Текст книги "Письма из Лозанны"

Автор книги: Александр Шмаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Таков уральский дневник С. Минцлова. В «Дебрях жизни» с такой же живостью автор показывает свое пребывание в Новгороде, а затем на Украине, где он встретился и познакомился с нашим земляком, тогда ветеринарным врачом при Донском конном запасе В. П. Бирюковым. Их знакомство произошло в музее. Два энтузиаста-археолога взаимно обрадовались встрече и завязавшейся дружбе. Они счастливо нашли друг друга.

С. Минцлов дает яркую характеристику самого начала деятельности выдающегося уральского ученого-краеведа. Он рассказывает о пробуждении в уральце интересов к памятникам отечественной истории и поощряет первые шаги В. Бирюкова по сбору древностей для краеведческого музея, организованного в городе Хороле.

Автор дневника пишет:

«Познакомился я с ним всего две недели назад в нашем музее, и теперь каждый раз радуюсь, когда его вижу.

Он еще юноша с едва пробившимися усиками, но уже кончил кроме ветеринарного и Московский археологический институт. Вид у него неказистый, худ он донельзя; желтые патлы волос торчат из-под загрязненной белой фуражки во все стороны, на боку мотается казацкая шашка с обломанной рукояткой… Он спит и видит вернуться в родное село, открыть там сельскохозяйственную школу, устроить музей, словом внести культуру в деревню.

Жена несколько охолаживает его, но и сама мечтает о том же. Ходят оборванцами, едят, как бог приведет, и копят деньги на исполнение своей Принцессы-Грезы.

В. П. жадно собирает все – старые ризы, образа, которые сотнями дарило ему уральское духовенство, видящее в нем «своего», и т. п.

Третьего дня я был на вокзале, отправлял в Питер вещи. В. П. разыскал меня там, мы уселись в стороне от толчеи и стали рассматривать разные черепки и бусики, привезенные им мне для просмотра…» {201}

И совсем веще звучат слова С. Минцлова:

«Древние черепки эти были случайно найдены В. П. на размыве песчаного обрыва берега Сейма, верстах в десяти от Конотопа.

Сегодня в пять часов утра Бирюков уже стучал мне в окно, и мы покатили на простой телеге осматривать открытое им место.

Все время пути он говорил неумолчно. И все о своей мечте и о путях к ее исполнению. Много в нем еще детского, но как свежо и радостно становится на душе, когда видишь такие пробуждающиеся, тянущиеся к свету силы земли! Уверен, что, если выдержит физически, В. П. вырастет в крупную величину. Дай ему Боже!» {202}

С. Минцлов не ошибся. В. П. Бирюков стал ученым-ураловедом. Книга «Дебри жизни» полна таких открытий и неожиданных подробностей.

Глеб Успенский

О том, что Глеба Ивановича Успенского интересовали Урал и Сибирь, свидетельствуют его очерки о переселенцах.

Было заманчиво найти неизвестные документы. В фондах Челябинского переселенческого пункта обнаружить такие бумаги не удалось. И тем не менее упрямая мысль не оставляла меня: связи, прощупывающиеся пока слабо, волновали и заставляли продолжать поиск.

Я перелистал подшивки уральских и сибирских газет с надеждой найти что-нибудь, но материалов не встретилось, исключая статей общего характера, посвященных его 75-летию. Одна из них «Памяти Глеба Успенского» С. Тарина, опубликованная в «Голосе Приуралья», лишь упоминала, что он бывал на Урале и в Сибири. {203}

Когда же впервые у Глеба Успенского появилась мысль о поездке?

В письме В. М. Соболевскому – редактору газеты «Русские ведомости», с которым у Глеба Ивановича были дружеские отношения, Успенский просил послать его в Бийский округ, к переселенцам. {204}Это было весной 1884 года. Через месяц он двинулся в Сибирь.

Впечатления его были безрадостны:

«…В Перми я занимался моими книгами и чувствовал некоторую скуку, но один эпизод заставил меня призадуматься, как говорится, крепко. Как-то утром слышу я какой-то отдаленный звук, будто бубенчики звенят, или, как в Ленкорани, караван идет с колокольчиками, далеко-далеко. Дальше, больше, – выглянул в окно (окно у меня было в 1-м этаже), гляжу – из-под горы идет серая, бесконечная масса арестантов. Скоро все они поравнялись с моим окном, и я полчаса стоял и смотрел на эту закованную толпу: все знакомые лица, и мужики, и господа, и воры, и политические, и бабы, и все – все наше, из нутра русской земли, человек не менее 1500, – все это валило в Сибирь из этой России. И меня так потянуло вслед за ними, как никогда в жизни не тянуло ни в Париж, ни на Кавказ, ни в какие бы то ни было места, где виды хороши, а нравы еще того превосходней». {205}

«В Екатеринбурге меня еще больше одолела жажда ехать дальше на новые места, – продолжает он свою мысль в том же письме. – Отчего переселяются только мужики, а интеллигенцию тащат на цепи? И нам надо бросать добровольно запутанные, тяжкие, ненужные отношения, хотя бы они и были старые, привычные, и искать и мест и людей, с которыми можно чувствовать себя искренней и сильней». {206}

Первая поездка сложилась для писателя неудачно. Он вынужден был возвратиться. После в письме Е. П. Летковой он писал:

«…я непременно уеду в Сибирь… Я умру, если не уеду. Дописываю теперь остатки, какие еще тлеют в душе «от старого», а нового нет у меня ничего…» {207}

Но в 1885 году Глеб Иванович никуда не поехал. Своему другу А. Иванчину-Писареву – революционеру-народнику и публицисту, участнику пропагандистского движения 70-х годов, арестованному и сосланному в Сибирь в 1881 году, он сообщал:

«В прошлом году доехал до Екатеринбурга и хотел ехать к Вам и видеть вас всех – нет! Такая тоска взяла меня в Екатеринбурге, что я только промаялся там три дня и уехал, никого, ничего не видавши». {208}

Он собирался обязательно продолжить начатый путь. Но только в мае 1888 года, договорившись с редакцией «Русских ведомостей», двинулся по прежнему маршруту.

В Казани небольшая остановка. Г. Успенский извещает В. Соболевского:

«…9-го еду в Пермь. Меня пока берет раздумье – ехать ли туда?»

И все же Г. Успенский просит его направлять почту на Пермь до востребования. Об этом же напоминает и редактору «Русской мысли» В. А. Гольцеву, а жене пишет:

«Друг любезный! Мне до того нестерпимо сразу ехать в Сибирь… что думаю, прежде чем отправиться туда, поехать по Волге… После же 22 поеду уж в Сибирь, но дальше Тюмени не поеду, и к концу июля буду дома». {209}

20 июня Глеб Иванович в Перми. Он уведомляет об этом редакцию «Русских ведомостей», сообщает, что следующий город на его пути – Екатеринбург, где намерен пробыть до 1-го декабря.

Размышления о Сибири не покидают писателя. Но для себя он окончательно еще не решил, куда и как ехать.

Из Перми посылает письмо С. Н. Кривенко – публицисту-народнику.

«Милый Сергей Николаевич, а ведь я, может быть, увижу Вас еще и в Таре. Дело в том, как я решу в Тюмени: ехать ли мне до Тюмени и в Бийск или же в Омск пароходом, а от Омска на лошадях, либо в Тюмень опять, либо к Уфе». {210}

Из Тюмени пишет профессору политической экономии А. С. Посникову:

«Сегодня вечером сажусь на пароход и еду в Томск…»

В этом же письме он просит перевести ему 100 рублей в Томск, в редакцию «Сибирской газеты», и продолжает о сибирском крестьянине:

«Вот тут-то меня и подирает мороз по коже. Уж истребил, сукин сын, леса до того, что неурожаи стали хроническими. Жрет такой хлеб, что собака не тронет. Все это я должен знать подлинно, – и зря не напишу». {211}

Несколько позднее, Глеб Иванович развернет в разговоре с дотошным спутником эти свои мысли, навеянные первыми впечатлениями от уральских крестьянских хозяйств, которые, в действительности, были много беднее сибирских.

Под кистью художника зримо предстает уральский пейзаж, называемый автором сибирским, хотя настоящая Сибирь откроется его глазу только за Каменным Поясом, за грядами Уральских гор.

«Хорош и вполне типичен Урал на Чусовой: широкая долина, с широкими, свободными изгибами реки, обставленная не напирающими друг на друга и не тискающимися горами, впервые дышит на вас сибирским раздольем и простором: все, что вы видите кругом себя, – эти долины, переходящие в горы, без всяких резкостей, медленными подъемами, как бы говорящими: «не к спеху!», эти реки, широкими размахами своих изгибов доказывающие, что и они поступают здесь единственно только по своей охоте, что никто им здесь не указчик, а «потому, что хочу, то и делаю», и, наконец, эти горные хребты, разместившиеся друг от друга без всякого стеснения, как самодовольные хозяева всей этой шири и простора; все это, веющее простором, свободным своевольством и могучей смирной силой, – все это уже не наше, российское, а новое, здешнее, чисто сибирское и для нас необычное…» {212}

«Есть, впрочем (особливо за Чусовой), и такие места, где сила природы выходит из пределов смирного настроения и, подойдя к вам вплотную, невольно рождает какое-то жуткое ощущение. Есть за станцией Чусовой такие места, когда горы идут с обеих сторон, близехонько от вас, и тогда тайна их могущества невольно охватывает все ваше существо как бы некоторою оторопью… В чем эта тайна жуткого ощущения? В этой ли могучей высоте или в дремучей растительности, плотно и тепло одевающей огромное тело горы снизу и до верху (который иногда трудно даже, и видеть из вагонного окна), – не знаю и не могу определить. Но знаю, что, взглянув на это могучее тело, плотно и тепло одетое густым мхом леса, невольно скажешь себе только одно:

– Эко силища-то какая!» {213}

За Екатеринбургом писатель скажет:

«Все это прямо наше, российское, – но в то же время есть во всем этом что-то и новое, чего сразу решительно не поймешь и не сообразишь…

– Нет барского дома! – вдруг озаряет мысль вас в вас самих молчаливо сказавшееся слово, – и вся тайна настроения, и вся сущность непостигаемой до сих пор «новизны» становится для вас совершенно ясной и необычайно радостной». {214}

Эти мысли будут занимать Успенского всю дорогу, ими он будет делиться с путником от Тобольска до Томска. Они подтвердят его взгляды на положение русского крестьянина, поднятого переселенческой волной, чтобы осваивать новые земли за Каменным Поясом.

Сбылась заветная мечта – двинуться в Сибирь, встретиться с друзьями – политическими ссыльными, жившими около Томска в с. Басандайка: А. И. Иванчиным-Писаревым, революционерами и литераторами Г. Ф. Здановичем и Феликсом Волховским, осужденными на политических процессах 70-х годов.

В первой половине июля Г. Успенский прибыл в Томск, когда Иванчин-Писарев, Волховский и Зданович были заняты составлением номера «Сибирской газеты», посвященного открытию Университета. Писатель пробыл в городе несколько дней и по просьбе друзей написал для редакции статью о А. П. Щапове, известном историке, много сделавшем для изучения Сибири.

В кругу друзей-ссыльных время летело быстро. Глеб Иванович съездил в Сухореченский поселок, образованный переселенцами. Им посвящен очерк «Поездка к новоселам».

В Томске Г. Успенский познакомился с писателем-народником Н. И. Наумовым и его женой Татьяной Христофоровной.

Наумовы пришлись по душе Глебу Ивановичу. Покинув Томск, он пишет им с дороги и благодарит за радушие.

В другом письме Н. И. Наумову Успенский говорит:

«Я так рад был видеть Вас и таким простым, и милым, задушевным человеком! Как ни плохо в Сибири, – но, ей-богу, она не повредила Вам так, как бы повредил за все эти годы Петербург». {215}

Писатель обращается с просьбой – поделиться с ним материалами по домашним семейным делам сибирских крестьян, а также об их нравах, характере. Из Омска Глеб Иванович посылает письмо в Томскую городскую думу, пригласившую его на обед, который дан был по случаю открытия Университета. Успенский объясняет, что не смог воспользоваться приглашением, ибо в тот день выехал из Томска, и благодарит думу за внимание к нему.

И еще письмо из Омска – А. Иванчину-Писареву:

«Я рад, что видел Вас, Ольгу, Здановича, Петра Александровича, Волховского, но не рад, что привез себя к Вам в таком гнусном виде. Скучней Вам, милый А. И., стало от моего визита, не ободрил я Вас ничем, ничем – вот что мне горько. Я приехал совершенно в мочальном виде. Что делать! Надо бы мне пожить у Вас подольше, и я бы поправился, и мысли бы мои посвежели. Мне и теперь во сто раз лучше, чем тогда, когда я приехал, и теперь я благодарю Вас до глубины души, говорю Вам от чистого сердца: «Спасибо Вам, слава богу, что Вы живы и такие славные люди». {216}

Возвратясь из поездки, Г. Успенский не порывает связей с Уралом и Сибирью. А. Иванчин-Писарев и И. Сибиряков аккуратно присылают ему вырезки из сибирской и уральской прессы.

Чтобы поддержать материально нуждающихся переселенцев, Г. И. Успенский организует через газету «Русские ведомости» сбор пожертвований и сетует, что извещения об этом дают мелким шрифтом, а рекламу купцов о чае – крупно, как афиши, не «бактериями-буковками».

Пребывание в Томске оставило у писателя глубокие впечатления. О том, что чувствовал Глеб Иванович в окружении сибирских друзей, каково было его душевное и физическое состояние, рассказывает письмо Н. А. Рубакину, обнаруженное в его фондах. {217}Неизвестный автор находился в Томске вместе с Г. И. Успенским.

Н. А. Рубакин писал биографический очерк о Г. И. Успенском для Собрания сочинений писателя и связывался с людьми, близко знавшими Глеба Ивановича по встречам, совместной работе и дружбе.

Письмо начинается обращением к Николаю Александровичу и желанием кое-что рассказать о пребывании Г. И. Успенского в Томске, несмотря на то, что уже многое рассказано в статье А. Иванчина-Писарева, опубликованной в «Былом»:

«Г/леб/ И/ванович/ очень хотел видеть пол/итических/ ссыльн/ых/ в нас/тоящей/ так сказать будничной обстановке, но он пол/итических/ не видел вовсе.Он виделся только с 5—6 членами редакции «Сиб/ирской/ Газеты», о кот/орых/ упоминает И/ванчин/-П/исарев/, вот и все. Не виделся п/отому/, что между этой группой и остальной колонией было весьма мало общего: группа жила сама по себе, ост/альные/ ссыльные – сами по себе. В этом вся и суть. Попав в группу «С/ибирской/ Г/азеты/», Гл/еб/ Ив/анович/ и был тем самым изолирован от остальной колонии. Кроме тех лиц, что стояли около «Сиб/ирской/ Г/азеты/», Гл/еб/ Ив/анович/ виделся лишь с несколькими обывателями, бывшими в более близких отнош/ениях/ к группе. Гл/еб/ И/ванович/ видел т/ак/ ск/азать/ аристократию (в «ссыльном» смысле слова), а «демос» ссылки так и остался для него недоступен, как он ни рвался к нему. Г/леб/ И/ванович/ и сам хорошо понимал, что кружок «Сиб/ирской/ Г/азеты/» не мог быть характерн/ым/ представителем ссылки. Нужно еще заметить, что в те времена этот круж/ок/, в пределах вопросов, волновавших ссылку, держался умеренной точки зрения, что тоже не могло не влиять на отношения с колонией. Это лучше всего сказалось на вопросе о «Самоуправлении». Как раз в это время приехала в Томск О. Н. Фигнер для выяснения отношения ссылки к вопросу об образовании Конституционной партии «самоуправления». Вопрос этот обсуждался как раз при Гл/ебе/ Ив/ановиче/. Насколько я знаю, кружок «С/ибирской/ Г/азеты/» отнесся к проекту сочувственно, но остальная колония (неразборчиво) отрицательно. По этому поводу была сходка, на кот/орой/ присутст/вовали/, вероятно, все ссыльные Томска, но из круж/ка/ «С/ибирской/ Г/азеты/» тут никого не было, не было и О. Н. Ф/игне/р. Как относился Г/леб/ И/ванович/ к этому проекту, я теперь уж не помню, но что его огорчала рознь между ссыльными, которая для него осталась скрытой, о чем, м/ожет/ б/ыть/, и хлопотали, это я знаю от него самого. Колония сама страшно хотела видеть Г/леба/ И/вановича/, что и весьма понятно, но не для выяснения каких-то сомнительных для нее вопросов, а в результате того огромного теплого уважения, которое чувствовал к нему каждый из ее членов. Переговоры с Г/лебом/ И/вановичем/ по этому поводу было поручено вести мне, как человеку нейтральному…» {218}

Далее автор говорит, что ему приходилось с Глебом Ивановичем договариваться, где и как устроить писателю свидание с колонией в целом. Ссыльные несколько раз собирались, но Г. Успенский ни разу не прибыл в условленное время по разным причинам, а в основном по болезни, и был этим сильно удручен.

«Во время пребывания Г/леба/ И/вановича/ в Томске, – сообщает затем автор, – было открытие Университета – 22 июня 88 г. В Томске знали, конечно, что Г/леб/ И/ванович/ приедет в город, и многие из «общества» по провинциальной наивности ждали, что Г/леб/ И/ванович/ будет делать «визиты» и знакомиться с «лучшими представителями местного общества». Г/лебу/ И/вановичу/, вероятно, и в голову не приходила такая чушь, и он, конечно, никаких визитов не делал, и это вызвало массу обид, даже со стороны тех, кто менее всего имел права ждать визита. Обиделся, говорили, и В. М. Флоринский, тогдашний попечитель округа. Как хам, он отомстил Г/лебу/ И/вановичу/ по-своему, не послав ему приглашения на открытие У/ниверсите/та, а без приглашения на торжестве открытия У/ниверситет/а никто не мог быть. Г/леб/ И/ванович/ был возмущен этим обстоятельством. Помнится, он разговаривал со мной об этом казусе, упоминал о том, что он состоит членом Москов/ского/ у/ниверситет/а. Г/леб/ И/ванович/ уехал из Т/омск/а за день или два до открытия У/ниверситет/а, если мне не изменяет память. М/ожет/ б/ыть/, я и ошибаюсь, т/ак/ к/ак/ сам-то я уехал накануне и на проводах его не присутствовал…» {219}

Следующий вопрос, который затрагивает автор письма, – отношение Глеба Ивановича к общинам. Оказывается, рубакинский адресат тоже занимался их исследованием и с этой целью ездил на Алтай, где написал ряд статей, которые Глеб Иванович взял у него для публикации в столичных журналах. Статьи были напечатаны в «Юридическом вестнике».

«И на артель русскую и на общину Г/леб/ И/ванович/ смотрел как на результат воздействия на рус/ского/ крестьянина внешней природы. «Артель создается не умом, а сигом», любимое выражение Г/леба/ И/вановича/. Не в процессе общественной борьбы, не в процессе идейного развития общества явилась наша артель и община, а в процессе борьбы с природой, стихийно. В этом он видел коренную разницу между нашей артелью и зап/адно/-европ/ейской/ ассоциацией. Поскольку община создана природой – «властью земли», «сигом», – постольку она и прочна, т/ак/ к/ак/ сознательно-идейное ее содержание весьма невелико. Мужики будут дорожить общиной лишь до тех пор, пока ее будет требовать «власть земли», условия земл/едельческого/ промысла, сама природа русская. Измените условия промысла, и народ не станет держаться за общину. Вообще должен сказать, что во взгляде Г/леба/ И/вановича/ на общину и другие однородные формы народной жизни в России было много чрезвычайно трезвого и верного. Главное зло в рус/ской/ народной жизни он видел, во-1-х, в правительстве – «все это от пр/авительств/а!», говорил он. Моя, напр/имер/, жена принимает капли. Г/леб/ И/ванович/ спрашивает: что это? Она объясняет, что у нее порок сердца. В разговоре по этому поводу она заметила, что порок сердца у нее явился результатом суст/авного/ ревматизма. «Полноте, пожалуйста, – с живостью ответил Г/леб/ И/ванович/, – какого такого ревматизма! Это пр/авительст/во виновато, это оно в нас развивает сердечные болезни, а вы говорите – ревматизм! Да и как не быть болезни сердца: вы сколько лет сидели в тюрьме? Сколько лет в ссылке?» И т. д. начал развивать свою точку зрения на роль правительства во всех злоключениях рус/ского/ человека. «Поверьте, – закончил он, – все это у нас от п/равительст/ва». {220}

Автор письма довольно объективен в передаче суждений Глеба Ивановича об артели и общинах. Эту эволюцию взглядов пережил писатель, создавший «Власть земли», веривший в природу русского крестьянства, в его стихийную зависимость от земли-кормилицы. Все это, если не открывает нового во взглядах Г. Успенского, то дополняет их социальными оттенками, объясняя его резкую оппозиционность к правительству, к дворянству – основным виновникам неблагоустроенности жизни русского крестьянства и в целом русского общества.

Верно передаются автором письма и впечатления, какие произвела на писателя Сибирь:

«Его Сибирь поразила и привлекла его симпатии отсутствием в ней «барина», столь опостылевшего ему в России. Он много рассказывал мне о том странном, совершенно не знакомом ему впечатлении, какое произвело на него отсутствие «барина». «Еду я, – рассказывал он, – деревни попадаются большие, сытые, народ русский, такой здоровый, бодрый. Смотрю я на деревню и чего-то не понимаю, точно чего-то не хватает. Даже в глазу, знаете, какое-то неловкое ощущение, как будто заноза в нем сидит. Я уж пробовал протирать глаза, но нет, не помогает. Только на другой день я понял, что меня беспокоило: барина нет, около сибирской деревни нет дворянской усадьбы, нет этого паучьего гнезда. То-то и мужик тут такой веселый и здоровый, оттого и деревни такие богатые».

Мысли, выношенные писателем, были затем высказаны в «Поездках к переселенцам».

В июне 1889 года Глеб Успенский снова в поездке. Затянули его Урал и Сибирь, переселенческие дела, судьбы русского мужика. На этот раз он едет с публицистом и земским деятелем В. Ю. Скалоном, которому предстоит ревизовать Оренбургскую и Уфимскую губернии.

В письме из Нижнего-Новгорода Глеб Иванович пишет В. Соболевскому:

«Поездка моя со Скалоном по переселенцам Оренбургской и Уфимской губерний, устроившимся при содействии Крестьянского банка, – была чистое для меня спасение. Если бы были средства, я бы остался с ним до конца, т. е. до 1-го августа». {221}

Первое его письмо «От Оренбурга до Уфы» было напечатано в «Русских ведомостях» примерно через месяц после того, как Глеб Иванович отправился в дальнюю дорогу.

Письма писались непосредственно в пути и посылались сразу в газету. Они изобилуют цифровым материалом, и экономический анализ в них дается более глубоко, нежели в путевых заметках «От Казани до Томска и обратно». Сказалось близкое соприкосновение с ревизией дел на местах, проводимой Скалоном.

Очерки Г. Успенского показывают переселенческое движение «изнутри».

Вот типичная зарисовка степного Южноуралья:

«Весь путь от Оренбурга до Уфы вообще производит самое приятное впечатление: приволье, простор, обилие сил природы чуются даже и в сравнительно невзрачных местностях, которые минуешь по дороге. Но иногда, на протяжении двух-трех перегонов, то есть сорока-пятидесяти верст, случается проезжать поистине очаровательные места, не теряющие своей прелести ни на одну минуту. Места эти большею частью самые безлюдные, почти не тронутые ни плугом, ни топором, но на каждом шагу невольно ощущаешь горячую, любовную заботу природы о том, кто непременно должен здесь жить и для которого эта любящая мать-природа приготовила пышную, роскошную встречу». {222}

И пророчески звучат слова Г. Успенского:

«Материнская забота природы о благе человека, о просторе жизни его живой души до такой степени овладевает сознанием путника, что, видимо, безлюдные места кажутся ему наполненными кипучей, бьющей ключом жизни…» {223}

Это написано девяносто лет назад. Страницы, связанные с заселением свободных земель переселенцами, помогают понять, каких трудов и скольких жизней стоило освоение земельных богатств Урала русскому крестьянину и как мы должны ценить теперь все созданное его руками.