Снова в пути
Прошло два месяца.
Наконец-то был принесен домой долгожданный протез. Осинский бережно развернул его, положил на койку, задумался.
– Ну, как он тебе? – спросил конюх, склоняясь над койкой. – По-моему, хорош! Очень хорош! Лучше некуда!
– Неудобен, придется переделывать...
– С ума сошел! Такую красоту, разбойник, нарушить хочешь! – испугался конюх. – Жаль, уехал Сандро, он бы тебе показал, как ломать! Протез мировой, не придирайся!
– Ты чудак, – рассмеялся Осинский. – Он же не сгибается. Просто косметический, для красоты. А мне для работы нужен. Ты лучше, чем ворчать, достань сыромятину от старой сбруи, веревку какую-нибудь или ремень... Да и коловорот нужен.
– Батюшки! А коловорот зачем?
– Дырок побольше понаделаю.
– Совсем спятил!
– Так надо, чтобы он стал полегче. Лишние замки снимем: они совершенно не нужны.
– Правильно, не нужны! Дураки, выходит, на заводе делали, а ты умный! Ну, валяй, валяй, порть вещь! Вконец порть!
Продолжая ворчать, конюх вышел, вскоре вернулся, неся коловорот, сапожное шило, дратву и нож.
– Что надумал?
– Устрою тут целую систему разных тяг. Протез будет сгибаться и разгибаться от движений мышц спины и груди.
– Да полно тебе!
– Одно движение – сгибание, другое – разгибание, рука, как живая, сможет двигаться взад-вперед. Будет работать, как часы. Я уж давно все обдумал, должно получиться...
– Может, скажешь, и пальцы будут хватать? – недоверчиво спросил конюх.
– Пальцы, конечно, нет... Не скажу, к сожалению...
Через неделю Осинский простился с Кузнецовым, конюхом, Карандашом и уехал в Тбилиси.
Из Минеральных Вод он отправил Волжанскому телеграмму. Поезд прибыл в два часа ночи. Пришлось дожидаться конца комендантского часа на вокзале.
«Как только выпустят в город, зайду к Абашкиным, – подумал Осинский. – В цирк все равно рано – никого там нет, адреса Волжанских я не знаю. А Пашка обрадуется. И Валерия тоже...»
В шесть утра, накинув на плечи шинель, он вышел на вокзальную площадь и отправился к физкультурному техникуму. Усатый привратник узнал его, встретил весьма приветливо, долго расспрашивал про положение на фронте.
– Не живут теперь тут Абашкины, давно уж не живут. Новую комнату получили. Схожу сейчас адрес узнаю у соседей, а ты подежурь тут за меня, да никого, смотри, не пропускай! Я мигом!
Валерия очень обрадовалась его приходу.
– И ты тоже в армии был?
– Почему тоже?
– Павел в армии. Раздевайся.
Осинский снял шинель. Увидев протез, Валерия заплакала.
– Левушка, милый! Да как же это так? Горе-то какое...
– Так уж случилось, что поделаешь...
Она усадила его за стол, принесла завтрак, слушала, по-бабьи подперев голову рукой, смахивая слезы.
– Ну, мне пора, – поднялся из-за стола Осинский. – Пойду в цирк.
– Рано еще, посиди немного, никого там нет.
– Нет, скоро девять. Волжанский уже должен быть. Тем более, что я телеграмму дал с дороги.
– Приходи обязательно!
Валерия оказалась права – Волжанских в цирке еще не было. Осинский вышел из помещения, уселся на ступеньках. Из-за угла показалась лилипутка Ниночка Банная, издали узнала, бросилась к нему на шею.
– Левка! Вернулся! Левушка! Сейчас Володя придет! Что же ты телеграммы не дал? Мы бы встретили! Всей труппой встретили бы!
– Я дал телеграмму.
– Мы не получили, честное слово. – Она уселась рядом, на ступеньках. – Куда тебя ранило? Рука? Рука – это ерунда, – она заливисто захохотала, – мы уж думали, что ты без головы! Ерунда, ерунда, ерундовина! Смотри, Левушка, вон и Володя идет! Да не волнуйся ты так! Разве можно? Чего ты так? Чего?
– Подожди, Ниночка... – Он встал, весь напрягся, глядя на Владимира.
Тот шел, насвистывая, помахивая дюралевым молотком на длинной рукоятке. Увидев Осинского, не остановился, не прибавил шага, а даже специально – чтобы не выдать волнения – пошел чуть медленнее, продолжая беззаботно насвистывать и размахивать молотком. Осинский видел, как все больше и больше бледнело лицо друга, но тоже не двигался, безуспешно пытаясь справиться с нервной дрожью.
Только подойдя совсем близко, Владимир сказал наконец притворно-равнодушным голосом:
– У-у-у-у, паразит, вернулся! Ну, что у тебя?
– Да вот руки нет.
– Ну, это ерунда, сделаем.
– Я в этом не сомневаюсь, уже кое-что придумал! Видишь: сгибается, разгибается. – И он с гордостью продемонстрировал протез.
– Вот и отлично! Все в порядке, как живая.
– До живой еще далеко.
– Ничего, ничего, скоро начнешь работать. А почему ты телеграмму не прислал, встретили бы.
– Я дал. Из Минвод.
– Ну, значит, еще придет. А теперь айда к Марине!
Марина была на кухне. Увидев Осинского, бросилась к нему, повисла на шее, начала целовать.
– Что же ты плачешь, Мариночка, ведь жив я, жив!
Она отправила его помыться с дороги, полезла куда-то и извлекла костюм Владимира.
– Сейчас же в штатское переодевайся! Что значит: «Не нужно»? Обязательно нужно! Отдыхайте, пока я на рынок слетаю, постараюсь грибов достать, состряпаю Левкину любимую грибную икру. Отобедаем, отдохнем, а уж вечером, после представления, отметим твой приезд по-настоящему – выпьем так, чтобы чертям тошно стало!
Осинский начал переодеваться.
– Что это у тебя за синячище на бедре? – спросил Владимир.
– От протеза. Пальцы-то стальные. Карманов не напасешься: рвут.
– А резиновую кисть нельзя сделать?
– Сложно. Но что-то придумать необходимо.
– А перчатка не помогает?
– Тоже рвется.
– Ничего, покумекаем.
На обед Марина пригласила всю труппу: Николая, Васю Якимова, Ниночку Банную, новых партнерш, а также Валерию Абашкину.
– Ну и удивишься же ты одной штуке, одной новинке в нашей работе, – говорил Осинскому по дороге в цирк лилипут, гордо вышагивая рядом.
«Одной штукой» оказался круглый прозрачный занавес из пантомимы «Конек-Горбунок», целиком закрывавший манеж. На тюле было нарисовано морское дно с коралловыми цветами, плавающими рыбами, причудливыми водорослями. Внутри этого чехла, словно в сказочном аквариуме, и шел номер. С гордостью и радостью смотрел Осинский выступление Волжанских.
«Как они выросли за это время! Какие молодцы! Вот этот новый «кувырок», что делает Володя, и мне бы хорошо перенять... Надо попросить, чтобы научил. Меня с сольными трюками можно будет пустить после Коли, перед новой девушкой... А во время комплимента я могу занять место слева от Марины, а еще лучше за Ниночкой Банной или справа от Васи Якимова... Надо продумать, как делать стойку и на руке и на протезе, посоветоваться с Володей... Если на большом пальце правой руки сделать петлю и вставлять в нее большой палец от протеза, – пожалуй, может получиться стойка на двух кистях!.. Только надо снова переделать кисть... Вот это будет чудо!.. Действительно, никому в голову не придет, что я без руки... До чего здорово, что мы работаем в трико и в масках!.. А прыжки на одной правой, пожалуй, пойдут!.. Попробую... Протез не помешает...»
Ужин был веселым, шумным.
– Научу тебя «кувырку», Левка, так и быть! – смеялся Владимир. – Вообще отдам его тебе. Хочешь?
– Конечно, хочу, спасибо! А я за это тебе тоже подарок сделаю. Одна идея родилась!
– Что за идея?
– Мне новый занавес очень нравится, но... Дай-ка карандаш!
Все перешли за письменный стол. Рисовали, чертили, спорили до хрипоты.
– Убедил! Убедил, черт головастый! Завтра же за переделку!
В передней раздался звонок. Владимир вышел и вскоре вернулся с телеграммой в руках.
– Вот теперь мы можем тебя встретить, Левка! Узнали наконец, что ты едешь! Телеграмма из Минвод!
Осинский начал выступать в канун нового, тысяча девятьсот сорок четвертого года. Все шло хорошо, но в феврале произошла неприятность.
Весь день Осинский провел в цирке вместе с лилипутом. Занавесив окна гардеробной одеялами, они проявляли и увеличивали фотографии. Отдыхать домой не пошли. Во время выступления, после первой же стойки, Осинский почувствовал жгучую боль в обрубке. Он чуть не потерял сознания, однако с манежа не ушел, выполнил все трюки до конца.
– Что с тобой? – встревоженно спросил Вася за кулисами после того, как Осинский снял с лица лягушачью маску.
– Не знаю... Чертовски больно... Помоги-ка стянуть трико, снять протез...
– Ой! – испуганно воскликнул лилипут. – Кровь из протеза льет...
– Наверное, лопнула перевязанная артерия, – догадался Осинский. – Пошли скорее в гардеробную!
Протез был весь в крови. Она хлестала из обрубка, точь-в-точь такими же пульсирующими толчками, как в день ранения.
– Вызывай неотложку! Мигом! – приказал лилипуту перепуганный Владимир.
Лилипут стремглав выскочил из гардеробной.
– Пинцет! Скорей пинцет! – крикнул Осинский, кивком указывая на столик с фотографическими принадлежностями.
Владимир передал пинцет. Подержав его над пламенем спички, Осинский нащупал пульсирующую артерию и крепко зажал.
– Суровую нитку, Володя! У меня в рыболовном мешке! Отрезай ее! Завязывай! Туже завязывай! Хорошо! Теперь брызни-ка одеколончиком, вон он, на столике! Так! Дезинфекция сделана! Все... Спасибо...
Кровь остановилась. Осинский долго не мог вставить самокрутку в прыгающие, посиневшие губы.
Вскоре приехал врач. Осмотрев обрубок, он долго качал головой, сказал тоном, не допускающим возражений:
– Все обошлось, но никакой нагрузки! Выступать запрещаю категорически! Ка-те-го-ри-чески! Никаких цирков! Покой! Только покой!
– Еще чего! «Никаких цирков»! Покой будет только на кладбище! – передразнил врача Осинский, как только тот вышел из гардеробной.
– Да, Лева, сделаем перерыв! – строго сказал Владимир.
– Никаких перерывов! Я только в форму вхожу! Ни-ка-ких!
Заспорили. Осинский даже слушать ни о чем не хотел.
– Это случайность! Чистая случайность! Это тогда, еще в госпитале, врач неудачно артерию перевязал! – кричал он. – Очень хорошо, что так случилось! Зато теперь больше не лопнет! Никогда не лопнет!
С трудом договорились, что Осинский будет исполнять трюки только на одной руке.
Спустя несколько дней Волжанский, проходя мимо цирка, заглянул в свою гардеробную. И остолбенел: у столика стоял Осинский в одних трусах и сосредоточенно колотил обрубком по стене. Лицо его морщилось от боли при каждом ударе.
– Ты что? Рехнулся? – ворвался в комнату Владимир.
Осинский, словно не слыша, продолжал тыкать обрубком в стену.
– Зачем кричать? Я все слышу. Так надо, чтобы мозоль набить, просто мозоль набить. Мне лучше знать, как лечиться.
– Ничего себе лечение! Все равно не разрешу на двух руках делать ни одного трюка! Или Кузнецову напишу и из номера выгоню, так и знай!
– И долго не разрешишь?
– Полгода минимум!
– Ну и не разрешай! – разозлился Осинский. – А мозоль все равно набивать буду! Мне она нужна – мозоль! И никто не запретит ее иметь! Мне протез переконструировать надо! Мне для протеза мозоль нужна!
– Что с психом говорить!
– Вот правильно! И не говори!
